Неточные совпадения
Думая о своей жизни, я прихожу к тому заключению, что моя жизнь не
была жизнью метафизика в обычном смысле слова.
Но ошибочно
было бы
думать, что я не любил своих родителей.
Думая о физическом труде и тренировке тела, я на опыте подтверждаю для себя глубокое убеждение, что человек
есть микрокосм, потенциальная величина, что в нем все заложено.
Думаю, что мне всегда
был свойствен эгоизм, эгоизм главным образом защитительный.
Я часто
думал, что не реализовал всех своих возможностей и не
был до конца последователен, потому что во мне
было непреодолимое барство, барство метафизическое, как однажды
было обо мне сказано.
Свобода не легка, как
думают ее враги, клевещущие на нее, свобода трудна, она
есть тяжелое бремя.
Я, в сущности, всегда
думал, что христианство
было искажено в угоду человеческим инстинктам, чтобы оправдать свое уклонение от исполнения заветов Христа, свое непринятие христианской революции, христианского переворота ценностей!
Но неверно
было бы
думать, что я мыслю догматически.
Думаю, что у меня никогда не
было остановившегося, застывшего сомнения.
Поэтому я
думаю, в противоположность господствующему мнению, что дух
есть революционное начало, материя же
есть начало реакционное.
Мир не
есть мысль, как
думают философы, посвятившие свою жизнь мысли.
Я мог заниматься философией,
думать, писать, читать при всех условиях, когда у меня
было 39° температуры, когда бомбы падали около нашего дома (осенью 17 года), когда случались несчастья.
Но ошибочно
было бы
думать, что я отдавал свои силы «политике».
Наоборот, я всегда
думал, что философское познание
есть функция жизни,
есть символика духовного опыта и духовного пути.
Обыкновенно
думали, что человек может
быть дурным, но представляемый им чин хорош.
Ошибочно
было бы
думать, что я когда-либо вращался исключительно в этой среде «товарищей».
Я даже
думаю, что у него по-настоящему никогда не
было пафоса социализма, хотя он и
был автором программы образовавшейся социал-демократической партии.
Думаю, что тут
есть что-то очень глубокое и характерное для России и трагическое для ее судьбы.
Ошибочно
было бы
думать, что для меня религия и философия отождествлялись, как для Гегеля.
В противоположность Шлейермахеру и многим другим я
думаю, что религия
есть не чувство зависимости человека, а
есть чувство независимости человека.
Я
думаю, что беда
была не в моей гордости, беда
была в том, что я
был недостоин высоты этого сна, что он соответствовал моим тайным мыслям и моим мечтам, но не соответствовал силе моей религиозной воли, моей способности к религиозному действию.
Но я, в сущности, всегда
думал, что монашеская аскеза, особенно сирийского типа,
есть искажение учения Христа,
есть монофизитство, она находится в противоречии с откровением о Богочеловечности.
Не
думаю также, чтобы всю сферу оккультных явлений можно
было бы отнести к действию сил демонических, как
думают многие православные и католики.
Но чем более я
думаю о том, как сойти христианству с мертвой точки и вступить на новый творческий путь, тем более прихожу к тому, что это
есть путь эсхатологического христианства, верного мессианской идее.
Созерцание не
есть совершенная пассивность духа, как часто
думают.
Ошибочно
думать, что состояние вдохновенности и одержимости высшим не
есть творческое состояние.
Я также и сейчас
думаю, что равенство
есть метафизически пустая идея и что социальная правда должна
быть основана на достоинстве каждой личности, а не на равенстве.
Я
был очень сосредоточен на проблемах философии истории и
думал, что время очень благоприятствовало историософической мысли.
Думаю сейчас, что я
был не вполне справедлив, особенно относительно М. Гершензона.
Думаю, что он не
был плохим человеком и даже по природе не
был человеком жестоким.
Думаю, что прежде всего я принес эсхатологическое чувство судеб истории, которое западным людям и западным христианам
было чуждо и, может
быть, лишь сейчас пробуждается в них.
Ошибочно
думать, что рационализм в свой боевой и цветущий период
был исключительным господством разума, он
был эмоцией и страстью.
Я
подумал, что, может
быть, кончается реакция против человека и человечности, которая вызывала во мне настоящий бунт. «Esprit» не должен
был быть исключительно католическим журналом, журнал объединял левых католиков, протестантов и даже людей спиритуального направления, не принадлежавших к определенной конфессии.
Не
думаю также, чтобы он
был главным источником европейского романтизма.
XIX век, как, впрочем, и всякий век,
был сложнее, чем
думают современные революционеры и реакционеры.
Я иду дальше, я склонен
думать, что в языке самих Евангелий
есть человеческая ограниченность,
есть преломленность божественного света в человеческой тьме, в жестоковыйности человека.
У меня никогда не
было особенного страха перед собственной смертью, и я мало о ней
думал.
И я
думаю, что тут
есть эсхатологическая двойственность.
Думаю, что это
было не познание о нем, а познание о человеке вообще.
Я всегда
думал, что государство
есть плебейское учреждение и что так называемая аристократическая организация общества
есть плебейская организация.
Я
думаю, что трудно найти человека, у которого
было бы не только отсутствие, но и глубокое противление всякому иерархическому порядку, Я никогда не мог вынести, чтобы отношения людей определялись по иерархическим чинам.
Я
думаю, что это отчасти связано с тем, что у меня не
было полного доверия к реальности, так называемой «действительности».
Я не
думал о том, что исход может
быть смертельный, и не испытывал страха, как об этом свидетельствует самоотверженно ухаживавшая за мной сестра милосердия Т.С. Ламперт, наш друг.
Никогда, ни с кем я не почувствовал настоящего родства, хотя всегда искал родство и готов
был его преувеличить (это я
думаю сейчас о Я. Бёме).
Неточные совпадения
Хлестаков (защищая рукою кушанье).Ну, ну, ну… оставь, дурак! Ты привык там обращаться с другими: я, брат, не такого рода! со мной не советую… (
Ест.)Боже мой, какой суп! (Продолжает
есть.)Я
думаю, еще ни один человек в мире не едал такого супу: какие-то перья плавают вместо масла. (Режет курицу.)Ай, ай, ай, какая курица! Дай жаркое! Там супу немного осталось, Осип, возьми себе. (Режет жаркое.)Что это за жаркое? Это не жаркое.
Я даже
думаю (берет его под руку и отводит в сторону),я даже
думаю, не
было ли на меня какого-нибудь доноса.
Анна Андреевна. Ты, Антоша, всегда готов обещать. Во-первых, тебе не
будет времени
думать об этом. И как можно и с какой стати себя обременять этакими обещаниями?
Городничий. И не рад, что
напоил. Ну что, если хоть одна половина из того, что он говорил, правда? (Задумывается.)Да как же и не
быть правде? Подгулявши, человек все несет наружу: что на сердце, то и на языке. Конечно, прилгнул немного; да ведь не прилгнувши не говорится никакая речь. С министрами играет и во дворец ездит… Так вот, право, чем больше
думаешь… черт его знает, не знаешь, что и делается в голове; просто как будто или стоишь на какой-нибудь колокольне, или тебя хотят повесить.
Вы, может
быть,
думаете, что я только переписываю; нет, начальник отделения со мной на дружеской ноге.