Неточные совпадения
Ежеминутная опасность потерять страстно любимое дитя и усилия сохранить его напрягали ее нервы и придавали ей неестественные силы и
как бы искусственную бодрость; но когда опасность миновалась — общая энергия упала, и мать начала чувствовать ослабление: у нее заболела грудь, бок, и, наконец, появилось лихорадочное состояние; те
же самые доктора, которые
так безуспешно лечили меня и которых она бросила, принялись лечить ее.
Я выудил еще несколько плотичек, и всякий раз почти с
таким же восхищением,
как и первую.
Я ни о чем другом не мог ни думать, ни говорить,
так что мать сердилась и сказала, что не будет меня пускать, потому что я от
такого волнения могу захворать; но отец уверял ее, что это случилось только в первый раз и что горячность моя пройдет; я
же был уверен, что никогда не пройдет, и слушал с замирающим сердцем,
как решается моя участь.
Когда
же мой отец спросил, отчего в праздник они на барщине (это был первый Спас, то есть первое августа), ему отвечали, что
так приказал староста Мироныч; что в этот праздник точно прежде не работали, но вот уже года четыре
как начали работать; что все мужики постарше и бабы-ребятницы уехали ночевать в село, но после обедни все приедут, и что в поле остался только народ молодой, всего серпов с сотню, под присмотром десятника.
Народ окружал нас тесною толпою, и все были
так же веселы и рады нам,
как и крестьяне на жнитве; многие старики протеснились вперед, кланялись и здоровались с нами очень ласково; между ними первый был малорослый, широкоплечий, немолодой мужик с проседью и с
такими необыкновенными глазами, что мне даже страшно стало, когда он на меня пристально поглядел.
Когда мы проезжали между хлебов по широким межам, заросшим вишенником с красноватыми ягодами и бобовником с зеленоватыми бобами, то я упросил отца остановиться и своими руками нарвал целую горсть диких вишен, мелких и жестких,
как крупный горох; отец не позволил мне их отведать, говоря, что они кислы, потому что не поспели; бобов
же дикого персика, называемого крестьянами бобовником, я нащипал себе целый карман; я хотел и ягоды положить в другой карман и отвезти маменьке, но отец сказал, что «мать на
такую дрянь и смотреть не станет, что ягоды в кармане раздавятся и перепачкают мое платье и что их надо кинуть».
Отец мой спросил: сколько людей на десятине? не тяжело ли им? и, получив в ответ, что «тяжеленько, да
как же быть, рожь сильна, прихватим вечера…» — сказал: «
Так жните с богом…» — и в одну минуту засверкали серпы, горсти ржи замелькали над головами работников, и шум от резки жесткой соломы еще звучнее, сильнее разнесся по всему полю.
Ведь он опять
так же взволнуется,
как на Деме!» Тут я получил употребление языка и принялся горячо уверять, что буду совершенно спокоен; мать с большим неудовольствием сказала: «Ступай, но чтоб до заката солнца ты был здесь».
Такая же чудесная урема,
как и на Деме, росла по берегам Ика.
Мать почувствовала, что послать меня было бы
таким же насилием,
как и непозволенье ехать, когда я просился.
Я ту
же минуту, однако, почувствовал, что они не
так были ласковы с нами,
как другие городские дамы, иногда приезжавшие к нам.
Бабушка была старая, очень толстая женщина, одетая точно в
такой шушун и
так же повязанная платком,
как наша нянька Агафья, а тетушка была точно в
такой же кофте и юбке,
как наша Параша.
Ефрем с Федором сейчас ее собрали и поставили, а Параша повесила очень красивый, не знаю, из
какой материи, кажется, кисейный занавес; знаю только, что на нем были
такие прекрасные букеты цветов, что я много лет спустя находил большое удовольствие их рассматривать; на окошки повесили
такие же гардины — и комната вдруг получила совсем другой вид,
так что у меня на сердце стало веселее.
Они ехали в той
же карете, и мы точно
так же могли бы поместиться в ней; но мать никогда не имела этого намерения и еще в Уфе сказала мне, что ни под
каким видом не может нас взять с собою, что она должна ехать одна с отцом; это намеренье ни разу не поколебалось и в Багрове, и я вполне верил в невозможность переменить его.
После обеда мы сейчас уходили в свою комнату, куда в шесть часов приносили нам чай; часов в восемь обыкновенно ужинали, и нас точно
так же,
как к обеду, вводили в залу и сажали против дедушки; сейчас после ужина мы прощались и уходили спать.
«А,
так ты
так же и отца любишь,
как мать, — весело сказал дедушка, — а я думал, что ты только по ней соскучился.
Это забавляло всех; общий смех ободрял меня, и я позволял себе говорить
такие дерзости, за которые потом меня
же бранили и заставляли просить извинения; а
как я, по ребячеству, находил себя совершенно правым и не соглашался извиняться, то меня ставили в угол и доводили, наконец, до того, что я просил прощения.
Дело происходило поутру; до самого обеда я рвался и плакал; напрасно Евсеич убеждал меня, что нехорошо
так гневаться,
так бранить дяденьку и драться с Петром Николаичем, что они со мной только пошутили, что маленькие девочки замуж не выходят и что
как же можно отнять насильно у нас Сергеевку?
Учителя звали Матвей Васильич (фамилии его я никогда не слыхивал); это был человек очень тихий и добрый; он писал прописи не хуже печатных и принялся учить меня точно
так же,
как учил дядя.
Когда утихли крики и зверские восклицания учителя, долетавшие до моего слуха, несмотря на заткнутые пальцами уши, я открыл глаза и увидел живую и шумную около меня суматоху; забирая свои вещи, все мальчики выбегали из класса и вместе с ними наказанные,
так же веселые и резвые,
как и другие.
Трудно было примириться детскому уму и чувству с мыслию, что виденное мною зрелище не было исключительным злодейством, разбоем на большой дороге, за которое следовало бы казнить Матвея Васильича
как преступника, что
такие поступки не только дозволяются, но требуются от него
как исполнение его должности; что самые родители высеченных мальчиков благодарят учителя за строгость, а мальчики будут благодарить со временем; что Матвей Васильич мог браниться зверским голосом, сечь своих учеников и оставаться в то
же время честным, добрым и тихим человеком.
Покуда я удил, вытаскивая рыбу, или наблюдая за движением наплавка, или беспрестанно ожидая, что вот сейчас начнется клев, — я чувствовал только волнение страха, надежды и какой-то охотничьей жадности; настоящее удовольствие, полную радость я почувствовал только теперь, с восторгом вспоминая все подробности и пересказывая их Евсеичу, который сам был участник моей ловли, следовательно, знал все
так же хорошо,
как и я, но который, будучи истинным охотником, также находил наслаждение в повторении и воспоминании всех случайностей охоты.
Теперь я рассказал об этом
так,
как узнал впоследствии; тогда
же я не мог понять настоящего дела, а только испугался, что тут будут спорить, ссориться, а может быть, и драться.
— «А будет ли он
такой же умный и добрый?» — «
Как угодно богу, и мы будем молиться о том», — отвечала мать.
«Да
как же мы поедем зимой, — думал я, — ведь мы с сестрицей маленькие, ведь мы замерзнем?» Все
такие мысли крепко осадили мою голову, и я, встревоженный и огорченный до глубины души, сидел молча, предаваясь печальным картинам моего горячего воображения, которое разыгрывалось у меня час от часу более.
Все в ней было точно
так же,
как и прошлого года, только стекла чудными узорами разрисовались от сильного мороза.
Следующий день прошел точно
так же,
как и предыдущий: то есть днем я был спокойнее и бодрее, а к ночи опять начинал бояться.
«Хоть батюшка мне ничего не говорил, а изволил только сказать: не оставь Танюшу и награди
так же,
как я наградил других сестер при замужестве, — но я свято исполню все, что он приказывал матушке».
Одного только обстоятельства нельзя было скрыть: государь приказал, чтобы все, кто служит, носили какие-то сюртуки особенного покроя, с гербовыми пуговицами (сюртуки назывались оберроками), и кроме того — чтоб жены служащих чиновников носили сверх своих парадных платьев что-то вроде курточки, с
таким же шитьем,
какое носят их мужья на своих мундирах.
Предполагаемая поездка к бабушке Куролесовой в Чурасово и продолжительное там гощенье матери также не нравилось; она еще не знала Прасковьи Ивановны и думала, что она
такая же,
как и вся родня моего отца; но впоследствии оказалось совсем другое.
Я принял в другой раз на свою душу
такие же приятные впечатления; хотя они были не
так уже новы и свежи и не
так меня изумляли,
как в первый раз, но зато я понял их яснее и почувствовал глубже.
Первая приехала Аксинья Степановна; в ней я никакой перемены не заметил: она была
так же к нам ласкова и добра,
как прежде.
Меньшая из них, Катерина, была живого и веселого нрава; она и прежде нравилась нам больше, теперь
же хотели мы подружиться с ней покороче; но, переменившись в обращении, то есть сделавшись учтивее и приветливее, она была с нами
так скрытна и холодна, что оттолкнула нас и не дала нам возможности полюбить ее,
как близкую родню.
По моей живости и непреодолимому, безотчетному желанью передавать другим свои впечатленья с точностью и ясностию очевидности,
так, чтобы слушатели получили
такое же понятие об описываемых предметах,
какое я сам имел о них, — я стал передразнивать сумасшедшего Ивана Борисыча в его бормотанье, гримасах и поклонах.
Я не стану описывать нашей дороги: она была точно
так же скучна и противна своими кормежками и ночевками,
как и прежние; скажу только, что мы останавливались на целый день в большой деревне Вишенки, принадлежащей той
же Прасковье Ивановне Куролесовой.
Там был точно
такой же удобный и теплый флигель для наезда управляющего,
как и в Парашине, даже лучше.
Отец мой точно
так же,
как в Парашине, осматривал все хозяйство, только меня с собой никуда не брал, потому что на дворе было очень холодно.
Едва мать и отец успели снять с себя дорожные шубы,
как в зале раздался свежий и громкий голос: «Да где
же они? давайте их сюда!» Двери из залы растворились, мы вошли, и я увидел высокого роста женщину, в волосах с проседью, которая с живостью протянула руки навстречу моей матери и весело сказала: «Насилу я дождалась тебя!» Мать после мне говорила, что Прасковья Ивановна
так дружески, с
таким чувством ее обняла, что она ту
же минуту всею душою полюбила нашу общую благодетельницу и без памяти обрадовалась, что может согласить благодарность с сердечною любовью.
Я не мог вынести этого взгляда и отвернулся; но через несколько минут, поглядев украдкой на швею, увидел, что она точно
так же,
как и прежде, пристально на меня смотрит; я смутился, даже испугался и, завернувшись с головой своим одеяльцем, смирно пролежал до тех пор, покуда не встала моя мать, не ушла в спальню и покуда Евсеич не пришел одеть меня.
Хотя я не совсем удовлетворился
таким объяснением, но меня успокоило то, что швея точно
так же смотрит на Евсеича,
как и на меня.
Я ей
такая же родная,
как и вы: только я бедная девка и сирота, а вы ее наследники».
В Багрове
же крестьянские дворы
так занесло, что к каждому надо было выкопать проезд; господский двор, по своей обширности, еще более смотрел какой-то пустыней; сугробы казались еще выше, и по верхушкам их,
как по горам, проложены были уединенные тропинки в кухню и людские избы.
Я заметил, что наш кулич был гораздо белее того,
каким разгавливались дворовые люди, и громко спросил: «Отчего Евсеич и другие кушают не
такой же белый кулич,
как мы?» Александра Степановна с живостью и досадой отвечала мне: «Вот еще выдумал! едят и похуже».
Издали за ним шли три крестьянина за сохами; запряженные в них лошадки казались мелки и слабы, но они, не останавливаясь и без напряженного усилия, взрывали сошниками черноземную почву, рассыпая рыхлую землю направо и налево, разумеется, не новь, а мякоть,
как называлась там несколько раз паханная земля; за ними тащились три бороны с железными зубьями, запряженные
такими же лошадками; ими управляли мальчики.
Поди чай, у нее и чаю и кофею мешки висят?..» Вдруг Параша опомнилась и точно
так же,
как недавно Матрена, принялась целовать меня и мои руки, просить, молить, чтоб я ничего не сказывал маменьке, что она говорила про тетушку.
Отец также был печален; ему
так же,
как и мне, жалко было покинуть Багрово, и еще более грустно ему было расстаться с матерью, моей бабушкой, которая очень хизнула в последнее время,
как все замечали, и которую он очень горячо любил.
Я был уверен, что и мой отец чувствовал точно то
же, потому что лицо его,
как мне казалось, стало гораздо веселее; даже сестрица моя, которая немножко боялась матери, на этот раз
так же резвилась и болтала,
как иногда без нее.
Флигель, в котором мы остановились, был точно
так же прибран к приезду управляющего,
как и прошлого года. Точно
так же рыцарь грозно смотрел из-под забрала своего шлема с картины, висевшей в той комнате, где мы спали. На другой картине
так же лежали синие виноградные кисти в корзине, разрезанный красный арбуз с черными семечками на блюде и наливные яблоки на тарелке. Но я заметил перемену в себе: картины, которые мне
так понравились в первый наш приезд, показались мне не
так хороши.
Что
же они
такое пели и на
каком языке — этого опять не знали мой отец и мать.
Когда речь дошла до хозяина, то мать вмешалась в наш разговор и сказала, что он человек добрый, недальний, необразованный и в то
же время самый тщеславный, что он, увидев в Москве и Петербурге,
как живут роскошно и пышно знатные богачи, захотел и сам
так же жить, а
как устроить ничего не умел, то и нанял себе разных мастеров, немцев и французов, но, увидя, что дело не ладится, приискал какого-то промотавшегося господина, чуть ли не князя, для того чтобы он завел в его Никольском все на барскую ногу; что Дурасов очень богат и не щадит денег на свои затеи; что несколько раз в год он дает
такие праздники, на которые съезжается к нему вся губерния.