Неточные совпадения
— Так. Я так устал! Как же
ты не понимаешь: просто так.
— А
ты не бойся! — говорил он строго и отбивал охоту к тем смутным женским излияниям, в которых страх и есть главное очарование и радость.
— Сашка!
не зли меня, пожалуйста; под твой вальс ни одна собака танцевать
не станет! — волновалась Линочка и вдруг все свое негодование и страсть переносила на мать. —
Ты только напрасно, мама, ругаешь Сашеньку, это ужасно — он любит музыку, он только сам
не может, а когда
ты играешь эту твою тренди-бренди, он
тебя слушает так, как будто
ты ангельский хор! Мне даже смешно, а он слушает.
Ты еще такого слушателя поищи! За такого слушателя
ты Бога благодарить должна!
— Голова
не болит у
тебя, Сашенька?
—
Ты думаешь, я для
тебя не пью? Ну так знай же, что я
тебя ненавижу и проклинаю… изверг! Убить
тебя мало за то, что
ты мне сделала.
—
Тебе не хочется говорить? А я думала прочесть
тебе про «Варяга».
—
Ты не имела права. Зачем
ты взяла меня из корпуса?
Ты не имела права. Отец
не позволил бы брать, если бы
не умер.
—
Тебе четырнадцать лет! Этого слишком еще мало, чтобы судить о поступках матери. И
ты сам никогда
не хотел военной службы.
—
Ты не имела права. Люди там умирают, а
ты меня бережешь.
Ты не имеешь права меня беречь.
— Что-то
не хочется читать, — сказал Саша. — У
тебя в комнате теплее, а у меня снег бьет прямо в окна.
—
Ты любишь называть меня греченочком. Пожалуйста,
не называй меня так, я
не хочу быть похожим на грека.
— Да родной же мой Сашечка! Отчего
не называть? Греки бывают разные.
Ты думаешь, только такие, которые небритые и с кораллами… а Мильтиад, например? Это очень хорошо, я сама, я сама хотела бы быть похожей на Мильтиада.
— Нет, правда. Я
не могу
тебе объяснить, но она ужасно, ужасно похожа! Особенно когда никто
не покупает и она сидит так, сложив руки, и совсем
не шевелится, а из-под платка такие ужасно огромные глаза.
Ты не думай, я ее уважаю.
—
Не знаю, боятся, что ли!
Ты не сердись на них, мама. Они говорят, что только у нас и видят настоящую жизнь.
— Конечно, это хорошо, но только как же он с произношением?.. И совсем
не надо всем танцевать, а ведь можно же спорить, как другие… Впрочем,
не знаю,
ты их лучше знаешь, Сашенька!
И тем особенно были они хороши, что
не было ни одного лучше Саши: пусть и поют и поражают остроумием, а Саша молчит; а как только заспорят, сейчас же каждый тянет Сашу на свою сторону:
ты согласен со мною, Погодин?
— А почему же
не у нас? Я ничего
не понимаю… и
ты меня даже
не предупредил!
— Может быть, впрочем, я вам мешаю? Тогда мне все понятно. Но почему же
ты не идешь к Тимохину? Иди, еще
не поздно.
—
Не огорчайся, мама. И
не то, чтобы
ты так уже мешала, это пустяки, но они говорят, что у нас слишком уж красиво.
—
Ты не знаешь, я
не умею говорить, но приблизительно так они, то есть я думаю. Это твоя красота, — он повел плечом в сторону тех комнат, — она очень хороша, и я очень уважаю в
тебе эти стремления; да мне и самому прежде нравилось, но она хороша только пока, до настоящего дела, до настоящей жизни… Понимаешь? Теперь же она неприятна и даже мешает. Мне, конечно, ничего, я привык, а им трудно.
— Да, может быть, какая-нибудь другая красота и
не помешает, но эта… Я
не хочу
тебя обидеть, мамочка, но мне все это кажется лишним, — ну вот зачем у меня на столе вот этот нож с необыкновенной ручкой, когда можно разрезать самым простым ножом. И даже удобнее: этот цепляется. Или эта твоя чистота — я уж давно хотел поговорить с
тобою, это что-то ужасное, сколько она берет времени!
Ты подумай…
— Нет,
ты только подумай! Проснувшись, я прежде всего чищу зубы, уже привык,
не могу без этого…
Но теперь к обычному удивлению матери,
не могущей привыкнуть к отделению и самостоятельности ее плода, примешивается нечто новое, очень интересное и важное: как будто до сих пор она рассматривала его по частям, а теперь увидела сразу всего: Боже
ты мой, да он ли это, — где же прежний Саша?
— Спасибо, — говорит Саша и еще раз повторяет: — Спасибо! Ну, а скажи, как
ты думаешь,
ты хорошо знала генерала… — Губы Саши кривятся в веселую,
не к случаю, улыбку. — Ведь наш генерал-то был бы теперь, пожалуй, губернатором и тоже бы вешал… Как
ты думаешь, мама?
— Это правда. Отец? Отец, да…
Ты боишься сказать, что
не простила его,
не можешь простить?
То, о чем надо всегда плакать, вспоминая. Царь, награждающий царствами и думающий, что он только улыбнулся; блаженное существо, светлейший властелин, думающий, что он только поцеловал, а вместо того дающий бессмертную радость, — о, глупый Саша! Каждый день готова я терпеть муки рождения, чтобы только видеть, как
ты вот ходишь и говоришь что-то невыносимо-серьезное, а я
не слушаю!
Не слушаю!
— Да
ты не слушаешь, мама? Я
тебя спрашиваю, а
ты…
— Мама! — сказала Линочка, знавшая мысли матери и
не одобрявшая их. — Надо же показать, куда идти. Сюда идите… Саша, к
тебе знакомый.
— Боже
ты мой! — гудел он взволнованно и мрачно, подавляя Сашу и несуразной фигурой своей, истово шагающей на четырех шагах, и выражением какого-то доподлинного давнишнего горя. — Боже
ты мой, да как же могу я этому поверить! Что
не рисует да языком
не треплет, так у него и талантов нет. Того-этого, — вздор, милостивый государь, преподлейший вздор! Талант у него в каждой черте выражен, даже смотреть больно, а он: «Нет, это сестра! Нет, мамаша!» Ну и мамаша, ну и сестра, ну и вздор, преподлейший вздор!
— Эй, юноша, того-этого,
не баламуть! Раз имеешь личное, то живи по закону, а недоволен, так жди нового! Убийство, скажу
тебе по опыту, дело страшное, и только тот имеет на него право, у кого нет личного. Только тот, того-этого, и выдержать его может. Ежели
ты не чист, как агнец, так отступись, юноша! По человечеству, того-этого, прошу!
— Я уже просил
тебя про Эгмонт мне
не передавать.
— На два слова, Саша. Саша, товарищ!..
Не осуждай меня за пьянство. Они
не понимают, а
ты все можешь понять и простить, Саша!
— Саша!
ты чистый,
ты этого
не поймешь. Читал сегодня газету?.. Ну то-то, тсс! Молчи!
Ты веришь Добровольскому, я знаю, —
не верь, Саша. Клянусь! Все они подлецы, я их тонко постиг и взвесил. Послушай меня, Саша, товарищ: иди в монастырь, как Офелия, а я знаю свою дорогу.
— Да нет, мама, — улыбнулся Саша и нежно поцеловал еще черную голову матери. — Ее проводят,
не беспокойся. Почему
ты не допускаешь, что мне захотелось побыть с
тобой вдвоем? Ведь мы же влюбленные!
— Этот, ну, Колесников — ничего плохого
не сказал
тебе?
— Мама! Неужели у
тебя нет ни одного портрета отца? Подумай: я ни разу
не видал его.
— Зачем так говорить, Саша? Я
не люблю, когда
ты даешь о себе неверное представление.
Кровь же народная, за нее ответ надо дать — да какой же
ты ответ дашь, если
ты не чист?
— Нет,
ты будь чист, как агнец! Как стеклышко, чтобы насквозь, того-этого, светилось!
Не на гульбище идешь, а на жертву, на подвиг, того-этого, мученический, и должен же
ты каждому открыто, без стыда, взглянуть в глаза!
— А
ты в весеннем пальто, Саша.
Не было бы холодно.
— Приоткрой дверь. Нет,
не сплю.
Ты у него был?
—
Ты не озяб? Молоко в столовой.
—
Не знаю. Огромный пожар.
Ты что говоришь?..
Боже
ты мой, Боже
ты мой!» Опустил голову, чтобы
не видеть руки, медленно потирающей юношескую тонкую шею, и услышал, как в гостиной под неуверенными пальцами тихо запел рояль: что-то нежное, лепечущее, наивное и трогательное, как первый детский сон.
— Нет, того-этого, точка!
Не могу сказать. Только вот что, Саша: когда буду я умирать, нет, того-этого, когда уже умру, наклонись
ты к моему уху и скажи… Нет,
не могу. Точка.
Саша мрачно задумался, и уж
не так тепла казалась ночь, и потяжелела дорога, и земля словно отталкивала — недостоин,
не люблю, чужой
ты мне! И
не чувствовал Саша, что Колесников улыбается несвойственной ему улыбкой: мягко, добродушно, по-стариковски.
— Молчи!
Ты ошибаешься во мне:
не чист я, как
тебе нужно. Ничего я
не сделал, правда, а чувствую иногда так, будто волочится за мною грех, хватает за ноги, присасывается к сердцу! Ничего еще
не сделал, а совесть мучит.
— Вздор!
Ты чист. Недаром же я
тебя как ягненочка, того-этого, среди целого стада выбрал. Нет на
тебе ни пятнышка. И что иконка у
тебя над кроватью — молчи! — и это хорошо. Сам
не верю, а чтоб
ты верил, хочу. А что грех на
тебе отцов, так искупи! Искупи, Саша!
— Извини меня, Саша, я и впрямь, того-этого, начинаю на людей кидаться. Находит на меня, что ли…
Ты не обиделся, парень?
Неточные совпадения
Анна Андреевна. Что тут пишет он мне в записке? (Читает.)«Спешу
тебя уведомить, душенька, что состояние мое было весьма печальное, но, уповая на милосердие божие, за два соленые огурца особенно и полпорции икры рубль двадцать пять копеек…» (Останавливается.)Я ничего
не понимаю: к чему же тут соленые огурцы и икра?
Хлестаков. Поросенок
ты скверный… Как же они едят, а я
не ем? Отчего же я, черт возьми,
не могу так же? Разве они
не такие же проезжающие, как и я?
Хлестаков (защищая рукою кушанье).Ну, ну, ну… оставь, дурак!
Ты привык там обращаться с другими: я, брат,
не такого рода! со мной
не советую… (Ест.)Боже мой, какой суп! (Продолжает есть.)Я думаю, еще ни один человек в мире
не едал такого супу: какие-то перья плавают вместо масла. (Режет курицу.)Ай, ай, ай, какая курица! Дай жаркое! Там супу немного осталось, Осип, возьми себе. (Режет жаркое.)Что это за жаркое? Это
не жаркое.
(Насвистывает сначала из «Роберта», потом «
Не шей
ты мне, матушка», а наконец ни се ни то.
Анна Андреевна. После? Вот новости — после! Я
не хочу после… Мне только одно слово: что он, полковник? А? (С пренебрежением.)Уехал! Я
тебе вспомню это! А все эта: «Маменька, маменька, погодите, зашпилю сзади косынку; я сейчас». Вот
тебе и сейчас! Вот
тебе ничего и
не узнали! А все проклятое кокетство; услышала, что почтмейстер здесь, и давай пред зеркалом жеманиться: и с той стороны, и с этой стороны подойдет. Воображает, что он за ней волочится, а он просто
тебе делает гримасу, когда
ты отвернешься.