Безумная мистика Церкви дерзала сказать, что Христос был и совершенным человеком и совершенным Богом, что обе природы были в Нем совершенно соединены, что воля человеческая была в Нем претворена в волю Пославшего Его; рационалистические ереси всегда
говорили, что Христос был только Бог, а человеческая природа была в Нем призрачна или что Христос был только человек, что воля в Христе была лишь одна.
Неточные совпадения
Наша эпоха потому, быть может, так «научна»,
что наука
говорит о чем-то, а не что-то.
Говорю это смело и не без гордости, ибо неприлично относиться смиренно к тому,
что дает Церковь».
Мы не
говорим уже,
что верим в видимые вещи, мы знаем их; все,
что к ним относится, обладает доказательной силой.
Только о мире вещей невидимых
говорим мы,
что верим в них, а не знаем их, т. е. свободно избираем их или не избираем.
То,
что я скажу, по внешности покажется парадоксальным, но по существу неопровержимо: наука и религия
говорят одно и то же о чуде, согласны в том,
что в пределах порядка природы чудо невозможно и чуда никогда не было.
Ведь закономерность действия сил природы ничего не
говорит о невозможности существования иных сил и ничего не знает о том,
что произойдет, когда иные силы войдут в наш мир.
Когда я
говорю с братом по духу, у которого есть та же вера,
что и у меня, мы не уславливаемся о смысле слов и не разделены словами, для нас слова наполнены тем же реальным содержанием и смыслом, в наших словах живет Логос.
В конце книги Лосский
говорит о необходимости «онтологической гносеологии», но откладывает ее до следующей книги в полной уверенности,
что в этой своей книге он строил гносеологию, свободную от всякой онтологии.
То,
что я
говорю, вовсе не есть возвращение к психологическому направлению в теории познания, которое всегда рассматривает мышление как функцию жизни индивидуальной души.
Бог давно
говорил уже избранному народу Своему через пророка Исаию: «К
чему Мне множество жертв ваших?
Св. Исаак Сирианин
говорит: «Когда вожделение любви Христовой не препобеждает в тебе до того, чтобы от радости о Христе быть тебе бесстрастным во всякой скорби своей: тогда знай,
что мир живет в тебе более, нежели Христос.
Если хоть кого-нибудь ждет гибель, то я не могу спастись, не имею права спастись, должен сам погибнуть — вот
что говорит религия обожествленного страдания.
Что люди, чуждые вере, враждебные религии, не могут
говорить о религиозной совести и бороться за религиозную свободу, это, казалось бы, само собою очевидно.
Все,
что я буду
говорить, направлено к обнаружению той истины,
что христианство есть религия свободы, т. е.
что свобода есть содержание христианства, есть материальный, а не формальный принцип христианства.
Еретический рационализм признает Христа или только Богом, или только человеком, но не постигает тайны Богочеловека, тайны совершенного соединения природы божеской с природой человеческой; он признает в Христе одну лишь волю и не постигает совершенного соединения в Христе двух воль, претворения воли человеческой в волю Бога; он готов признать Троичность Божества, но так, чтобы не нарушить закона тождества и противоречия, так,
что «один» и «три» в разное время о разном
говорят.
Так
говорят все мистики о своем мистическом опыте, и с их признаниями мы обязаны считаться более,
чем с измышлениями гносеологов.
Я
говорил уже,
что оккультизм в преобладающей и легко распространяющейся своей форме есть интеллигентское сектантство, интеллигентский гностицизм и потому разделяет судьбу сектантства и гностицизма.
[В теософии существует несколько течений, и не ко всем одинаково относится то,
что я
говорю.
Вся последующая литературная деятельность Гюисманса
говорит о том,
что он выбрал подножье Креста и
что диагноз и прогноз был верно поставлен.
Литургические красоты церкви, католической и православной, должны были бы убедить в той истине,
что между христианской религией и культурой существует не антагонизм и противоречие, как теперь любят
говорить, а глубокая связь и причинно-творческое соотношение.
Я
говорю не только о том,
что официально находится в пределах церковной ограды западной и восточной, но и о том,
что по видимости находится вне этой ограды.
После помазания больному стало вдруг гораздо лучше. Он не кашлял ни разу в продолжение часа, улыбался, целовал руку Кити, со слезами благодаря ее, и
говорил, что ему хорошо, нигде не больно и что он чувствует аппетит и силу. Он даже сам поднялся, когда ему принесли суп, и попросил еще котлету. Как ни безнадежен он был, как ни очевидно было при взгляде на него, что он не может выздороветь, Левин и Кити находились этот час в одном и том же счастливом и робком, как бы не ошибиться, возбуждении.