Неточные совпадения
Наводили справки,
и часто оказывалось, что действительно
дело было так
и что рассказать мне о нем никто не мог.
На другой
день поутру я чувствовал себя также свежее
и лучше против обыкновенного.
Медленно поправляясь, я не скоро начал ходить
и сначала целые
дни, лежа в своей кроватке
и посадив к себе сестру, забавлял ее разными игрушками или показываньем картинок.
С этих пор щенок по целым часам со мной не расставался; кормить его по нескольку раз в
день сделалось моей любимой забавой; его назвали Суркой, он сделался потом небольшой дворняжкой
и жил у нас семнадцать лет, разумеется, уже не в комнате, а на дворе, сохраняя всегда необыкновенную привязанность ко мне
и к моей матери.
Вниманье
и попеченье было вот какое: постоянно нуждаясь в деньгах, перебиваясь, как говорится, с копейки на копейку, моя мать доставала старый рейнвейн в Казани, почти за пятьсот верст, через старинного приятеля своего покойного отца, кажется доктора Рейслейна, за вино платилась неслыханная тогда цена,
и я пил его понемногу, несколько раз в
день.
Я стал бояться ночной темноты
и даже
днем боялся темных комнат.
Няньку мою она прогнала
и несколько
дней не позволяла ей входить в нашу детскую.
Я принялся было за Домашний лечебник Бухана, но
и это чтение мать сочла почему-то для моих лет неудобным; впрочем, она выбирала некоторые места
и, отмечая их закладками, позволяла мне их читать;
и это было в самом
деле интересное чтение, потому что там описывались все травы, соли, коренья
и все медицинские снадобья, о которых только упоминается в лечебнике.
Она не лежала в постели, но худела, бледнела
и теряла силы с каждым
днем.
Я вслушивался в беспрестанные разговоры об этом между отцом
и матерью
и наконец узнал, что
дело уладилось: денег дал тот же мой книжный благодетель С.
И. Аничков, а детей, то есть нас с сестрой, решились завезти в Багрово
и оставить у бабушки с дедушкой.
День был очень жаркий,
и мы, отъехав верст пятнадцать, остановились покормить лошадей собственно для того, чтоб мать моя не слишком утомилась от перевоза через реку
и переезда.
Столько увидел
и узнал я в этот
день, что детское мое воображение продолжало представлять мне в каком-то смешении все картины
и образы, носившиеся предо мною.
Мать весело разговаривала с нами,
и я неумолкаемо болтал о вчерашнем
дне; она напомнила мне о моих книжках,
и я признался, что даже позабыл о них.
Один из башкирцев скоро догадался, о чем идет
дело,
и отвечал: «Екши, екши, бачка, ладно!
Я многого не понимал, многое забыл,
и у меня остались в памяти только отцовы слова: «Не вмешивайся не в свое
дело, ты все
дело испортишь, ты все семейство погубишь, теперь Мироныч не тронет их, он все-таки будет опасаться, чтоб я не написал к тетушке, а если пойдет
дело на то, чтоб Мироныча прочь, то Михайлушка его не выдаст.
Вчера бог дал такого дождика, что борозду пробил; теперь земля сыренька,
и с завтрашнего
дня всех мужиков погоню сеять; так извольте рассудить: с одними бабами не много нажнешь, а ржи-то осталось половина не сжатой.
Не позволите ли, батюшка, сделать лишний сгон?» Отец отвечал, что крестьянам ведь также надо убираться,
и что отнять у них
день в такую страдную пору
дело нехорошее,
и что лучше сделать помочь
и позвать соседей.
В самом
деле, я слишком утомился
и заснул, не дождавшись даже чаю.
Отец с матерью старались растолковать мне, что совершенно добрых людей мало на свете, что парашинские старики, которых отец мой знает давно, люди честные
и правдивые, сказали ему, что Мироныч начальник умный
и распорядительный, заботливый о господском
и о крестьянском
деле; они говорили, что, конечно, он потакает
и потворствует своей родне
и богатым мужикам, которые находятся в милости у главного управителя, Михайлы Максимыча, но что как же быть? свой своему поневоле друг,
и что нельзя не уважить Михайле Максимычу; что Мироныч хотя гуляет, но на работах всегда бывает в трезвом виде
и не дерется без толку; что он не поживился ни одной копейкой, ни господской, ни крестьянской, а наживает большие деньги от дегтя
и кожевенных заводов, потому что он в части у хозяев, то есть у богатых парашинских мужиков, промышляющих в башкирских лесах сидкою дегтя
и покупкою у башкирцев кож разного мелкого
и крупного скота; что хотя хозяевам маленько
и обидно, ну, да они богаты
и получают большие барыши.
Отец мой выбрал место для уженья,
и они оба с Евсеичем скоро принялись за
дело.
Дело состояло в том, что с задней стороны, из средины пригорка, бил родник; чувашенин подставил колоду,
и как все надворные строения были ниже родника, то он провел воду, во-первых, в летнюю кухню, во-вторых, в огромное корыто, или выдолбленную колоду, для мытья белья,
и в-третьих, в хлевы, куда загонялся на ночь скот
и лошади.
Отец увидел это
и, погрозя пальцем, указал на мать; я кивнул
и потряс головою в знак того, что понимаю, в чем
дело,
и не встревожу больную.
Я сейчас принялся за «Детское чтение»,
и в самом
деле мать заснула
и спала целый час.
Сам он
и вся семья ели постное,
и дедушка, несмотря на то, что первый
день как встал с постели, кушал ботвинью, рыбу, раки, кашу с каким-то постным молоком
и грибы.
После обеда дедушка зашел к моей матери, которая лежала в постели
и ничего в этот
день не ела.
Тут я узнал, что дедушка приходил к нам перед обедом
и, увидя, как в самом
деле больна моя мать, очень сожалел об ней
и советовал ехать немедленно в Оренбург, хотя прежде, что было мне известно из разговоров отца с матерью, он называл эту поездку причудами
и пустою тратою денег, потому что не верил докторам.
Мать отвечала ему, как мне рассказывали, что теперешняя ее болезнь
дело случайное, что она скоро пройдет
и что для поездки в Оренбург ей нужно несколько времени оправиться.
Через несколько
дней мать встала с постели; ее лихорадка
и желчь прошли, но она еще больше похудела
и глаза ее пожелтели.
Первые
дни заглядывала к нам в комнату тетушка
и как будто заботилась о нас, а потом стала ходить реже
и, наконец, совсем перестала.
Нянька Агафья от утреннего чая до обеда
и от обеда до вечернего чая также куда-то уходила, но зато Евсеич целый
день не отлучался от нас
и даже спал всегда в коридоре у наших дверей.
Тут-то мы еще больше сжились с милой моей сестрицей, хотя она была так еще мала, что я не мог вполне
разделять с ней всех моих мыслей, чувств
и желаний.
Первые
дни после отъезда отца
и матери я провел в беспрестанной тоске
и слезах, но мало-помалу успокоился, осмотрелся вокруг себя
и устроился.
Всякий
день я принимался учить читать маленькую сестрицу,
и совершенно без пользы, потому что во все время пребывания нашего в Багрове она не выучила даже азбуки.
Она привезла с собою двух дочерей, которые были постарше меня; она оставила их погостить у дедушки с бабушкой
и сама
дня через три уехала.
На другой
день вся барщина ездила отыскивать
и также ничего не нашла.
Уж на третий
день, совсем по другой дороге, ехал мужик из Кудрина; ехал он с зверовой собакой, собака
и причуяла что-то недалеко от дороги
и начала лапами снег разгребать; мужик был охотник, остановил лошадь
и подошел посмотреть, что тут такое есть;
и видит, что собака выкопала нору, что оттуда пар идет; вот
и принялся он разгребать,
и видит, что внутри пустое место, ровно медвежья берлога,
и видит, что в ней человек лежит, спит,
и что кругом его все обтаяло; он знал про Арефья
и догадался, что это он.
Уж на другой
день пришел в себя
и есть попросил.
Осенняя ночь длинна,
и потому неизвестно, когда он попал в овражек; но на другой
день, часов в восемь утра, поехав на охоту, молодой Багров нашел его уже мертвым
и совершенно окоченевшим.
Рассказ об Арефье очень меня занял,
и через несколько
дней Евсеич мне показал его, потому что он приходил к дедушке чего-то просить.
Арефья все называли дурачком,
и в самом
деле он ничего не умел рассказать мне, как его занесло снегом
и что с ним потом было.
Тетушка уговаривала нас не плакать
и уверяла, что маменька здорова, что она скоро воротится
и что ее ждут каждый
день; но я был так убежден в моих печальных предчувствиях, что решительно не поверил тетушкиным словам
и упорно повторял один
и тот же ответ: «Вы нарочно так говорите».
На другой
день, когда мы пришли здороваться к дедушке, он довольно сурово сказал мне: «Я слышу, что ты все хнычешь, ты плакса, а глядя на тебя,
и козулька плачет.
Я так испугался, что даже побледнел, как мне после сказывали,
и точно, я не смел плакать весь этот
день, но зато проплакал почти всю ночь.
Прошло еще два
дня; тоска моя еще более усилилась,
и я потерял всякую способность чем-нибудь заниматься.
В один из таких скучных, тяжелых
дней вбежала к нам в комнату девушка Феклуша
и громко закричала: «Молодые господа едут!» Странно, что я не вдруг
и не совсем поверил этому известию.
Понимая
дело только вполовину, я, однако, догадывался, что маменька гневается за нас на дедушку, бабушку
и тетушку
и что мой отец за них заступается; из всего этого я вывел почему-то такое заключение, что мы должны скоро уехать, в чем
и не ошибся.
Мне показалось даже, а может быть, оно
и в самом
деле было так, что все стали к нам ласковее, внимательнее
и больше заботились о нас.
В несколько
дней я как будто переродился; стал жив, даже резов; к дедушке стал бегать беспрестанно, рассказывать ему всякую всячину
и сейчас попотчевал его чтением «Детского чтения»,
и все это дедушка принимал благосклонно; угрюмый старик также как будто стал добрым
и ласковым стариком.
Это были: старушка Мертваго
и двое ее сыновей — Дмитрий Борисович
и Степан Борисович Мертваго, Чичаговы, Княжевичи, у которых двое сыновей были почти одних лет со мною, Воецкая, которую я особенно любил за то, что ее звали так же как
и мою мать, Софьей Николавной,
и сестрица ее, девушка Пекарская; из военных всех чаще бывали у нас генерал Мансуров с женою
и двумя дочерьми, генерал граф Ланжерон
и полковник Л. Н. Энгельгардт; полковой же адъютант Волков
и другой офицер Христофович, которые были дружны с моими дядями, бывали у нас каждый
день; доктор Авенариус — также: это был давнишний друг нашего дома.
Иногда гости приезжали обедать,
и боже мой! как хлопотала моя мать с поваром Макеем, весьма плохо разумевшим свое
дело.