Неточные совпадения
Я помню себя лежащим ночью то в кроватке, то на руках
матери и горько плачущим: с рыданием и воплями повторял я одно и то же
слово, призывая кого-то, и кто-то являлся в сумраке слабоосвещенной комнаты, брал меня на руки, клал к груди… и мне становилось хорошо.
Потом помню, что уже никто не являлся на мой крик и призывы, что
мать, прижав меня к груди, напевая одни и те же
слова успокоительной песни, бегала со мной по комнате до тех пор, пока я засыпал.
Я был так поражен этим невиданным зрелищем, что совершенно онемел и не отвечал ни одного
слова на вопросы отца и
матери.
Мать скоро легла и положила с собой мою сестрицу, которая давно уже спала на руках у няньки; но мне не хотелось спать, и я остался посидеть с отцом и поговорить о завтрашней кормежке, которую я ожидал с радостным нетерпением; но посреди разговоров мы оба как-то задумались и долго просидели, не говоря ни одного
слова.
Мать не хотела верить, чтоб я мог сам поймать рыбу, но, задыхаясь и заикаясь от горячности, я уверял ее, ссылаясь на Евсеича, что точно я вытащил сам эту прекрасную рыбку; Евсеич подтвердил мои
слова.
После ржаных хлебов пошли яровые, начинающие уже поспевать. Отец мой, глядя на них, часто говорил с сожалением: «Не успеют нынче убраться с хлебом до ненастья; рожь поспела поздно, а вот уже и яровые поспевают. А какие хлеба, в жизнь мою не видывал таких!» Я заметил, что
мать моя совершенно равнодушно слушала
слова отца. Не понимая, как и почему, но и мне было жалко, что не успеют убраться с хлебом.
Сердце радуется!» Я радовался вместе с ним и опять заметил, что
мать не принимала участия в его
словах.
Я не говорил ни
слова, но когда
мать взглянула на меня, то прочла все на моем лице.
После многих нежных
слов, ласк и разговоров, позаботившись, чтоб хозяйские собаки были привязаны и заперты,
мать приказала мне вместе с сестрицей побегать по двору.
Еще несколько
слов, несколько ласк от
матери — и крепкий сон овладел мною.
Когда
мать выглянула из окошка и увидала Багрово, я заметил, что глаза ее наполнились слезами и на лице выразилась грусть; хотя и прежде, вслушиваясь в разговоры отца с
матерью, я догадывался, что
мать не любит Багрова и что ей неприятно туда ехать, но я оставлял эти
слова без понимания и даже без внимания и только в эту минуту понял, что есть какие-нибудь важные причины, которые огорчают мою
мать.
Я вспомнил, что, воротившись из саду, не был у
матери, и стал проситься сходить к ней; но отец, сидевший подле меня, шепнул мне, чтоб я перестал проситься и что я схожу после обеда; он сказал эти
слова таким строгим голосом, какого я никогда не слыхивал, — и я замолчал.
Я вспомнил, как сам просил еще в Уфе мою
мать ехать поскорее лечиться; но
слова, слышанные мною в прошедшую ночь: «Я умру с тоски, никакой доктор мне не поможет», — поколебали во мне уверенность, что
мать воротится из Оренбурга здоровою.
Несколько раз
мать перерывала мой рассказ; глаза ее блестели, бледное ее лицо вспыхивало румянцем, и прерывающимся от волнения голосом начинала она говорить моему отцу не совсем понятные мне
слова; но отец всякий раз останавливал ее знаком и успокаивал
словами: «Побереги себя, ради бога, пожалей Сережу.
Наконец
мать обратила на нас внимание и стала говорить с нами, то есть собственно со мною, потому что сестра была еще мала и не могла понимать ее
слов, даже скоро ушла в детскую к своей няне.
Мать боялась также, чтоб межеванье не задержало отца, и, чтоб ее успокоить, он дал ей
слово, что если в две недели межеванье не будет кончено, то он все бросит, оставит там поверенным кого-нибудь, хотя Федора, мужа Параши, а сам приедет к нам, в Уфу.
Под
словом мы я разумею
мать, отца и себя.
Один раз, когда мы все сидели в гостиной, вдруг вошел Иван Борисыч, небритый, нечесаный, очень странно одетый; бормоча себе под нос какие-то русские и французские
слова, кусая ногти, беспрестанно кланяясь набок, поцеловал он руку у своей
матери, взял ломберный стол, поставил его посереди комнаты, раскрыл, достал карты, мелки, щеточки и начал сам с собою играть в карты.
Катерина Борисовна тихо сказала моей
матери, что игра в карты с самим собою составляет единственное удовольствие ее несчастного брата и что он играет мастерски; в доказательство же своих
слов попросила мужа поиграть с ее братом в пикет.
Иван Борисыч так бормотал, что нельзя было понять ни одного
слова; но его
мать все понимала и смотрела на него с необыкновенной нежностью.
Оставшись на свободе, я увел сестрицу в кабинет, где мы спали с отцом и
матерью, и, позабыв смутившие меня
слова «экой ты дитя», принялся вновь рассказывать и описывать гостиную и диванную, украшая все, по своему обыкновенью.
Мать бранила меня за это наедине, я отвечал, что мне досадно, когда поднимают на смех мои
слова, да и говорят со мной только для того, чтобы посмеяться.
Наконец мы собрались совсем, и хозяйка согласилась отпустить нас, взяв честное
слово с моего отца и
матери, что мы непременно приедем в исходе лета и проживем всю осень.
Слова: жених, невеста, сватанье и свадьба — были мне давно известны и давно объяснены
матерью настолько, насколько я мог и должен был понимать их, так сказать, внешний смысл.
Впоследствии, когда мои
слова сделались известны всем тетушкам, они заставляли меня повторять их (всегда без
матери) и так хохотали, что приводили меня в совершенное изумление.
Впрочем,
мать, бабушка и тетушки знали, что пьяные люди идут вброд по полоям, а как я, наконец, сказал слышанные мною
слова, что старый Болтуненок «пропал, утонул», то несчастное событие вполне и для них объяснилось.
Я начинал уже считать себя выходящим из ребячьего возраста: чтение книг, разговоры с
матерью о предметах недетских, ее доверенность ко мне, ее
слова, питавшие мое самолюбие: «Ты уже не маленький, ты все понимаешь; как ты об этом думаешь, друг мой?» — и тому подобные выражения, которыми
мать, в порывах нежности, уравнивала наши возрасты, обманывая самое себя, — эти
слова возгордили меня, и я начинал свысока посматривать на окружающих меня людей.
Несмотря на мой ребячий возраст, я понимал, что моей
матери все в доме боялись, а не любили (кроме Евсеича и Параши), хотя
мать никому и грубого
слова не говаривала.
По просухе перебывали у нас в гостях все соседи, большею частью родные нам. Приезжали также и Чичаговы, только без старушки Мертваго; разумеется,
мать была им очень рада и большую часть времени проводила в откровенных, задушевных разговорах наедине с Катериной Борисовной, даже меня высылала. Я мельком вслушался раза два в ее
слова и догадался, что она жаловалась на свое положение, что она была недовольна своей жизнью в Багрове: эта мысль постоянно смущала и огорчала меня.
Она напомнила мне, какой перенесла гнев от моей
матери за подобные
слова об тетушках, она принялась плакать и говорила, что теперь, наверное, сошлют ее в Старое Багрово, да и с мужем, пожалуй, разлучат, если Софья Николавна узнает об ее глупых речах.
К вечеру, однако, я придумал себе вот какое оправдание: если маменька сама сказала мне, что я должен утаить от тетушки, что входил в ее амбар, для того, чтоб она не побила Матрешу, то я должен утаить от
матери слова Параши, для того, чтоб она не услала ее в Старое Багрово.
Сад с яблоками, которых мне и есть не давали, меня не привлекал; ни уженья, ни ястребов, ни голубей, ни свободы везде ходить, везде гулять и все говорить, что захочется; вдобавок ко всему, я очень знал, что
мать не будет заниматься и разговаривать со мною так, как в Багрове, потому что ей будет некогда, потому что она или будет сидеть в гостиной, на балконе, или будет гулять в саду с бабушкой и гостями, или к ней станут приходить гости;
слово «гости» начинало делаться мне противным…
Все это
мать говорила с жаром и с увлечением, и все это в то же время было совершенно справедливо, и я не мог сказать против ее похвал ни одного
слова; мой ум был совершенно побежден, но сердце не соглашалось, и когда
мать спросила меня: «Не правда ли, что в Чурасове будет лучше?» — я ту ж минуту отвечал, что люблю больше Багрово и что там веселее.
Не говоря ни
слова моей
матери, Прасковья Ивановна написала письмецо к моему отцу и приказала ему сейчас приехать.
Припоминая наше первое пребывание в Багрове и некоторые
слова, вырывавшиеся у моей
матери, тогда же мною замеченные, я старался составить себе сколько-нибудь ясное и определенное понятие: в чем могла быть виновата бабушка перед моею
матерью и в чем была виновата
мать перед нею?
Разумеется, Татьяна Степановна охотно на все согласилась и не находила
слов благодарить мою
мать за ее «великие милости и благодеяния».
Припомнив все, слышанное мною в разное время от Параши, и вырывавшиеся иногда
слова у
матери во время горячих разговоров с отцом, я составил себе довольно ясное понятие о свойствах людей, с которыми она жила.