Церковь есть мистическое тело Христово, духовная реальность, продолжающая в
истории жизнь Христа, и источником ее является откровение, действие Бога на человека и мир.
Неточные совпадения
«Кланяюсь Вашему философскому колпаку, — обращается Белинский к Гегелю, — но со всем подобающим Вашему философскому филистерству уважением, честь имею донести Вам, что если бы мне и удалось влезть на верхнюю ступень лестницы развития, — я и там попросил бы отдать мне отчет во всех жертвах условий
жизни и
истории, во всех жертвах случайностей, суеверия, инквизиции Филиппа II и пр., и пр.: иначе я с верхней ступени бросаюсь вниз головой.
Он есть восстание против неправды
истории, против лжи цивилизации, требование, чтобы
история кончилась и началась совершенно новая, внеисторическая или сверхисторическая
жизнь.
Все народники идеализировали уклад крестьянской
жизни, крестьянская община представлялась им оригинальным продуктом русской
истории, идеальным типом или, по выражению Н. Михайловского, высоким типом низкой ступени развития.
Он хочет обращаться к черни, к низам и верит, что взбунтовавшаяся чернь, сбросив все оковы
истории и цивилизации, создаст лучшую, вольную
жизнь.
Но динамизм и профетизм свойствен именно
истории, а не космической
жизни.
В сознании же именно Толстой был революционером, обличителем неправды мировой
жизни, он анархист и нигилист, он восстает против мировой
истории и против цивилизации с неслыханным радикализмом.
Под конец
жизни он окончательно разочаровывается в возможности вселенской свободной теократии, не верит более в пути
истории.
Все в
истории, в социальной
жизни есть продукт активности человека, человеческого труда, человеческой борьбы.
Как наступит конец всей
истории, прохождение мира через смерть для воскресения к новой
жизни, так и внутри
истории и внутри индивидуальной
жизни человека периодически наступает конец и смерть для возрождения к новой
жизни.
История религии, связанной с социальной средой, с социальными внушениями и интересами, всегда занимала больше места и была сильнее, чем
история религии, связанной с откровением и духовной
жизнью.
—
История жизни великих людей мира сего — вот подлинная история, которую необходимо знать всем, кто не хочет обольщаться иллюзиями, мечтами о возможности счастья всего человечества. Знаем ли мы среди величайших людей земли хоть одного, который был бы счастлив? Нет, не знаем… Я утверждаю: не знаем и не можем знать, потому что даже при наших очень скромных представлениях о счастье — оно не было испытано никем из великих.
Он знал
историю жизни почти каждого слобожанина, зарытого им в песок унылого, голого кладбища, он как бы отворял пред нами двери домов, мы входили в них, видели, как живут люди, чувствовали что-то серьезное, важное. Он, кажется, мог бы говорить всю ночь до утра, но как только окно сторожки мутнело, прикрываясь сумраком, Чурка вставал из-за стола:
И медленно, с усилием двигая губами, Егор стал рассказывать
историю жизни своей соседки. Глаза его улыбались, мать видела, что он нарочно поддразнивает ее и, глядя на его лицо, подернутое влажной синевой, тревожно думала:
Неточные совпадения
Собственная внутренняя
жизнь города спряталась на дно, на поверхность же выступили какие-то злостные эманации, [Эмана́ция (лат.) — истечение, излучение.] которые и завладели всецело ареной
истории.
Человеческая
жизнь — сновидение, говорят философы-спиритуалисты, [Спиритуали́зм — реакционное идеалистическое учение, признающее истинной реальностью дух, а не материю.] и если б они были вполне логичны, то прибавили бы: и
история — тоже сновидение.
Но Кити в каждом ее движении, в каждом слове, в каждом небесном, как называла Кити, взгляде ее, в особенности во всей
истории ее
жизни, которую она знала чрез Вареньку, во всем узнавала то, «что было важно» и чего она до сих пор не знала.
Так как он первый вынес
историю о мертвых душах и был, как говорится, в каких-то тесных отношениях с Чичиковым, стало быть, без сомнения, знает кое-что из обстоятельств его
жизни, то попробовать еще, что скажет Ноздрев.
Бывало, он меня не замечает, а я стою у двери и думаю: «Бедный, бедный старик! Нас много, мы играем, нам весело, а он — один-одинешенек, и никто-то его не приласкает. Правду он говорит, что он сирота. И
история его
жизни какая ужасная! Я помню, как он рассказывал ее Николаю — ужасно быть в его положении!» И так жалко станет, что, бывало, подойдешь к нему, возьмешь за руку и скажешь: «Lieber [Милый (нем.).] Карл Иваныч!» Он любил, когда я ему говорил так; всегда приласкает, и видно, что растроган.