Неточные совпадения
Думая о своей жизни,
я прихожу к тому заключению, что моя жизнь не была жизнью метафизика в обычном смысле слова.
Но ошибочно было бы
думать, что
я не любил своих родителей.
Я и сейчас
думаю, что нет ничего отвратительнее разговоров мальчиков в их среде.
Думая о физическом труде и тренировке тела,
я на опыте подтверждаю для себя глубокое убеждение, что человек есть микрокосм, потенциальная величина, что в нем все заложено.
Думаю, что
мне всегда был свойствен эгоизм, эгоизм главным образом защитительный.
Думаю, что брезгливость связана у
меня со структурой моего духа.
Я часто
думал, что не реализовал всех своих возможностей и не был до конца последователен, потому что во
мне было непреодолимое барство, барство метафизическое, как однажды было обо
мне сказано.
Я не
думал, что
я лучше других людей, вкорененных в мир, иногда
думал, что
я хуже их.
В творческом акте
я никогда не
думал о себе, не интересовался тем, как
меня воспримут.
В противоположность распространенному мнению
я всегда
думал, что свобода аристократична, а не демократична.
Я много
думал всю мою жизнь о проблеме свободы и дважды написал философию свободы, стараясь усовершенствовать свою мысль.
Я даже склонен
думать, что этого рода ортодоксия никакого отношения к истине не имеет и истину ненавидит.
Думаю, что это русская у
меня черта.
Я не
думаю, что человек рожден для счастья, как птица для полета.
Я, в сущности, всегда
думал, что христианство было искажено в угоду человеческим инстинктам, чтобы оправдать свое уклонение от исполнения заветов Христа, свое непринятие христианской революции, христианского переворота ценностей!
Но неверно было бы
думать, что
я мыслю догматически.
Думаю, что у
меня никогда не было остановившегося, застывшего сомнения.
Я много
думал об отношениях, которые существуют между разными типами любви и прежде всего между любовью-жалостью и любовью-эросом, между каритативной любовью и любовью-влюбленностью.
Мне всегда казалось, что самое тяжелое и мучительное не неразделенная любовь, как обыкновенно
думают, а любовь, которую нельзя разделить.
Иногда
я даже
думал, что не люблю женской стихии, хотя и не равнодушен к ней.
Тут
я не только согласен с Вл. Соловьевым, но
думал так всегда, до чтения Вл. Соловьева, и еще более так чувствовал.
Думаю, что особенность моей философии прежде всего в том, что у
меня иное понимание реальности, чем у большей части философских учений.
Я мог заниматься философией,
думать, писать, читать при всех условиях, когда у
меня было 39° температуры, когда бомбы падали около нашего дома (осенью 17 года), когда случались несчастья.
Но ошибочно было бы
думать, что
я отдавал свои силы «политике».
Наоборот,
я всегда
думал, что философское познание есть функция жизни, есть символика духовного опыта и духовного пути.
Я же
думал и
думаю, что к плохому человеческому прибавляется еще плохое чина.
Я сейчас склонен
думать, что одни и те же мотивы привели
меня к революции и к религии.
Я никогда не
думал, что
мне приходилось испытывать особенные преследования и «страдания за идею».
Ошибочно было бы
думать, что
я когда-либо вращался исключительно в этой среде «товарищей».
Я даже
думаю, что у него по-настоящему никогда не было пафоса социализма, хотя он и был автором программы образовавшейся социал-демократической партии.
Вспоминая лиц, сотрудничавших в «Вопросах жизни»,
я с огорчением
думаю, что сейчас
я мало с кем вместе, со многими в идейной вражде.
Думаю, что З.Н. относилась ко
мне хорошо.
Ошибочно было бы
думать, что для
меня религия и философия отождествлялись, как для Гегеля.
Думаю, что
я сильнее чувствую зло, чем грех.
Да не
подумают, что
я себе всегда представлялся человеком, взбирающимся на высокие скалы.
Но
я, в сущности, всегда
думал, что монашеская аскеза, особенно сирийского типа, есть искажение учения Христа, есть монофизитство, она находится в противоречии с откровением о Богочеловечности.
Я также и сейчас
думаю, что равенство есть метафизически пустая идея и что социальная правда должна быть основана на достоинстве каждой личности, а не на равенстве.
Я был очень сосредоточен на проблемах философии истории и
думал, что время очень благоприятствовало историософической мысли.
Думаю сейчас, что
я был не вполне справедлив, особенно относительно М. Гершензона.
Я не
думал, что изгнание мое продлится 25 лет.
Думаю, что прежде всего
я принес эсхатологическое чувство судеб истории, которое западным людям и западным христианам было чуждо и, может быть, лишь сейчас пробуждается в них.
Думаю, что
меня он тоже любит.
И
я очень склонен осуждать себя, менее всего склонен
думать, что
я нравственно лучше других.
Уже скорее
я концептуалист, если употреблять традиционную терминологию;
я не отрицаю универсального, но
думаю, что универсальное находится в индивидуальном, а не над ним.
До первой мировой войны, когда о ней никто еще и не
думал,
я утверждал наступление катастрофической эпохи.
Я иду дальше,
я склонен
думать, что в языке самих Евангелий есть человеческая ограниченность, есть преломленность божественного света в человеческой тьме, в жестоковыйности человека.
У
меня никогда не было особенного страха перед собственной смертью, и
я мало о ней
думал.
Думая о себе,
я прихожу к тому заключению, что
мной движет восстание против объективации, объективации смысла, объективации жизни и смерти, объективации религий и ценностей.
Я всегда
думал, что обе эсхатологии неразрывно между собой связаны.
Неточные совпадения
Почтмейстер. Да из собственного его письма. Приносят ко
мне на почту письмо. Взглянул на адрес — вижу: «в Почтамтскую улицу».
Я так и обомлел. «Ну, —
думаю себе, — верно, нашел беспорядки по почтовой части и уведомляет начальство». Взял да и распечатал.
Я даже
думаю (берет его под руку и отводит в сторону),
я даже
думаю, не было ли на
меня какого-нибудь доноса.
«Ах, боже мой!» —
думаю себе и так обрадовалась, что говорю мужу: «Послушай, Луканчик, вот какое счастие Анне Андреевне!» «Ну, —
думаю себе, — слава богу!» И говорю ему: «
Я так восхищена, что сгораю нетерпением изъявить лично Анне Андреевне…» «Ах, боже мой! —
думаю себе.
Городничий.
Я сам, матушка, порядочный человек. Однако ж, право, как
подумаешь, Анна Андреевна, какие мы с тобой теперь птицы сделались! а, Анна Андреевна? Высокого полета, черт побери! Постой же, теперь же
я задам перцу всем этим охотникам подавать просьбы и доносы. Эй, кто там?
Хлестаков. Сделайте милость, садитесь.
Я теперь вижу совершенно откровенность вашего нрава и радушие, а то, признаюсь,
я уж
думал, что вы пришли с тем, чтобы
меня… (Добчинскому.)Садитесь.