Неточные совпадения
У нас в доме была огромная зала, из которой две двери вели в две небольшие горницы, довольно темные, потому что окна из них выходили в длинные сени, служившие коридором; в одной из них помещался буфет, а другая была заперта; она некогда служила рабочим кабинетом покойному отцу моей
матери; там были собраны все его вещи: письменный стол, кресло, шкаф с
книгами и проч.
Наконец, «Зеркало добродетели» перестало поглощать мое внимание и удовлетворять моему ребячьему любопытству, мне захотелось почитать других книжек, а взять их решительно было негде; тех
книг, которые читывали иногда мой отец и
мать, мне читать не позволяли.
Разумеется,
мать положила конец такому исступленному чтению:
книги заперла в свой комод и выдавала мне по одной части, и то в известные, назначенные ею, часы.
Наконец, рассказав все до малейшей подробности мною виденное и слышанное, излив мое негодованье в самых сильных выражениях, какие только знал из
книг и разговоров, и осудив Матвея Васильича на все известные мне казни, я поутих и получил способность слушать и понимать разумные речи моей
матери.
Еще более оно происходило от постоянного, часто исключительного, сообщества
матери и постоянного чтения
книг.
Я читал
матери вслух разные
книги для ее развлеченья, а иногда для ее усыпленья, потому что она как-то мало спала по ночам.
Мать оставила у меня
книги, но запретила мне и смотреть их, покуда мы будем жить в Мертовщине.
Я сказал уже, что в Чурасове была изрядная библиотека; я не замедлил воспользоваться этим сокровищем и, с позволенья Прасковьи Ивановны, по выбору
матери, брал оттуда
книги, которые читал с великим наслаждением.
Обогащенный новыми
книгами и новыми впечатлениями, которые сделались явственнее в тишине уединения и ненарушимой свободы, только после чурасовской жизни вполне оцененной мною, я беспрестанно разговаривал и о том и о другом с своей
матерью и с удовольствием замечал, что я стал старше и умнее, потому что
мать и другие говорили, рассуждали со мной уже о том, о чем прежде и говорить не хотели.
Я стал заниматься иногда играми и
книгами, стал больше сидеть и говорить с
матерью и с радостью увидел, что она была тем довольна.
Я начинал уже считать себя выходящим из ребячьего возраста: чтение
книг, разговоры с
матерью о предметах недетских, ее доверенность ко мне, ее слова, питавшие мое самолюбие: «Ты уже не маленький, ты все понимаешь; как ты об этом думаешь, друг мой?» — и тому подобные выражения, которыми
мать, в порывах нежности, уравнивала наши возрасты, обманывая самое себя, — эти слова возгордили меня, и я начинал свысока посматривать на окружающих меня людей.
Мать старалась меня уверить, что Чурасово гораздо лучше Багрова, что там сухой и здоровый воздух, что хотя нет гнилого пруда, но зато множество чудесных родников, которые бьют из горы и бегут по камешкам; что в Чурасове такой сад, что его в три дня не исходишь, что в нем несколько тысяч яблонь, покрытых спелыми румяными яблоками; что какие там оранжереи, персики, груши, какое множество цветов, от которых прекрасно пахнет, и что, наконец, там есть еще много
книг, которых я не читал.
Неточные совпадения
Левин вызвался заменить ее; но
мать, услыхав раз урок Левина и заметив, что это делается не так, как в Москве репетировал учитель, конфузясь и стараясь не оскорбить Левина, решительно высказала ему, что надо проходить по
книге так, как учитель, и что она лучше будет опять сама это делать.
— Очень метко, — похвалила
мать, улыбаясь. — Но соединение вредных
книг с неприличными картинками — это уже обнаруживает натуру испорченную. Ржига очень хорошо говорит, что школа — учреждение, где производится отбор людей, способных так или иначе украсить жизнь, обогатить ее. И — вот: чем бы мог украсить жизнь Дронов?
Поутру Самгин был в Женеве, а около полудня отправился на свидание с
матерью. Она жила на берегу озера, в маленьком домике, слишком щедро украшенном лепкой, похожем на кондитерский торт. Домик уютно прятался в полукруге плодовых деревьев, солнце благосклонно освещало румяные плоды яблонь, под одной из них, на мраморной скамье, сидела с
книгой в руке Вера Петровна в платье небесного цвета, поза ее напомнила сыну снимок с памятника Мопассану в парке Монсо.
Самгин вспомнил, что в детстве он читал «Калевалу», подарок
матери;
книга эта, написанная стихами, которые прыгали мимо памяти, показалась ему скучной, но
мать все-таки заставила прочитать ее до конца.
Клим вспомнил слова Маргариты о
матери и, швырнув
книгу на пол, взглянул в рощу. Белая, тонкая фигура Лидии исчезла среди берез.