Неточные совпадения
Патриарх Никон
не знал, что русский церковный чин
был древнегреческий и потом
у греков изменился.
Влияние масонства подготовило
у нас и пробуждение философской мысли в 30-е годы, хотя в самом масонстве оригинальных философских мыслей
не было.
Глубокой православной основы
у него
не было.
Для России характерно и очень отличает ее от Запада, что
у нас
не было и
не будет значительной и влиятельной буржуазной идеологии.
Главное
у него
не было государства, а благо народа.
В XVIII в. и в начале XIX в.
у нас настоящей философии
не было, она находилась в младенческом состоянии [См.: Г. Шпет.
И еще долго
у нас по-настоящему
не возникнет философской культуры, а
будут лишь одинокие мыслители.
Творческое претворение шеллингианства и еще более гегелианства
было не у шеллингианцев в собственном смысле, а
у славянофилов.
Лицо его
не было расплывчатым, как лицо многих русских людей,
у него
был резко очерченный профиль.
Герцен говорил о западниках и славянофилах того времени: «
У нас
была одна любовь, но
не одинаковая».
У классических славянофилов
не было полного отрицания Запада, и они
не говорили о гниении Запада, для этого они
были слишком универсалисты.
И все же
у Хомякова
была правда, которая
не опровергается эмпирической русской действительностью.
Руси
не была профетической, она обращена к прошлому и к культу святости
у русского народа.
Но сейчас необходимо отметить, что
у Хомякова
не было религиозной концепции самодержавия, он демократ в понимании источника власти и противник теократического государства и цезарепапизма.
Если Беккария и имел влияние на русское уголовное законодательство, то отвращение к смертной казни
не было ни одним народом так усвоено, как народом русским,
у которого нет склонности смотреть на зрелище казни.
Он отличается от других русских писателей 30-х и 40-х годов уже тем, что он
не вышел из дворянской среды и
не имел в себе барских черт, которые
были сильно выражены и
у анархиста Бакунина.
У него
не было никакого определенного учения о времени.
Одно время К. Леонтьев верил, что на Востоке, в России, возможны еще культуры цветущей сложности, но это
не связано
у него
было с верой в великую миссию русского народа.
Подпольный человек восклицает: «Ведь я, например, нисколько
не удивлюсь, если вдруг ни с того ни с сего, среди всеобщего будущего благоразумия возникнет какой-нибудь джентльмен, с неблагородной или, лучше сказать, с ретроградной и насмешливой физиономией, упрет руки в бок и скажет нам всем: а что, господа,
не столкнуть ли нам все это благоразумие с одного раза ногой, прахом, единственно с той целью, чтобы все эти логарифмы отправились к черту и нам опять по своей глупой воле пожить!»
У самого Достоевского
была двойственность.
У Гоголя
было сильное чувство зла, и это чувство совсем
не было исключительно связано с общественным злом, с русским политическим режимом, оно
было глубже.
В этих словах намечается уже религиозная драма, пережитая Гоголем. Лермонтов
не был ренессансным человеком, как
был Пушкин и, может
быть, один лишь Пушкин, да и то
не вполне. Русская литература пережила влияние романтизма, который
есть явление западноевропейское. Но по-настоящему
у нас
не было ни романтизма, ни классицизма.
У нас происходил все более и более поворот к религиозному реализму.
Россией
не был пережит гуманизм в западноевропейском смысле слова,
у нас
не было Ренессанса.
Маркс
не очень любил русских и
был удивлен, что
у него среди русских находятся последователи раньше, чем среди западных людей.
Но во всяком случае славянофилы верили, что пути России особые, что
у нас
не будет развития капитализма и образования сильной буржуазии, что сохранится общинность русского народного быта в отличие от западного индивидуализма.
Герцен оставался верен своему социальному идеалу, но веры
у него
не было, ему
был свойствен исторический пессимизм.
По личным нравственным качествам это
был не только один из лучших русских людей, но и человек, близкий к святости [См. необыкновенно интересную книгу «Любовь
у людей 60-х годов», где собраны письма Чернышевского, особенно к жене, с каторги.].
Но мышление его оставалось социальным,
у него
не было психологии и
не было метафизической глубины человека в его антропологии.
При этом нужно сказать, что
у Михайловского
не было народопоклонства, он представитель интеллигенции, и для него обязательны интересы народа, но
не обязательны мнения народа, он совсем
не стремился к опрощению.
Если в мою комнату вломится русская жизнь со всеми ее бытовыми особенностями и разобьет бюст Белинского и сожжет мои книги, я
не покорюсь и людям деревни; я
буду драться, если
у меня, разумеется,
не будут связаны руки».
У него
было потрясающее чувство вины, вины
не только личной, но и того класса, к которому он принадлежал.
К русской социальной теме он
не стал равнодушен,
у него
была своя социальная утопия, утопия теократическая, в которой церковь поглощает целиком государство и осуществляет царство свободы и любви.
80-е годы
были эпохой политической реакции и лжерусского стиля Александра III, в эти годы возник национализм, которого раньше
не было,
не было и
у славянофилов.
У нигилистов
было подозрительное отношение к высокой культуре, но
был культ науки, т. е. естественных наук, от которых ждали решения всех вопросов. Сами нигилисты
не сделали никаких научных открытий. Они популяризировали естественно-научную философию, т. е. в то время материалистическую философию.
Но вражды к культуре по существу
у него
не было.
У него
было русское сознание своей вины, которой
у Руссо
не было.
Но
у него
не было толстовской и очень русской любви к простоте, требования очищения.
Толстого
есть крик страдальца, который поставлен в счастливое положение,
у которого
есть все, но который
не может вынести своего привилегированного положения.
У него, как и вообще
у славянофилов, совсем
не было религиозного обоснования самодержавной монархии,
не было мистики самодержавия.
Уже в конце века и в начале нового века странный мыслитель Н. Федоров, русский из русских, тоже
будет обосновывать своеобразный анархизм, враждебный государству, соединенный, как
у славянофилов, с патриархальной монархией, которая
не есть государство, и раскроет самую грандиозную и самую радикальную утопию, какую знает история человеческой мысли.
Потом самые замечательные религиозно-философские мысли
были у нас высказаны
не специальными богословами, а писателями, людьми вольными.
Но воля
у Хомякова
не слепая и
не иррациональная, как
у Шопенгауэра, она
есть волящий разум.
Поглощенный борьбой с западным рационализмом, он, как будто,
не замечает, насколько немецкая метафизика
была проникнута волюнтаризмом, который восходит к Я. Бёме и который
есть у Канта, Фихте, Шеллинга.
Воля
у него также означает свободу, но свобода
не имеет темного, иррационального истока, воля соединена с разумом, нет рассеченности,
есть целостность, целостность духа.
У него
был пафос духовной свободы (этим проникнуто все его мышление),
была гениальная интуиция соборности, которую он узрел
не в исторической действительности православной церкви, а за ней.
У него
не было ожидания нового откровения Св.
Он
был мистиком, имел мистический опыт, об этом свидетельствуют все, его знавшие,
у него
была оккультная одаренность, которой совсем
не было у славянофилов, но мышление его
было очень рациональным.
Но, тем
не менее, соловьевское учение о Богочеловечестве
есть оригинальный плод русской мысли, этого учения в такой форме нет ни
у Шеллинга, ни
у других представителей западной мысли.
Иванова; с ним очень связана проблематика начала века, хотя, в узком смысле, соловьевства
у нас, может
быть, и
не было.
Всю жизнь он продолжал
быть духовным писателем, и через инерцию традиционного православия
у него прорывалась новизна, он ставил проблемы, которых
не ставила официальная православная мысль.
Митрополит Филарет
был очень талантливый человек, но для религиозной философии он совсем неинтересен,
у него
не было в этой области своих интересных мыслей.