Неточные совпадения
Даже Линочка в такие ночи
не сразу засыпала и, громко жалуясь на бессонницу, вздыхала, а Саша, приходилось, слушал до тех
пор, пока вместо сна
не являлось к нему другое, чудеснейшее: будто его тело совсем исчезло, растаяло, а душа растет вместе с гулом, ширится, плывет над темными вершинами и покрывает всю землю, и эта земля есть Россия.
Но даже и дети
не знали, что задолго до их рождения, в первую
пору своего замужества, она пережила тяжелую, страшную и
не совсем обычную драму, и что сын Саша
не есть ее первый и старший сын, каким себя считал. И уж никак
не предполагали они, что город Н. дорог матери
не по радостным воспоминаниям, а по той печали и страданию, что испытала она в безнадежности тогдашнего своего положения.
Долго смотрела Елена Петровна на свое отражение и многое успела передумать: о муже, которого она до сих
пор не простила, о вечном страхе за Сашу и о том, что будет завтра; но, о чем бы ни думала она и как бы ни колотилось сердце, строгое лицо оставалось спокойным, как глубокая вода в предвечерний сумрак.
Но теперь к обычному удивлению матери,
не могущей привыкнуть к отделению и самостоятельности ее плода, примешивается нечто новое, очень интересное и важное: как будто до сих
пор она рассматривала его по частям, а теперь увидела сразу всего: Боже ты мой, да он ли это, — где же прежний Саша?
Бога ради, потуши свечку! — взмолилась она, тихо позванная Сашей; и вначале все путала, плакала, пила воду, расплескивая ее в темноте, а когда Саша опять зажег-таки свечу, Елена Петровна подобралась, пригладила волосы и совсем хорошо, твердо, ничего
не пропуская, по порядку рассказала сыну все то, чего он до сих
пор не знал.
Но, кончив рассказ, перед страшным выводом из него: что до сих
пор она
не простила мужа и
не может простить, — запнулась, глотнула воздух и выжидательно, в страхе, замолчала.
К гимназисткам, подругам Линочки, и ко всем женщинам Саша относился с невыносимой почтительностью, замораживавшей самых смелых и болтливых: язык
не поворачивался, когда он низко кланялся или торжественно предлагал руку и смотрел так, будто сейчас он начнет служить обедню или заговорит стихами; и хотя почти каждый вечер он провожал домой то одну, то другую, но так и
не нашел до сих
пор, о чем можно с ними говорить так, чтобы
не оскорбить, как-нибудь
не нарушить неловким словом того чудесного, зачарованного сна, в котором живут они.
На другой день Саша навел справки о Колесникове, и вот что узнал он: Колесников действительно был членом комитета и боевой организации, но с месяц назад вышел из партии по каким-то очень неясным причинам, до сих
пор не разъясненным.
— Отец докончил: велел повесить за старость. И, по правде, я даже
не особенно огорчился: положение для кота становилось невыносимым: он уже
не только меня, а и себя мучил своею бессловесностью; и только оставалось ему, что превратиться в человека. Но только с тех
пор перестал я мучить.
— Кто я? Правда, мне девятнадцать лет, и у нас было воспитание такое, и я… до сих
пор не знаю женщин, но разве это что-нибудь значит? Иногда я себя чувствую мальчиком, а то вдруг так стар, словно мне сто лет и у меня
не черные глаза, а серые. Усталость какая-то… Откуда усталость, когда я еще
не работал?
И вдруг — и Саша даже
не знал до сих
пор, что это может быть у людей! — Елена Петровна раза три громко и четко лязгнула зубами. «Как собака, которая ловит блох», — дико подумал Саша, холодея от страха и чувствуя, как на губах его выдавливается такая же дикая, ни с чем
не сообразная улыбка.
Жаловался самому Александру Иванычу Жегулеву, и тот, суровый и мрачный, никогда
не улыбающийся,
порою страшный даже для своих, отвечал спокойно...
И в первые же дни вся эта компания, с большой неохотой допущенная Жегулевым, обособилась вокруг Васьки Соловьева; и хотя сам Васька был неизменно почтителен, ни на шаг
не выходил из послушания, а
порою даже приятно волновал своей красивой щеголеватостью, но
не было в глазах его ясности и дна: то выпрет душа чуть
не к самому носу, и кажется он тогда простым, добрым и наивно-печальным, то уйдет душа в потемки, и на месте ее в черных глазах бездонный и жуткий провал.
«Но разве
не такие же глаза и у всех людей?» — думалось
порою, и
не темнее других казался тогда Васька Соловьев, щеголь.
— Деньги-то кровные! Конечно, что и говорить, за вами они
не пропадут, как в банке, а все-таки
пора бы… Кому и нужда, а кто… и погулять хочет. Вот вы вчера Поликарпа ни много ни мало как на тот свет отправили, а за что? Монастырь какой-то завели…
не понимай я вашей хитрости, давно б ушел, человек я вольный и способный.
— Ну и врешь, Васька: мужики-то до сих
пор не догадались!
Но на страдную
пору притих и Соловей, а Жегулеву с его немногими коренными пришлось и совсем побездействовать; и уже казалось
порою, что прежнее кончилось и больше
не вернется.
По-прежнему молчаливый, услужливый, скромный, словно совсем
не имеющий своих радостей, своего горя и воспоминаний,
порою он так удивленно оглядывался красиво-спокойными глазами, как будто искал что-то ненайденное; и, снова ничего
не найдя, покорно отдавался ожиданию и темной воле других.
Считалось их в эту затишную
пору всего семеро: они трое, Федот, никуда
не пожелавший идти со своим кашлем, Кузька Жучок, Еремей и новый — кривой на один глаз, неумный и скучный парень, бывший заводской, по кличке Слепень. Еремей было ушел, потянувшись за всеми, но дня через три вернулся с проклятьями и матерной руганью.
Пока все это только шутки, но
порой за ними уже видится злобно оскаленное мертвецкое лицо; и одному в деревню, пожалуй, лучше
не показываться: пошел Жучок один, а его избили, придрались, будто он клеть взломать хотел. Насилу ушел коротким шагом бродяга. И лавочник, все тот же Идол Иваныч, шайке Соловья отпускает товар даже в кредит, чуть ли
не по книжке, а Жегулеву каждый раз грозит доносом и, кажется, доносит.
В те долгие ночи, когда все дрожали в мучительном ознобе, он подробно и строго обдумывал план: конечно, ни в дом он
не войдет, ни на глаза он
не покажется, но, подкравшись к самым окнам, в темноте осеннего вечера, увидит мать и Линочку и будет смотреть на них до тех
пор, пока
не лягут спать и
не потушат огонь.
До сих
пор Жегулеву как-то совсем
не приходило в голову, что мать могла умереть от потрясения и горя, и даже без всякого потрясения, просто от какой-нибудь болезни, несчастного случая.