Неточные совпадения
Я помню себя лежащим ночью то
в кроватке, то на руках матери и горько плачущим: с рыданием и воплями повторял я одно и то же
слово, призывая кого-то, и кто-то являлся
в сумраке слабоосвещенной комнаты, брал меня на руки, клал к груди… и мне становилось хорошо.
Тут начал он толковать с обоими перевозчиками, которые жили постоянно на берегу
в плетеном шалаше; немилосердно коверкая русский язык, думая, что так будет понятнее, и примешивая татарские
слова, спрашивал он: где бы отыскать нам червяков для уженья.
Слыша часто
слово «Парашино», я спросил, что это такое? и мне объяснили, что это было большое и богатое село, принадлежавшее тетке моего отца, Прасковье Ивановне Куролесовой, и что мой отец должен был осмотреть
в нем все хозяйство и написать своей тетушке, все ли там хорошо, все ли
в порядке.
После ржаных хлебов пошли яровые, начинающие уже поспевать. Отец мой, глядя на них, часто говорил с сожалением: «Не успеют нынче убраться с хлебом до ненастья; рожь поспела поздно, а вот уже и яровые поспевают. А какие хлеба,
в жизнь мою не видывал таких!» Я заметил, что мать моя совершенно равнодушно слушала
слова отца. Не понимая, как и почему, но и мне было жалко, что не успеют убраться с хлебом.
Сердце радуется!» Я радовался вместе с ним и опять заметил, что мать не принимала участия
в его
словах.
Из
слов отца я сейчас догадался, что малорослый мужик с страшными глазами был тот самый Мироныч, о котором я расспрашивал еще
в карете.
Я многого не понимал, многое забыл, и у меня остались
в памяти только отцовы
слова: «Не вмешивайся не
в свое дело, ты все дело испортишь, ты все семейство погубишь, теперь Мироныч не тронет их, он все-таки будет опасаться, чтоб я не написал к тетушке, а если пойдет дело на то, чтоб Мироныча прочь, то Михайлушка его не выдаст.
Когда мать выглянула из окошка и увидала Багрово, я заметил, что глаза ее наполнились слезами и на лице выразилась грусть; хотя и прежде, вслушиваясь
в разговоры отца с матерью, я догадывался, что мать не любит Багрова и что ей неприятно туда ехать, но я оставлял эти
слова без понимания и даже без внимания и только
в эту минуту понял, что есть какие-нибудь важные причины, которые огорчают мою мать.
Я умру с тоски; никакой доктор мне не поможет», — а также
слова отца: «Матушка, побереги ты себя, ведь ты захвораешь, ты непременно завтра сляжешь
в постель…» —
слова, схваченные моим детским напряженным слухом на лету, между многими другими, встревожили, испугали меня.
Запах постного масла бросился мне
в нос, и я сказал: «Как нехорошо пахнет!» Отец дернул меня за рукав и опять шепнул мне, чтоб я не смел этого говорить, но дедушка слышал мои
слова и сказал: «Эге, брат, какой ты неженка».
Я вспомнил, как сам просил еще
в Уфе мою мать ехать поскорее лечиться; но
слова, слышанные мною
в прошедшую ночь: «Я умру с тоски, никакой доктор мне не поможет», — поколебали во мне уверенность, что мать воротится из Оренбурга здоровою.
Вот как текла эта однообразная и невеселая жизнь: как скоро мы просыпались, что бывало всегда часу
в восьмом, нянька водила нас к дедушке и бабушке; с нами здоровались, говорили несколько
слов, а иногда почти и не говорили, потом отсылали нас
в нашу комнату; около двенадцати часов мы выходили
в залу обедать; хотя от нас была дверь прямо
в залу, но она была заперта на ключ и даже завешана ковром, и мы проходили через коридор, из которого тогда еще была дверь
в гостиную.
Тетушка уговаривала нас не плакать и уверяла, что маменька здорова, что она скоро воротится и что ее ждут каждый день; но я был так убежден
в моих печальных предчувствиях, что решительно не поверил тетушкиным
словам и упорно повторял один и тот же ответ: «Вы нарочно так говорите».
В подражание тетушкиным
словам и Евсеич и нянька беспрестанно повторяли: «Маменька здорова, маменька сейчас приедет, вот уж она подъезжает к околице, и мы пойдем их встречать…» Последние
слова сначала производили на меня сильное впечатление, сердце у меня так и билось, но потом мне было досадно их слушать.
Одним
словом, у нас с дедушкой образовалась такая связь и любовь, такие прямые сношения, что перед ними все отступили и не смели мешаться
в них.
А сколько силы и теплоты
в приведенной мною песне, несмотря на неприличную для крестьянина книжность некоторых
слов и выражений, хотя это извиняется тем, что песню написал какой-то грамотей!
Михей был особенно не
в духе; сначала он довольствовался бранными
словами, но, выведенный из терпения, схватил деревянный молоток и так ловко ударил им Волкова по лбу, что у него
в одну минуту вскочила огромная шишка и один глаз запух.
Я осыпал дядю всеми бранными
словами, какие только знал; назвал его подьячим, приказным крючком и мошенником, а Волкова, как главного виновника и преступника, хотел непременно застрелить, как только достану ружье, или затравить Суркой (дворовой собачонкой, известной читателям); а чтоб не откладывать своего мщения надолго, я выбежал, как исступленный, из комнаты, бросился
в столярную, схватил деревянный молоток, бегом воротился
в гостиную и, подошед поближе, пустил молотком прямо
в Волкова…
Слова «герой», конечно, я тогда не знал, но заманчивый его смысл ясно выражался
в моих детских фантазиях.
Скоро стал я замечать, что Матвей Васильич поступает несправедливо и что если мы с Андрюшей оба писали неудачно, то мне он ставил «не худо», а ему «посредственно», а если мы писали оба удовлетворительно, то у меня стояло «очень хорошо» или «похвально», а у Андрюши «хорошо»;
в тех же случаях, впрочем, довольно редких, когда товарищ мой писал лучше меня, — у нас стояли одинаковые одобрительные
слова.
Но
в подписях Матвея Васильича вскоре произошла перемена: на тетрадках наших с Андрюшей появились одни и те же
слова, у обоих или «не худо», или «изрядно», или «хорошо», и я понял, что отец мой, верно, что-нибудь говорил нашему учителю; но обращался Матвей Васильич всегда лучше со мной, чем с Андрюшей.
Мансуров и мой отец горячились больше всех; отец мой только распоряжался и беспрестанно кричал: «Выравнивай клячи! нижние подборы веди плотнее! смотри, чтоб мотня шла посередке!» Мансуров же не довольствовался одними
словами: он влез по колени
в воду и, ухватя руками нижние подборы невода, тащил их, притискивая их к мелкому дну, для чего должен был, согнувшись
в дугу, пятиться назад; он представлял таким образом пресмешную фигуру; жена его, родная сестра Ивана Николаича Булгакова, и жена самого Булгакова, несмотря на свое рыбачье увлеченье, принялись громко хохотать.
«Вот завтра сам увидишь, соколик», — прибавил он, и я, совершенно успокоенный его
словами, развеселился и принял более живое участие
в общем деле.
Наконец мать обратила на нас внимание и стала говорить с нами, то есть собственно со мною, потому что сестра была еще мала и не могла понимать ее
слов, даже скоро ушла
в детскую к своей няне.
Дедушка открыл глаза, не говоря ни
слова, дрожащею рукой перекрестил нас и прикоснулся пальцами к нашим головам; мы поцеловали его исхудалую руку и заплакали; все бывшие
в комнате принялись плакать, даже рыдать, и тут только я заметил, что около нас стояли все тетушки, дядюшки, старые женщины и служившие при дедушке люди.
Не слушайте сестрицы; ну, чего дедушку глядеть: такой страшный, одним глазом смотрит…» Каждое
слово Параши охватывало мою душу новым ужасом, а последнее описание так меня поразило, что я с криком бросился вон из гостиной и через коридор и девичью прибежал
в комнату двоюродных сестер; за мной прибежала Параша и сестрица, но никак не могли уговорить меня воротиться
в гостиную.
Мать простила, но со всем тем выгнала вон из нашей комнаты свою любимую приданую женщину и не позволила ей показываться на глаза, пока ее не позовут, а мне она строго подтвердила, чтоб я никогда не слушал рассказов слуг и не верил им и что это все выдумки багровской дворни: разумеется, что тогда никакое сомнение
в справедливости
слов матери не входило мне
в голову.
Мать боялась также, чтоб межеванье не задержало отца, и, чтоб ее успокоить, он дал ей
слово, что если
в две недели межеванье не будет кончено, то он все бросит, оставит там поверенным кого-нибудь, хотя Федора, мужа Параши, а сам приедет к нам,
в Уфу.
Отец сдержал свое
слово: ровно через две недели он воротился
в Уфу.
Из последних
слов Параши я еще более понял, как ужасно было вчерашнее прошедшее; но
в то же время я совершенно поверил, что теперь все прошло благополучно и что маменька почти здорова.
У нее было множество причин; главные состояли
в том, что Багрово сыро и вредно ее здоровью, что она
в нем будет непременно хворать, а помощи получить неоткуда, потому что лекарей близко нет; что все соседи и родные ей не нравятся, что все это люди грубые и необразованные, с которыми ни о чем ни
слова сказать нельзя, что жизнь
в деревенской глуши, без общества умных людей, ужасна, что мы сами там поглупеем.
Один раз, когда мы все сидели
в гостиной, вдруг вошел Иван Борисыч, небритый, нечесаный, очень странно одетый; бормоча себе под нос какие-то русские и французские
слова, кусая ногти, беспрестанно кланяясь набок, поцеловал он руку у своей матери, взял ломберный стол, поставил его посереди комнаты, раскрыл, достал карты, мелки, щеточки и начал сам с собою играть
в карты.
Катерина Борисовна тихо сказала моей матери, что игра
в карты с самим собою составляет единственное удовольствие ее несчастного брата и что он играет мастерски;
в доказательство же своих
слов попросила мужа поиграть с ее братом
в пикет.
Я получил было неприятное впечатление от
слов, что моя милая сестрица замухрышка, а братец чернушка, но, взглянув на залу, я был поражен ее великолепием: стены были расписаны яркими красками, на них изображались незнакомые мне леса, цветы и плоды, неизвестные мне птицы, звери и люди, на потолке висели две большие хрустальные люстры, которые показались мне составленными из алмазов и бриллиантов, о которых начитался я
в Шехеразаде; к стенам во многих местах были приделаны золотые крылатые змеи, державшие во рту подсвечники со свечами, обвешанные хрустальными подвесками; множество стульев стояло около стен, все обитые чем-то красным.
На одной стене висела большая картина
в раззолоченных рамах, представлявшая седого старичка
в цепях, заключенного
в тюрьму, которого кормила грудью молодая прекрасная женщина (его дочь, по
словам Александры Ивановны), тогда как
в окошко с железной решеткой заглядывали два монаха и улыбались.
Александра Ивановна беспрестанно улыбалась и наконец тихо промолвила: «Экой ты дитя!» Я был смущен такими
словами и как будто охладел
в конце моих рассказов.
Оставшись на свободе, я увел сестрицу
в кабинет, где мы спали с отцом и матерью, и, позабыв смутившие меня
слова «экой ты дитя», принялся вновь рассказывать и описывать гостиную и диванную, украшая все, по своему обыкновенью.
Она была справедлива
в поступках, правдива
в словах, строга ко всем без разбора и еще более к себе самой; она беспощадно обвиняла себя
в самых тонких иногда уклонениях от тех нравственных начал, которые понимала; этого мало, — она поправляла по возможности свои ошибки.
Надобно сказать правду, что доброты,
в общественном смысле этого
слова, особенно чувствительности, мягкости —
в ней было мало, или, лучше сказать, эти свойства были
в ней мало развиты, а вдобавок к тому она не любила щеголять ими и скрывала их.
Наконец мы собрались совсем, и хозяйка согласилась отпустить нас, взяв честное
слово с моего отца и матери, что мы непременно приедем
в исходе лета и проживем всю осень.
Одним
словом, дом принял по возможности нарядный вид, как будто
в большой праздник.
Впоследствии, когда мои
слова сделались известны всем тетушкам, они заставляли меня повторять их (всегда без матери) и так хохотали, что приводили меня
в совершенное изумление.
По ее
словам, он был самый смирный и добрый человек, который и мухи не обидит;
в то же время прекрасный хозяин, сам ездит
в поле, все разумеет и за всем смотрит, и что одна у него есть утеха — борзые собачки.
Произнося последние
слова, она бросала выразительные взгляды на тетушку Татьяну Степановну, которая краснела и потупляла глаза и лицо
в тарелку.
Много содействовали тому разговоры с отцом и Евсеичем, которые радовались весне, как охотники, как люди, выросшие
в деревне и страстно любившие природу, хотя сами того хорошенько не понимали, не определяли себе и сказанных сейчас мною
слов никогда не употребляли.
Простые, но горячие
слова западали мне глубоко
в душу, потрясали какие-то неведомые струны и пробуждали какие-то неизвестные томительные и сладкие чувства.
Всякий день кто-нибудь из охотников убивал то утку, то кулика, а Мазан застрелил даже дикого гуся и принес к отцу с большим торжеством, рассказывая подробно, как он подкрался камышами,
в воде по горло, к двум гусям, плававшим на материке пруда, как прицелился
в одного из них, и заключил рассказ
словами: «Как ударил, так и не ворохнулся!» Всякий день также стал приносить старый грамотей Мысеич разную крупную рыбу: щук, язей, головлей, линей и окуней.
Разумеется, потом я забыл свой рассказ; но теперь, восстановляя давно прошедшее
в моей памяти, я неожиданно наткнулся на груду обломков этой сказки; много
слов и выражений ожило для меня, и я попытался вспомнить ее.
Я не знаю, исполнились ли
слова отца, стало ли веселее
в Багрове?
Я начинал уже считать себя выходящим из ребячьего возраста: чтение книг, разговоры с матерью о предметах недетских, ее доверенность ко мне, ее
слова, питавшие мое самолюбие: «Ты уже не маленький, ты все понимаешь; как ты об этом думаешь, друг мой?» — и тому подобные выражения, которыми мать,
в порывах нежности, уравнивала наши возрасты, обманывая самое себя, — эти
слова возгордили меня, и я начинал свысока посматривать на окружающих меня людей.