Неточные совпадения
Все эти типы книг хотят с большей или меньшей правдивостью
и точностью рассказать о
том, что было, запечатлеть бывшее.
Если это
и будет автобиографией,
то автобиографией философской, историей духа
и самосознания.
Моя память о моей жизни
и моем пути будет сознательно активной,
то есть будет творческим усилием моей мысли, моего познания сегодняшнего дня.
Но эгоцентризм, в котором всегда есть что-то отталкивающее, для меня искупается
тем, что я самого себя
и свою жизненную судьбу делаю предметом философского познания.
И настоящее осмысливание заключается в
том, чтобы понять все происшедшее с миром как происшедшее со мной.
И вместе с
тем я никогда не был человеком политическим.
Главы книги я распределил не строго хронологически, как в обычных автобиографиях, а по
темам и проблемам, мучившим меня всю жизнь.
Единственное оправдание, что
тема вновь будет возникать в другой связи
и другой обстановке.
То, что носит характер воспоминаний
и является биографическим материалом, написано у меня сухо
и часто схематично.
Но
то первичное чувство, которое я здесь описываю, я не считал в себе христианской добродетелью
и достижением.
И это при
том, что мне очень свойственна человечность.
У него не было никакой склонности делать карьеру,
и он даже отказался от чина, который ему полагался за
то, что более двадцати пяти лет он был почетным мировым судьей.
После
того, как он был произведен в генералы
и отправился на войну, солдаты его полка поднесли ему медаль в форме сердца с надписью: «Боже, храни тебя за твою к нам благодетель».
Был парад войска в Новочеркасске,
и Николай I обратился к моему деду, как начальнику края, с
тем, чтобы было приведено в исполнение его предписание об уничтожении казацких вольностей.
Если глубина духа
и высшие достижения личности ничего наследственного в себе не заключают,
то в душевных
и душевно-телесных свойствах есть много наследственного.
Когда меня арестовали
и делали обыск,
то жандармы ходили на цыпочках
и говорили шепотом, чтобы не разбудить отца.
И это
и после
того, как я сознательно порвал с этим миром.
Если не считать моего детства
и юности,
то большую часть жизни я испытывал материальную стесненность, а иногда
и критическое положение.
Моя тетя что-то вязала для императрицы Марии Федоровны, c которой была близка,
и в
то же время презирала русских монархистов
и даже главных деятелей не пускала к себе в дом.
Если бы я не знал с детства французский
и немецкий языки,
то, вероятно, с большим трудом овладел бы ими.
Когда я держал выпускной экзамен по логике,
то я уже прочел «Критику чистого разума» Канта
и «Логику» Д.С. Милля.
Вместе с
тем я никогда не мог признать никакого учителя
и руководителя занятий.
Кадетский корпус был единственным местом, где было физическое воспитание
и спорт, конечно,
того времени.
Когда я наблюдаю современное поколение молодежи, увлеченное милитаризацией
и идеалом военного,
то это вызывает во мне особенное раздражение, потому что я получил военное воспитание, испытал на себе военную дисциплину, знаю, что такое значит принадлежать к военному коллективу.
Это выражалось
и в
том, что я любил устраивать свою комнату
и выделять ее из всей квартиры, не выносил никаких посягательств на мои вещи.
Но я не был эгоцентриком,
то есть не был исключительно поглощен собой
и не относил всего к себе.
С этой
темой связана для меня роль воображения
и мечты.
Я полон
тем для романов,
и в моей восприимчивости (не изобразительности) есть элемент художественный.
Но половая любовь
и борьба за преобладание
и могущество наполняют
то, что называют «жизнью».
Я не мог мыслить так, что «плоть» греховна или «плоть» свята, я мог мыслить лишь о
том, есть ли «плоть» отрицание свободы
и насилие или нет.
И самым большим моим грехом, вероятно, было
то, что я не хотел просветленно нести тяготу этой обыденности,
то есть «мира»,
и не достиг в этом мудрости.
Еще об отношении к
тому, что называют «жизнью»,
и об аскезе.
Когда мне кто-нибудь говорил, что воздержание от мясной пищи дается трудной борьбой,
то мне это было мало понятно, потому что у меня всегда было отвращение к мясной пище,
и я должен был себя пересиливать, чтобы есть мясо.
Меня часто в молодости называли Ставрогиным,
и соблазн был в
том, что это мне даже нравилось (например, «аристократ в революции обаятелен», слишком яркий цвет лица, слишком черные волосы, лицо, походящее на маску).
Когда в каком-нибудь собрании меня считали очень почтенным
и известным,
то я хотел провалиться сквозь землю.
И вместе с
тем эта гиперчувствительность соединялась во мне с коренной суховатостью моей природы.
Если меня
и можно было бы назвать романтиком, помня об условности этого термина,
то совсем в особом смысле.
И вместе с
тем я человек, устремленный к будущему.
Меня часто упрекали в
том, что я не люблю достижения, реализации, не люблю успеха
и победы,
и называли это ложным романтизмом.
Толстого, с Иваном Карамазовым, Версиловым, Ставрогиным, князем Андреем
и дальше с
тем типом, который Достоевский назвал «скитальцем земли русской», с Чацким, Евгением Онегиным, Печориным
и другими.
Но вместе с
тем я человек социабельный, люблю общество людей
и много общался с людьми, много участвовал в социальных действиях.
И вместе с
тем всякий социальный порядок мне чужд
и далек.
Вследствие моей скрытности
и способности иметь внешний вид, не соответствующий
тому, что было внутри меня, обо мне в большинстве случаев слагалось неверное мнение
и тогда, когда оно было благоприятным,
и тогда, когда оно было неблагоприятным.
Это было обозначением легкого
и счастливого типа, в
то время как я был трудный тип
и переживал жизнь скорее мучительно.
Ведь
и я сам себе бываю чуждым, постылым, haissable, но во мне самом есть
то, что ближе мне, чем я сам.
Я никогда не знал рефлексии о
том, что мне в жизни избрать
и каким путем идти.
Я так же плохо представлял себя в роли профессора
и академика, как
и в роли офицера
и чиновника или отца семейства, вообще в какой бы
то ни было роли в жизни.
Когда я сознал себя призванным философом,
то я этим сознал себя человеком, который посвятит себя исканию истины
и раскрытию смысла жизни.
Я, в сущности, всегда мог понять Канта или Гегеля, лишь раскрыв в самом себе
тот же мир мысли, что
и у Канта или Гегеля.
Для моего отношения к миру «не-я», к социальной среде, к людям, встречающимся в жизни, характерно, что я никогда ничего не добивался в жизни, не искал успеха
и процветания в каком бы
то ни было отношении.