Неточные совпадения
Эта незыблемая, непоколебимая вера в
то, что истина дана в мистическом восприятии, что нельзя двигаться, нельзя подниматься, не имея под собой твердыни божественного, не имея благодатной помощи, будучи оставленным
и покинутым, от вселенской души отрезанным, определяет характер изложения этой книги.
В ней сознательно проводится метод исхождения, а не прихождения, исхождения из
того, что открылось, увиделось как свет, а не прихождения к
тому, что еще не открылось, не увиделось
и погружено в
тьму.
Претензия эта оправдывается
тем, что истина не мною выдумана
и открыта, ибо я исповедую религию Христа.
Думают о чем-то, пишут о чем-то, но были времена, когда думали
и писали что-то, когда было
то, о чем теперь вспоминают, о чем пишут исследования.
Великое значение Ницше для нашей эпохи в
том и заключается, что он с неслыханной дерзостью решился сказать что-то; он нарушил этикет критической эпохи, пренебрег приличиями научного века, был самой жизнью, криком ее глубин, а не — о жизни.
Когда люди не имеют абсолютной, непоколебимой уверенности,
то легче
и лучше говорить
и писать о чем-то, а не что-то, — меньше ответственности.
Был бл. Августин, но ведь возможно
то же нуменальное направление, что
и у бл. Августина,
то же качество жизни
и без его гениальности.
Говорю это смело
и не без гордости, ибо неприлично относиться смиренно к
тому, что дает Церковь».
И после
того как философия была превращена Гегелем в идол, философия была свергнута, она пала так низко, как не падала еще никогда в истории человеческого самосознания.
Потом в
той же классической философской стране Европы раздался клич «назад к Канту»,
и в разных формах неокантианства произошло как бы возрождение философской мысли.
Критическая гносеология начала проверять компетенцию познания
и пришла к
тому заключению, что познание не компетентно связать познающего с объектом познания, с бытием.
Из священного гнозиса превратилась философия в полицейский распорядок отвлеченной мысли, в охрану, в градоначальство, к которому обращаются за разрешением устроить
то или иное в царстве мысли
и познания.
Острота проблемы, перед которой мы стоим, совсем не в
том, должна или не должна философия быть автономной
и свободной (конечно, должна быть автономной
и свободной); острота проблемы в
том, должна ли автономная
и свободная философия сознать свободно необходимость религиозного питания, религиозной полноты опыта.
И вот, если подойти с этим испытанием ко всей современной философии,
то результаты получатся самые печальные.
Весь опыт новой философии громко свидетельствует о
том, что проблемы реальности, свободы
и личности могут быть истинно поставлены
и истинно решены лишь для посвященных в тайны христианства, лишь в акте веры, в котором дается не призрачная, а подлинная реальность
и конкретный гнозис.
Теория Гарнака о
том, что догматы были рационализацией христианства, интеллектуализмом, внесением начал греческой философии, опровергается всей историей Церкви, которая учит, что все догматы были мистичны
и безумны, опытны
и для разума человеческого антиномичны, ереси же были рационалистичны, человеческим разумом устраняли антиномичность, были выдумкой человеческой.
Схоластическое богословие
и есть разобщение с тайнами религиозной жизни, оно свидетельствует о
том, что опыт религиозный иссяк,
и подменяет опыт отвлеченным мышлением.
Философия, восстановившая свое жизненное, религиозное питание,
и будет философия свободная;
то будет освобождением, а не порабощением философии.
Религиозная вера всегда есть освобождение
и спасение, только в этом ее смысл,
и все, что связывает себя с религиозной верой, в ней ищет питания, все
то освобождается
и спасается.
Позволительно подвергнуть сомнению
то произвольное предположение, что критерий истины непременно интеллектуалистичен
и рационалистичен.
Тот взгляд на связь философии с религией, который я здесь высказываю, может
и должен найти свое гносеологическое выражение; моя точка зрения предполагает
и определенную гносеологию, резко отличную от гносеологии «критической».
Но свободно должна сознать философия, что служить истине она может лишь тогда, когда будет иметь религиозное питание, когда «опыт» ее будет обширнее
и глубже
того, которым пользуется рационализм, позитивизм
и критицизм.
Обрести вновь объект
и цель можно лишь на
том пути, который здесь намечен.
Только вера знает, что рефлексия критической гносеологии над
тем, реально ли бытие
и может ли оно быть познано, есть ложь.
И до мозга костей рационалист
тот, кто выбирает кантианство, кто жертвует христианским реализмом.
Протестантизм всегда обвиняет католичество
и православие, вообще церковь, в язычестве, в языческом материализме, в языческом реализме
и сам гордится
тем, что превратил христианство в религию чистой духовности.
Церковь может принять это обвинение
и с гордостью сказать: да, в Церкви христианской много языческого материализма
и реализма, потому что в ней есть душа мира,
та душа мира, которая в язычестве раскрывалась для восприятия Логоса.
Но на
том же основании, на котором Кант не признается рационалистом, рационалистами должны быть признаны Эккерт
и Бёме, блаженный Августин
и Скотт Эригена, католики
и православные, все верующие в Церковь
и все, все
те, кого в истории принято называть мистиками.
Именно
те, которые переносят веру
и мистику исключительно в субъективную действительность человеческого духа,
те, которые отрицают мистическую реальность бытия
и пути соединения с ней, отрицают чудесную тайну преосуществления в мире объективном, в мировой душе,
те должны быть признаны рационалистами.
Мистиками остаются
те, которые всегда ими были,
те, для которых вера выше знания
и разумом не ограничивается, для которых таинства
и чудеса реальны
и объективны.
Рационалисты
те, для кого утрачено реальное содержание
и реальный смысл слов
и понятий, мистики
те, для кого слова
и понятия полны живого, реального содержания
и смысла.
Те, которые верят в миссию России, а в нее можно только верить,
те всегда видели
и всегда будут видеть это призвание в творческом достижении религиозного синтеза, религиозного синтеза
и в жизни
и в сознании.
Если существует своеобразный дух России,
то дух этот ищет истины как пути
и жизни, т. е. истины живой, конкретной.
Философия должна быть свободной, должна искать истину, но именно свободная философия, философия свободы приходит к
тому, что лишь религиозно, лишь жизни цельного духа дается истина
и бытие.
Существует три типических решения вопроса о взаимоотношении знания
и веры,
и, как увидим ниже, решения эти, несмотря на различия, сходятся в
том, что одинаково признают коренную противоположность знания
и веры, не ищут общей подпочвы в глубине.
Требование это ведь не выполняется противниками религиозной веры
и сторонниками веры позитивистической, социальной; их вера также не научна, не доказательна, не убедительна для
тех, у кого воля направлена в другую сторону.
Не только философия
и гносеология, но
и сама наука снизу преодолевает множество идолов
и божков
и расшатывает
те общепринятые основы знания, которыми наивно питалась материалистическая
и позитивистическая философия.
В теософических течениях нашего времени нельзя не видеть возрождения гностицизма; это все
то же желание узнать, не поверив, узнать, ни от чего не отрекаясь
и ни к чему не обязываясь, благоразумно подменив веру знанием.
Рационалистический позитивизм есть одна из форм замены веры знанием, гностицизм
и теософия — другая форма
того же; первая форма — для людей, лишенных фантазии
и воображения, дорожащих ограничениями знания, вторая форма — для людей с фантазией
и воображением, дорожащих расширением сферы знания.
Но волевые корни позитивизма
и гностицизма
те же — отрицание свободного акта веры, требование, чтобы все вещи стали видимыми
и тогда лишь опознанными.
Опыт сам по себе, опыт не конструированный рационально, опыт безграничный
и безмерный не может ставить пределов
и не может дать гарантий, что не произойдет чудо, т. е.
то, что эмпирикам представляется выходящим за пределы их «опыта».
Лучший, добросовестнейший из эмпириков Д. С. Милль почти что сознавал
то, о чем здесь идет речь, но рационалистический дух давил его
и мешал сделать смелые выводы.
Когда кантианец так твердо знает, что в опыте не может быть чуда,
то это понятно, потому что опыт кантианца конструирован рациональными категориями, он сознательно в тисках, на живой опыт надет намордник,
и он укусить не может.
Все вышесказанное позволяет сделать заключение, что
то гносеологическое направление, которое принято называть эмпиризмом, не достигает обоснования
и оправдания твердыни знания; оно неизбежно разлагается на рационализм
и мистицизм в зависимости от
того, принимает ли ограниченный, вторичный
и рационально-конструированный опыт или неограниченный, первичный
и живой опыт.
Кант так далеко заходит в своем рационализме, что для него вся действительность, все живое бытие есть продукт знания, мышления: мир созидается категориями субъекта,
и ничто не в силах из этих тисков освободиться, ничего не является само по себе, независимо от
того, что навязывается субъектом.
В этом только смысле можно сказать, что всякая теория познания имеет онтологический базис, т. е. не может уклониться от утверждения
той истины, что познание есть часть жизни, жизни, данной до рационалистического рассечения на субъект
и объект.
Для дискурсивного мышления все начала
и концы оказываются скрытыми в темной глубине, начала
и концы вне
той середины, которая заполнена дискурсивным мышлением.
Знание питается
тем, что дает вера,
и различие тут лишь в характере самой веры.
Мы видим
и знаем
то, что полюбили
и избрали, а
то, от чего отпали, что отвергли,
то перестаем видеть
и знать.
Величайшие философы,
и христианские
и языческие,
те, для которых философия была священной, признавали существование высшего, божественного разума — Логоса, в котором субъект
и объект тождественны,
и открывали действие Логоса в человеке.