Неточные совпадения
Я спорил
и в доказательство приводил иногда такие обстоятельства, которые не могли мне быть рассказаны
и которые могли знать
только я да моя кормилица или мать.
Самые первые предметы, уцелевшие на ветхой картине давно прошедшего, картине, сильно полинявшей в иных местах от времени
и потока шестидесятых годов, предметы
и образы, которые еще носятся в моей памяти, — кормилица, маленькая сестрица
и мать; тогда они не имели для меня никакого определенного значенья
и были
только безыменными образами.
Все было незнакомо мне: высокая, большая комната, голые стены из претолстых новых сосновых бревен, сильный смолистый запах; яркое, кажется летнее, солнце
только что всходит
и сквозь окно с правой стороны, поверх рединного полога, который был надо мною опущен, ярко отражается на противоположной стене…
Полог подняли; я попросил есть, меня покормили
и дали мне выпить полрюмки старого рейнвейну, который, как думали тогда, один
только и подкреплял меня.
Ведь ты
только мешаешь ей
и тревожишь ее, а пособить не можешь…» Но с гневом встречала такие речи моя мать
и отвечала, что покуда искра жизни тлеется во мне, она не перестанет делать все что может для моего спасенья, —
и снова клала меня, бесчувственного, в крепительную ванну, вливала в рот рейнвейну или бульону, целые часы растирала мне грудь
и спину голыми руками, а если
и это не помогало, то наполняла легкие мои своим дыханьем —
и я, после глубокого вздоха, начинал дышать сильнее, как будто просыпался к жизни, получал сознание, начинал принимать пищу
и говорить,
и даже поправлялся на некоторое время.
Да
и что мудреного: рассказчику
только пошел пятый год, а слушательнице — третий.
Хотя она, собственно, ходила за сестрой моей, а за мной
только присматривала,
и хотя мать строго запрещала ей даже разговаривать со мною, но она иногда успевала сообщить мне кое-какие известия о буке, о домовых
и мертвецах.
Эту детскую книжку я знал тогда наизусть всю; но теперь
только два рассказа
и две картинки из целой сотни остались у меня в памяти, хотя они, против других, ничего особенного не имеют.
Я принялся было за Домашний лечебник Бухана, но
и это чтение мать сочла почему-то для моих лет неудобным; впрочем, она выбирала некоторые места
и, отмечая их закладками, позволяла мне их читать;
и это было в самом деле интересное чтение, потому что там описывались все травы, соли, коренья
и все медицинские снадобья, о которых
только упоминается в лечебнике.
Аничкова не любили, а
только уважали
и даже прибаивались его резкого языка
и негибкого нрава.
Только впоследствии узнал я из разговоров меня окружавших людей, что мать сделалась больна от телесного истощения
и душевных страданий во время моей болезни.
Я собрался прежде всех: уложил свои книжки, то есть «Детское чтение»
и «Зеркало добродетели», в которое, однако, я уже давно не заглядывал; не забыл также
и чурочки, чтоб играть ими с сестрицей; две книжки «Детского чтения», которые я перечитывал уже в третий раз, оставил на дорогу
и с радостным лицом прибежал сказать матери, что я готов ехать
и что мне жаль
только оставить Сурку.
Переправа кареты, кибитки
и девяти лошадей продолжалась довольно долго,
и я успел набрать целую кучу чудесных, по моему мнению, камешков; но я очень огорчился, когда отец не позволил мне их взять с собою, а выбрал
только десятка полтора, сказав, что все остальные дрянь; я доказывал противное, но меня не послушали,
и я с большим сожалением оставил набранную мною кучку.
Толстые, как бревна, черемухи были покрыты уже потемневшими ягодами; кисти рябины
и калины начинали краснеть; кусты черной спелой смородины распространяли в воздухе свой ароматический запах; гибкие
и цепкие стебли ежевики, покрытые крупными, еще зелеными ягодами, обвивались около всего, к чему
только прикасались; даже малины было много.
Я ни о чем другом не мог ни думать, ни говорить, так что мать сердилась
и сказала, что не будет меня пускать, потому что я от такого волнения могу захворать; но отец уверял ее, что это случилось
только в первый раз
и что горячность моя пройдет; я же был уверен, что никогда не пройдет,
и слушал с замирающим сердцем, как решается моя участь.
В избе не было никакой нечистоты, но
только пахло дымом,
и непротивно.
Отец мой продолжал разговаривать
и расспрашивать о многом, чего я
и не понимал; слышал
только, как ему отвечали, что, слава богу, все живут помаленьку, что с хлебом не знай, как
и совладать, потому что много народу хворает.
Когда же мой отец спросил, отчего в праздник они на барщине (это был первый Спас, то есть первое августа), ему отвечали, что так приказал староста Мироныч; что в этот праздник точно прежде не работали, но вот уже года четыре как начали работать; что все мужики постарше
и бабы-ребятницы уехали ночевать в село, но после обедни все приедут,
и что в поле остался
только народ молодой, всего серпов с сотню, под присмотром десятника.
Я увидел их в первый раз, они мне очень понравились; я набил ими свои карманы,
только название их никак не мог объяснить мне отец,
и я долго надоедал ему вопросами, что за зверь черт, имеющий такие крепкие пальцы?
Пруд наполнялся родниками
и был довольно глубок; овраг перегораживала, запружая воду, широкая навозная плотина; посредине ее стояла мельничная амбарушка; в ней находился один мукомольный постав, который молол хорошо
только в полую воду, впрочем, не оттого, чтобы мало было воды в пруде, как объяснил мне отец, а оттого, что вода шла везде сквозь плотину.
Я многого не понимал, многое забыл,
и у меня остались в памяти
только отцовы слова: «Не вмешивайся не в свое дело, ты все дело испортишь, ты все семейство погубишь, теперь Мироныч не тронет их, он все-таки будет опасаться, чтоб я не написал к тетушке, а если пойдет дело на то, чтоб Мироныча прочь, то Михайлушка его не выдаст.
Но я заметил, что для больших людей так сидеть неловко потому, что они должны были не опускать своих ног, а вытягивать
и держать их на воздухе, чтоб не задевать за землю; я же сидел на роспусках почти с ногами,
и трава задевала
только мои башмаки.
Сначала мы вставали с роспусков
и подходили к жнецам, а потом
только подъезжали к ним; останавливались, отец мой говорил: «Бог на помощь».
Другой табун, к которому, как говорили,
и приближаться надо было с осторожностью, осматривал
только мой отец,
и то ходил к нему пешком вместе с пастухами.
Отец, однако, не брал на себя никакой власти
и все отвечал, что тетушка приказала ему
только осмотреть хозяйство
и обо всем донести ей, но входить в распоряжения старосты не приказывала.
Священник сказал, между прочим, что староста — человек подвластный, исполняет, что ему прикажут,
и прибавил с улыбкой, что «един бог без греха
и что жаль
только, что у Мироныча много родни на селе
и он до нее ласков».
Отец все еще не возвращался,
и мать хотела уже послать за ним, но
только что мы улеглись в карете, как подошел отец к окну
и тихо сказал: «Вы еще не спите?» Мать попеняла ему, что он так долго не возвращался.
Как
только поднялись мы на изволок, туман исчез,
и первый луч солнца проник почти сзади в карету
и осветил лицо спящей против меня моей сестрицы.
Мать
только что отведала
и то по просьбе отца: она считала рыбу вредною для себя пищей.
Наконец вышла мать
и спросила: «Где же ваша нянька?» Агафья выскочила из коридора, уверяя, что
только сию минуту отошла от нас, между тем как мы с самого прихода в залу ее
и не видали, а слышали
только бормотанье
и шушуканье в коридоре.
Ефрем с Федором сейчас ее собрали
и поставили, а Параша повесила очень красивый, не знаю, из какой материи, кажется, кисейный занавес; знаю
только, что на нем были такие прекрасные букеты цветов, что я много лет спустя находил большое удовольствие их рассматривать; на окошки повесили такие же гардины —
и комната вдруг получила совсем другой вид, так что у меня на сердце стало веселее.
Ступай к ней,
только не шуми, не беспокой ее
и не плачь».
Как
только мать проснулась
и сказала, что ей немножко получше, вошел отец.
Вдобавок ко всему везде, где
только было местечко, росли подсолнечники
и укроп, который там называли «копром», наконец, на лощине, заливаемой весенней водой, зеленело страшное количество капусты…
Все это я объяснял ей
и отцу, как умел, сопровождая свои объяснения слезами; но для матери моей не трудно было уверить меня во всем, что ей угодно,
и совершенно успокоить,
и я скоро, несмотря на страх разлуки, стал желать
только одного: скорейшего отъезда маменьки в Оренбург, где непременно вылечит ее доктор.
Видя мать бледною, худою
и слабою, я желал
только одного, чтоб она ехала поскорее к доктору; но как
только я или оставался один, или хотя
и с другими, но не видал перед собою матери, тоска от приближающейся разлуки
и страх остаться с дедушкой, бабушкой
и тетушкой, которые не были так ласковы к нам, как мне хотелось, не любили или так мало любили нас, что мое сердце к ним не лежало, овладевали мной,
и мое воображение, развитое не по летам, вдруг представляло мне такие страшные картины, что я бросал все, чем тогда занимался: книжки, камешки, оставлял даже гулянье по саду
и прибегал к матери, как безумный, в тоске
и страхе.
Евсеич пробовал остановить мои слезы рассказами о дороге, о Деме, об уженье
и рыбках, но все было напрасно;
только утомившись от слез
и рыданья, я, наконец, сам не знаю как, заснул.
Мы
только и видались с нею
и со всеми за обедом, ужином, при утреннем здорованье
и вечернем прощанье.
Больше ничего не помню; знаю
только, что содержание состояло из любви пастушки к пастуху, что бабушка сначала не соглашалась на их свадьбу, а потом согласилась. С этого времени глубоко запала в мой ум склонность к театральным сочинениям
и росла с каждым годом.
Чувство какого-то сиротства
и робкой грусти выражалось не
только на моем лице, но даже во всей моей наружности.
Как
только я совсем оправился
и начал было расспрашивать
и рассказывать, моя мать торопливо встала
и ушла к дедушке, с которым она еще не успела поздороваться: испуганная моей дурнотой, она не заходила в его комнату.
«А, так ты так же
и отца любишь, как мать, — весело сказал дедушка, — а я думал, что ты
только по ней соскучился.
Понимая дело
только вполовину, я, однако, догадывался, что маменька гневается за нас на дедушку, бабушку
и тетушку
и что мой отец за них заступается; из всего этого я вывел почему-то такое заключение, что мы должны скоро уехать, в чем
и не ошибся.
Мне хорошо известны
и памятны
только те, которые бывали у нас почти ежедневно
и которые, как видно, очень любили моего отца
и мать
и нас с сестрицей.
Я внимательно наблюдал, как она обдавала миндаль кипятком, как счищала с него разбухшую кожицу, как выбирала миндалины
только самые чистые
и белые, как заставляла толочь их, если пирожное приготовлялось из миндального теста, или как сама резала их ножницами
и, замесив эти обрезки на яичных белках, сбитых с сахаром, делала из них чудные фигурки: то венки, то короны, то какие-то цветочные шапки или звезды; все это сажалось на железный лист, усыпанный мукою,
и посылалось в кухонную печь, откуда приносилось уже перед самым обедом, совершенно готовым
и поджарившимся.
Он не так любил ездить по гостям, как другой мой дядя, меньшой его брат, которого все называли ветреником,
и рисовал не
только для меня маленькие картинки, но
и для себя довольно большие картины.
Я помню
только, что в нем было множество чертежей
и планов, очень тщательно сделанных
и разрисованных красками.
Я поверил
и, не имея ни о чем понятия, понял
только, что хотят разлучить меня с сестрицей
и сделать ее чем-то вроде солдата.
Гнев
и ненависть, к какой
только может быть способно сердце дитяти, почувствовал я к Волкову, которого
и прежде неподлюбливал.
Из этого вышло много весьма печальных историй: я приходил в бешенство, бранился
и хотел застрелить из пушки Волкова, если он
только дотронется до моей сестрицы.