Неточные совпадения
Я
не только
не был равнодушен к социальным вопросам, но и очень болел ими,
у меня
было «гражданское» чувство, но в сущности, в более глубоком смысле, я
был асоциален, я никогда
не был «общественником».
У меня никогда
не было чувства происхождения от отца и матери, я никогда
не ощущал, что родился от родителей.
У него
не было никакой склонности делать карьеру, и он даже отказался от чина, который ему полагался за то, что более двадцати пяти лет он
был почетным мировым судьей.
Настоящего таланта
у меня, наверное,
не было,
были способности.
У меня никогда
не было особенно страха смерти, это
не моя черта.
Я бы
не мог написать романа, хотя
у меня
есть свойства, необходимые беллетристу.
У меня
не было романтического отношения к действительности, наоборот,
было очень реалистическое,
у меня
было романтическое отношение к мечте, противоположной действительности.
Я
не был человеком с пониженным жизненным инстинктом,
у меня
был сильный жизненный инстинкт,
была напряженность жизненной силы, иногда переливающей через край.
Я никогда
не любил рассказов об эмоциональной жизни людей, связанных с ролью любви; для меня всегда
было в этом что-то неприятное, мне всегда казалось, что это меня
не касается,
у меня
не было интереса к этому, даже когда речь шла о близких людях.
У меня
были не только внешние припадки гнева, но я иногда горел от гнева, оставаясь один в комнате и в воображении представляя себе врага.
Но
у меня совсем
не было ослабленного чувства реальности вообще и реальности этой нелюбимой действительности.
У меня вообще никогда
не было перспективы какой-либо жизненной карьеры и
было отталкивание от всего академического.
В отношении к людям
у меня
была довольно большая личная терпимость, я
не склонен
был осуждать людей, но она соединялась с нетерпимостью.
Неверно поняли бы мою тему одиночества, если бы сделали заключение, что
у меня
не было близких людей, что я никого
не любил и никому
не обязан вечной благодарностью.
У меня
не было пустого времени.
У меня даже никогда
не было мысли сделаться профессором, потому что это все же предполагает существование начальства и авторитетов.
Это, конечно, совсем
не значит, что я
не хотел учиться
у других,
у всех великих учителей мысли, и что
не подвергался никаким влияниям, никому ни в чем
не был обязан.
Для меня характерно, что
у меня
не было того, что называют «обращением», и для меня невозможна потеря веры.
У меня может
быть восстание против низких и ложных идей о Боге во имя идеи более свободной и высокой. Я объясню это, когда
буду говорить о Боге.
Этот разрыв принял
у меня такие формы, что я одно время предпочитал поддерживать отношения с евреями, по крайней мере,
была гарантия, что они
не дворяне и
не родственники.
Думаю, что
у меня никогда
не было остановившегося, застывшего сомнения.
У меня всегда
было странное впечатление неловкости, когда я смотрел на мужа и жену, как будто бы я подсмотрел что-то, что мне
не следует видеть и о чем
не следует знать.
У этого нигилиста и утилитариста
был настоящий культ вечной женственности, обращенный на конкретную женщину, эрос
не отвлеченный, а конкретный.
У женщин
есть необыкновенная способность порождать иллюзии,
быть не такими, каковы они на самом деле.
Но
у меня
не было того, что называют культом вечной женственности и о чем любили говорить в начале XX века, ссылаясь на культ Прекрасной Дамы, на Данте, на Гёте.
Но обозревая свой духовный путь, я должен сказать, что
у меня
не было того, что называют в точном смысле обращением (conversion).
У меня
не было кризиса обращения, может
быть потому, что моя духовная жизнь вообще слагается из кризисов.
У меня всегда
было поклонение великим людям, хотя я выбирал их
не среди завоевателей и государственных деятелей.
Экзистенциальная философия должна
была бы
быть антионтологической, но мы этого
не видим
у Гейдеггера, который хочет строить онтологию.
Странно, что периоды ослабления творчества и охлаждения
у меня чаще бывали в молодости, особенно один такой период
был, и их почти
не было под старость, когда я написал наиболее значительные свои книги.
В самом начале моего духовного пути
у меня
не было встреч с людьми, которые имели бы на меня влияние.
Я
не употребляю слово «последователями», потому что последователей
у меня
не было.
У меня всю жизнь
было абсолютное презрение к так называемому «общественному мнению», каково бы оно ни
было, и я никогда с ним
не считался.
Но вместе с тем
у меня
было чувство истории, которого
у Л. Толстого
не было.
У меня
не могло
быть никакого ressentiment, я принадлежал к привилегированному, господствующему классу, моя семья находилась в дружеских отношениях со всеми генерал-губернаторами и губернаторами.
В нем
не было узости,
у него
были широкие интересы.
У меня
была потребность осуществлять в жизни свои идеи, я
не хотел оставаться отвлеченным мыслителем.
Этим объясняется, что с Лениным
у меня
не было никакого соприкосновения.
При аресте и допросах, как и во всех катастрофических событиях жизни, я по характеру своему
не склонен
был испытывать состояние подавленности, наоборот,
у меня всегда
был подъем и воинственная настроенность.
У нас совсем
не было такого чувства, что мы провалились, наоборот, настроение
у нас
было победное, нам казалось, что начинается новая эра в освободительном движении, что повсюду, и даже в Западной Европе,
будет резонанс на наш арест.
Как и всегда
у меня, это
не был только умственный процесс, но связан
был со всеми событиями моей жизни.
Я
не был психиатром, но сразу заметил, что
у Богданова
была какая-то маниакальность.
Я даже думаю, что
у него по-настоящему никогда
не было пафоса социализма, хотя он и
был автором программы образовавшейся социал-демократической партии.
У меня
был пустой период, в котором
не было интересного для внутренней жизни общения с людьми,
не было и больших приобретений в области мысли.
Кое-что
было напечатано, но охоты печатать
у нее
не было.
С самим Мережковским
у меня
не было личного общения, да и вряд ли оно возможно.
И
у самого Ницше
было взято
не то, что
у него
было главное — героический дух Заратустры, притяжение горной высоты, своеобразная аскеза в перенесении страданий.
Не преображенный и
не одухотворенный пол
есть рабство человека, плен личности
у родовой стихии.
У него жизнь торжествует
не через воскресение к вечной жизни, а через деторождение, то
есть распадение личности на множество новых рожденных личностей, в которых продолжается жизнь рода.
Но уровень его знаний по истории религии
не был особенно высок, как и вообще
у людей того времени, которые мало считались с достижениями науки в этой области.
У нас совсем
не было индивидуализма, характерного для европейской истории и европейского гуманизма, хотя для нас же характерна острая постановка проблемы столкновения личности с мировой гармонией (Белинский, Достоевский).
Неточные совпадения
Анна Андреевна. Ему всё бы только рыбки! Я
не иначе хочу, чтоб наш дом
был первый в столице и чтоб
у меня в комнате такое
было амбре, чтоб нельзя
было войти и нужно бы только этак зажмурить глаза. (Зажмуривает глаза и нюхает.)Ах, как хорошо!
Городничий. Я бы дерзнул…
У меня в доме
есть прекрасная для вас комната, светлая, покойная… Но нет, чувствую сам, это уж слишком большая честь…
Не рассердитесь — ей-богу, от простоты души предложил.
Наскучило идти — берешь извозчика и сидишь себе как барин, а
не хочешь заплатить ему — изволь:
у каждого дома
есть сквозные ворота, и ты так шмыгнешь, что тебя никакой дьявол
не сыщет.
Анна Андреевна.
У тебя вечно какой-то сквозной ветер разгуливает в голове; ты берешь пример с дочерей Ляпкина-Тяпкина. Что тебе глядеть на них?
не нужно тебе глядеть на них. Тебе
есть примеры другие — перед тобою мать твоя. Вот каким примерам ты должна следовать.
Купцы. Ей-ей! А попробуй прекословить, наведет к тебе в дом целый полк на постой. А если что, велит запереть двери. «Я тебя, — говорит, —
не буду, — говорит, — подвергать телесному наказанию или пыткой пытать — это, говорит, запрещено законом, а вот ты
у меня, любезный,
поешь селедки!»