Неточные совпадения
Помощник
капитана, сухощавый брюнетик, в кожаном картузе, приложился губами к отверстию звуковой трубы
и велел убавить ходу.
Капитан только что собрался пить чай
и сдал команду помощнику. Он поднялся из общей каюты первого класса, постоял в дверях рубки
и потом оглянулся вправо на пассажиров, ища кого-то глазами.
В рубке первого класса, кроме комнатки, где купец с женой пили чай, помещалась довольно просторная каюта, откуда вышел еще пассажир
и окликнул тотчас же
капитана, но тот не услыхал сразу своего имени.
Он был такого же видного роста, как
и капитан Кузьмичев, но гораздо тоньше в стане
и помоложе в лице.
Во второй раз он окликнул
капитана звучным голосом, в котором было гораздо больше чего-то юношеского, чем в фигуре
и лице мужчины лет тридцати.
Капитан оставил тотчас же руку того, кого он звал Борисом Петровичем,
и подошел, приложившись рукой к козырьку.
Капитан скрылся за рубкой. Они немного помолчали,
и Теркин заговорил первый.
— Где-то я читал, что московский старец, Михаил Петрович Погодин, любил говорить
и писать: «так, мол, русская печь печет». Студент медицины… потом угодил как-то в не столь отдаленные места, затем сделался аптекарским гез/елем. А потом глядь —
и капитан, по Волге бегает!
Его тянуло за Борисом Петровичем, но он счел бестактным нарушать их беседу вдвоем. Ни за что не хотел бы он показаться навязчивым. В нем всегда говорило горделивое чувство. Этого пистоля он сердечно любил
и увлекался им долго, но «лебезить» ни перед кем не желал, особливо при третьем лице, хотя бы
и при таком хорошем малом, как Кузьмичев. Через несколько недель
капитан мог стать его подчиненным.
И досада начала разбирать его на то, что
капитан помешал их разговору, да
и сам он не так направил беседу с Борисом Петровичем.
Лоцман с подручным еще повертели колесо вправо
и влево
и о чем-то перекинулись словами с помощником
капитана.
Когда «Бирюч» причалил к пристани в Нижнем, было уже за полночь. Теркин отдал свой чемодан матросу
и, проходя мимо
капитана, отбиравшего билеты, спросил его...
Проходили мимо гористых берегов, покрытых лесом почти вровень с водою. Теркин сел у кормы, как раз в том месте, где русло сузилось
и от лесистых краев нагорного берега пошли тени. — Василию Ивановичу! — окликнул его сверху жирным, добродушным звуком
капитан Кузьмичев. Как почивали?
Капитан прохаживался по правому кожуху
и курил.
Тон
капитана пришелся Теркину по сердцу.
И весь этот интимный разговор прошел без ближайших свидетелей. Около никто не сидел,
и чтобы не очень было слышно, Теркин придвинулся к самому кожуху.
— Всякого успеха! — крикнул
капитан, подошел к перилам рубки
и что-то тихо сказал лоцману.
На это Теркин ничего не ответил. Он, кажется,
и не расслышал приглашения
капитана.
Капитану было известно кое-что из прошедшего Теркина. Об ученических годах они не так давно говорили.
И Теркин рассказывал ему свою школьную историю; только вряд ли помнил тот фамилию «аспида». Они оба учились в ту эпоху, когда между классом
и учителями такого типа, как Перновский, росла взаимная глухая неприязнь, доводившая до взрывов. О прежних годах, когда учителя дружили с учениками, они только слыхали от тех, кто ранее их на много лет кончали курс.
Теркин
и капитан вошли, остановились
и обменялись взглядами.
Теркин протеснился между столами
и диванами
и сел в аршин расстояния от Перновского:
капитан — против него, у одной из колонок, поддерживающих потолок каюты.
Ответ Теркина заставил Перновского обернуть голову в его сторону
и оглядеть статного, красивого пассажира. На
капитана он не желал смотреть: злился на него второй день после столкновения между Василем
и Казанью. Он хотел даже пересесть на другой пароход, да жаль было потерять плату за проезд.
— Никак нет-с, — ответил он
и поглядел на
капитана.
И он взглядом, брошенным на
капитана, передал ему педагога.
— Господин статский советник
и на меня, кажется, в большой претензии? — заговорил Кузьмичев. — Сердце у него неотходчиво. А вы, Василий Иваныч, рассудите: ежели бы каждый пассажир, хотя бы
и в чинах, начал распоряжаться за
капитана, мы бы вместо фарватера-то скрозь бы побежали, ха-ха!
Окрик
капитана, доставшийся ему два дня перед тем, угроза высадить «за буйство», все еще колом стояли у него в груди,
и он боялся, как бы ему не выйти из себя, не нарваться на серьезную неприятность.
Капитан способен был высадить его на берег, а потом поди судись с ним!
Взглядом своих веселых
и умных глазок
капитан опять передал педагога Теркину.
Что мог он сделать с этими «мерзавцами»? Пока он на пароходе, он — в подчинении
капитану. Не пойдет же он жаловаться пассажирам! Кому? Купчишкам или мужичью? Они его же на смех поднимут. Да
и на что жаловаться?.. Свидетелей не было того, как
и что этот «наглец» Теркин стал говорить ему — ему, Фрументию Перновскому!
Оба они издевались над ним самым нахальным манером. Оставайся те пассажиры, что пили пиво за другим столом,
и дай он раньше, еще при них «достодолжный» отпор обоим наглецам,
и Теркин,
и разбойник
капитан рассказали бы его историю, наверно, наверно!
Но ведь это будет позорное бегство! Значит, он проглотил за «здорово живешь» такой ряд оскорблений?
И от кого? От мужика, от подкидыша! От пароходного
капитана, из бывших ссыльных, — ему говорил один пассажир, какое прошедшее у Кузьмичева.
Капитан в одну минуту сбежал вниз
и успел встать между Теркиным
и поднявшимся на ноги Перновским.
Не будь необходимости проехать до Нижнего тихонько, не называя себя, избегая всякого повода выставляться, он бы
и теперь заставил
капитана «прибрать всю эту нечисть» внутрь, приказать татаркам сидеть в каютах, чт/о обыкновенно
и делается на пароходах получше, с б/ольшим порядком.
Пароход, проломивший им нос, утекал предательски.
Капитан, вместо того, чтобы воспользоваться минутой
и на всех парах подойти как можно ближе к плоскому берегу, продолжал ругать в рупор утекавший пароход, который наконец остановился, но саженях в тридцати.
Капитан Подпасков, из морских шкиперов, весь в синем, нервный, небольшого роста, с усами, без бороды — снял свою фуражку, обшитую галуном,
и перекрестился.
И он снял поярковую низкую шляпу
и перекрестился вслед за
капитаном.
— Верно!.. Одна сатана! — выговорил он всей грудью
и крикнул
капитану: — Давайте полный ход!
Капитана «Бирюча» он не видал в этот приезд
и как будто избегал этой встречи.
— Андрей Фомич! — не громким, но звучным голосом назвал он
капитана, подошел к нему сбоку
и прикоснулся рукой к его плечу. — Вы это?
— Как же ты не хочешь понять, Сима (Теркин начал краснеть)! Я довел Перновского до зеленого змея — это первым делом; а вторым — я видел, как он полез на
капитана с кулаками,
и мое показание было очень важно… Мне сам следователь сказал, что теперь дело кончится пустяками.
Он не стал уноситься вдаль. Ему хотелось сохранить в себе настроение, с каким он оставил домик Аршаулова. Пароход вдруг напомнил ему его разговор с писателем, Борисом Петровичем, когда в нем впервые зажглась жажда исповеди,
и капитан Кузьмичев своим зовом пить чай не дал ему высказаться.
По бокам, подобрав ноги углом, сидели
капитан Кузьмичев
и Аршаулов, все такого же болезненного вида, как
и год назад; очень слабый
и потемневший в лице, одетый тепло, в толстое драповое пальто, хотя было
и в тени градусов восемнадцать.
Его послали на кумыс; он с трудом согласился; но захотел навестить сначала Теркина
и прибежал к нему накануне на пароходе.
Капитан Кузьмичев — теперь командир"Батрака" — зашел в Заводное грузить дрова
и местный товар; но просидел целые сутки из-за какой-то починки. Он должен был везти Аршаулова книзу, до самой Самары.
— Сколько же ей лет? — спросил
и задорно подмигнул
капитан.
—
И выходит, — подхватил
капитан, закуривая толстую папиросу в мундштуке, — Антон-то Пантелеич не токмо что из мшары вас высвободил, да еще мудрым словом утишил?
— Коноплю продал! — повторил со смехом
капитан. — Самая простецкая прибаутка —
и какая верная!
Там Теркин крикнул кучеру:"стой!" —
и начал прощаться с Аршауловым
и капитаном.
— Я пешком добреду до перевоза. На пароме перееду. Антон Пантелеич проводит вас до Заводного. Ну, дорогой Михаил Терентьевич! в добрый путь!.. На пароходе не извольте храбриться. Как семь часов вечера — в каюту…
Капитану я строго-настрого вменяю в обязанность иметь над нами надзор.
И в Самаре не извольте умничать — противиться лекарям… Пейте бутылок по пяти кумысу в день —
и благо вам будет.
— Ну, мы наверстаем! — сказал
капитан. — Через годик, а может,
и раньше на крестины попадем.
Без чванства
и гордости почувствовал Теркин, как хорошо иметь средства помогать горюнам вроде Аршаулова. Без денег нельзя ничего такого провести в жизнь. Одной охоты мало. Вот
и мудреца лесовода он пригрел
и дает полный ход всему, что в нем кроется ценного на потребу родным угодьям
и тому же трудовому, обездоленному люду.
И судьбу
капитана он обеспечил — взял его на свою службу, видя что на того начали коситься другие пайщики из-за истории с Перновским, хотя она
и кончилась ничем.
Неточные совпадения
А уж Тряпичкину, точно, если кто попадет на зубок, берегись: отца родного не пощадит для словца,
и деньгу тоже любит. Впрочем, чиновники эти добрые люди; это с их стороны хорошая черта, что они мне дали взаймы. Пересмотрю нарочно, сколько у меня денег. Это от судьи триста; это от почтмейстера триста, шестьсот, семьсот, восемьсот… Какая замасленная бумажка! Восемьсот, девятьсот… Ого! за тысячу перевалило… Ну-ка, теперь,
капитан, ну-ка, попадись-ка ты мне теперь! Посмотрим, кто кого!
— потому что, случится, поедешь куда-нибудь — фельдъегеря
и адъютанты поскачут везде вперед: «Лошадей!»
И там на станциях никому не дадут, все дожидаются: все эти титулярные,
капитаны, городничие, а ты себе
и в ус не дуешь. Обедаешь где-нибудь у губернатора, а там — стой, городничий! Хе, хе, хе! (Заливается
и помирает со смеху.)Вот что, канальство, заманчиво!
На дороге обчистил меня кругом пехотный
капитан, так что трактирщик хотел уже было посадить в тюрьму; как вдруг, по моей петербургской физиономии
и по костюму, весь город принял меня за генерал-губернатора.
4) Урус-Кугуш-Кильдибаев, Маныл Самылович, капитан-поручик из лейб-кампанцев. [Лейб-кампанцы — гвардейские офицеры или солдаты, участники дворцовых переворотов XVIII века.] Отличался безумной отвагой
и даже брал однажды приступом город Глупов. По доведении о сем до сведения, похвалы не получил
и в 1745 году уволен с распубликованием.
Мало того, начались убийства,
и на самом городском выгоне поднято было туловище неизвестного человека, в котором, по фалдочкам, хотя
и признали лейб-кампанца, но ни капитан-исправник, ни прочие члены временного отделения, как ни бились, не могли отыскать отделенной от туловища головы.