О СССР – без ностальгии. 30–80-е годы

Юрий Безелянский, 2021

«О СССР – без ностальгии» – книга воспоминаний и дневников одного московского интеллигента в очках. О детстве, о школе, об институте и работе в советских учреждениях, с подробностями и проблемами ушедшего времени. Поиск своего места в жизни. Повествование о том, как автор данной книги шёл трудно, набивая себе шишки, к заветной цели: стать писателем. Современному читателю будет интересно узнать, что читал мальчик-юноша-молодой человек, что видел, с кем встречался, во что верил и в чём сомневался. В книге много отчаяния, стихов и рассуждений о жизни. Книга рассчитана на массового читателя: для старшего поколения – в усладу узнавания ушедших лет, для молодых – в назидание и в урок, как жили их отцы и деды, начиная с 30-х годов прошлого века. Без восхищения и ностальгии, а с некоторой болью и иронией. Субъективно? Несомненно. А если иначе, то нудно и скучно…

1952 год — 19/20 лет. Смерть мамы. Аттестат зрелости. Женитьба как спасение утопающего

Дневниковые записи отрывочны, и надо восстанавливать картину того далёкого олимпийского года (крах советских футболистов на Олимпийских играх в Хельсинки). Год оказался роковым и для меня: смерть мамы 14 июня. Жизнь переломилась на «до» и «после».

«До» — жизнь с мамой, ни забот, ни хлопот. Без контроля и опеки. Сплошная мамина любовь. Она так любила выходить со мной на улицу — под ручку с сыном и гордилась, какой он большой и красивый!.. А я, глупый, стеснялся ходить с мамой (ещё подумают: маменькин сын) и вырывал руку. Мама дала мне всё, что могла, а я, к горькому сожалению, дал мало ответной любви и ласки (не я первый и не я последний. Дети, как правило, неблагодарные существа)…

Мама долго болела (но при этом, не уставая, строчила на своей машинке). Последствие контузии в голову во время войны от разбитого окна в доме какой-то знакомой на Чистых прудах. Её преследовали жуткие головные боли. Постоянные вызовы врачей, лекарства, кислородные подушки. И я постоянно бегал по аптекам. И вот роковая развязка. Мама прожила 43 года. Господи, как мало!..

Она предчувствовала свою кончину, и душа её болела за меня, что будет с сыном, школьником, который, так уж сложилось, в 20 лет был просто НИКТО. Книги и стихи не в счёт. А институт, а профессия? О, если бы она прожила подольше, то наверняка гордилась за своего «оболтуса», который в конце концов стал уважаемым человеком: журналистом, писателем, автором многочисленных книг. Но в июне 1952 года ничего этого не было. Не было и намёка на успешное будущее. И тяжесть за судьбу единственного сына придавливала маму…

14 июня я пошёл в школу на экзамен по химии, а к маме приехала племянница Ляля, на руках которой и умерла мама. На экзамене я что-то лепетал, а сердобольная химичка меня даже не слушала (в школе уже знали, что у Ю.Б. в доме произошло несчастье, но никто мне ничего не сказал: побоялись…). Сдав экзамен на четвёрку, мы в привычном трио — я, Курочкин и Чайкин — пошли отметить сданный экзамен и выпили немного вина. Распрощавшись с приятелями, я пошёл домой. Вхожу в коридор 5-го этажа и вижу в конце его, у нашей двери, крышку гроба. Мгновенно понял всё и… потерял сознание. Очнулся, когда надо мною колдовала медсестра…

Тяжёлым было прощание на Ваганьковском кладбище с отпеванием в церкви 18 июня. Родственники — два дяди, два маминых брата, — утешали меня, но никто не предложил конкретной помощи и не дал никаких советов, как жить дальше. И пошёл отсчёт времени «после»: покатилась другая, самостоятельная жизнь, когда пришлось самому думать, вертеться и принимать решения. Как единственному наследнику мне досталась дача в Тайнинке, половину которой я был вынужден продать и на некоторое время защитить себя материально.

Школу я закончил и получил аттестат зрелости, и встал вопрос о поступлении в институт, хотя кто-то из соседей по дому робко посоветовал пойти в техникум при Гознаке (а он был напротив дома) и выучиться на гравёра. Какой гравёр? Только институт, но анкета с записью «сын врага народа» не позволила пойти туда, куда хотел: ВГИК или ГИТИС. Пришлось выбрать вуз попроще: экономический на Зацепе, где, кстати, лаборанткой работала будущая жена. Недобрал один балл (20 из 25). А дальше засветила армия, но идти служить мне не хотелось и даже пугало. Решил проболтаться год и вновь поступать в августе 1953 года, повторяя «только в вуз», как мантру. Наверное, это была ошибочная ставка. Лучше бы поискать какую-нибудь работу, но никто не подсказал, не посоветовал, не помог. Сам я пребывал в некоторой растерянности и громыхал в стихах, подражая Маяковскому, критикуя обывателей, которые «без взлётов фантазий и смелых дерзаний», ходят на премьеры, курят «Казбек» и имеют «жену с шёлковой блузкой» (чем не угодила шёлковая блузка?):

По-вашему, это и есть человек?

По-моему, только моллюски…

А дальше в стихотворении я сравнивал себя с овцой, которую остригли и «выжгли дотла сердечные тигли». И в конце крик:

Сегодня души моей химеры

Предсмертный бросили, как вызов, крик!!!

Стихотворение длинное, написано в период декабря 1952 — января 1953 года (а в это время я был уже женат, бросившись головой в омут). Ну, а крик воплотил художник Эдвард Мунк, его вопиющий холст «Крик» я увидел значительно позднее.

Итак, тонущий корабль оказался без помощи. Одни только сигналы SOS. А где девочки, подруги? С Наташей Пушкарёвой как-то не спелось, любовь выкипела до дна, и мы тихо расстались. «Ундина» рядом, но она была явно не ровня мне. Появилась Мила Тимофеева, вроде бы любовь, но это из серии любви ради любви (о ней в главе «Девочки»). Ещё одна «кандидатка в фаворитки» (определение Игоря Северянина) — Алиса Тарасова, студентка иняза и, кажется, дочь генерала из органов. Мы с ней познакомились в конце 1951 года, гуляя по аллее вдоль Морозовской больницы на Мытной улице. Она была начитанна и звала меня коротким именем «Ю». Когда умерла мама, я ей сообщил об этом, она рассказала своей маме, и та пригласила меня на пару дней приехать к ним на дачу. Я поехал и был там обласкан, почувствовал настоящий семейный уют. Это были два дня, как облачко в небе, лёгкое и приятное. Мы с Алей гоняли на велосипедах, целовались и изливали душу друг перед другом.

Спустя какой-то короткий промежуток времени уже в Москве, в Мароновском переулке около парка Горького, мы зачем-то зашли в её дом (родители на даче), и там состоялась гамлетовское «быть или не быть». Я посадил её на стул, стоял около и горячо её целовал, она горячо откликалась, однако мою попытку предпринять нечто решающее она отклонила. Я выпалил: «Выходи за меня замуж!» Она ответила: «Милый Ю, мне ещё рано…» Отказ, отлуп — понимай, как знаешь.

Действительно, а ей это было зачем?! Она — генеральская дочь, ей надо закончить институт, делать карьеру, а создавать молодую семью да ещё с перспективой получить ребёнка, и что, конец всем планам? А кто, собственно, жених, кто он и что? Милый, приятный, обходительный, но ведь этого недостаточно… Короче, по старому романсу: он был титулярный советник, она — генеральская дочь. Социальная несовместимость. «Она прогнала его прочь». А тут не титулярный советник, а молодой человек, не подошедший даже к двери какого-нибудь департамента. Хотя если бы она согласилась, то был бы возможен вариант, когда генерал-отец за уши вытащил меня из воды на благополучный берег. Но вариант не состоялся.

Знаки внимания в школе оказывала мне завуч, она же и историчка, но тут меня пугала возрастная разница. И тогда я обратил уже сам внимание на одну из учениц класса — приведу только инициалы Г.В. Я ей очень нравился и сделал выбор в её пользу. Роковой выбор. Во всех смыслах неудачный. Я не годился в мужья ни по какой статье, но и выбранная женщина, хотя и была старше меня на один год (20 и 21), но тоже оказалась неспособной сопротивляться бушующим волнам жизни. И получалось под романс Вертинского:

Пей, моя девочка, пей, моя милая,

Это плохое вино.

Оба мы нищие, оба унылые,

Счастья нам не дано.

Нас обманули, нас ложью опутали,

Нас заставляли любить…

Эти слова Вертинский написал в 1917 году, в Одессе. В год революции. Если говорить о нас, то она любила, а я заставлял себя любить, чтобы сохранить тепло в семье. Счастье отсутствовало. Была только видимость. Имитация.

Официальный брак был зарегистрирован 28 сентября (через три с половиною месяца после смерти мамы). И удивительным образом продержался почти 15 лет, до августа 1967 года. «Каждое супружество — мезальянс», — утверждал австрийский писатель Карл Краус, а уж этот был абсолютным мезальянсом, по всем статьям мы были разными: по темпераменту, по знаниям, по отношению к миру. Совпадение было одно: неумение вести быт и хозяйство. Всё было кое-как. А рождение ребёнка лишь усугубило положение. Но что об этом? Это прошумело и прошло…

А в конце 1952 года в один из дней звонок в дверь. Открываю — на пороге Алиса Тарасова, генеральская дочь, с ярко накрашенными губами. Почему? Зачем? Как вызов или приманка? Сказала, что хочет со мной прояснить отношения. Я с грустью в ответ: поезд ушёл… А мог и сказать, что коней на переправе не меняют. А я как раз был в состоянии переправы в новую жизнь.

На этом точка (январь 2019 г.), и перейдём к сохранившимся листочкам дневника, что я записывал именно тогда.

* * *

1 января

Встреча Нового года и новый любовный сюжет: Мила Тимофеева. «Она отдалась без упрёка, / Она целовала без слов…» (Бальмонт).

«Всякий мыслящий человек знает, что жизнь — неразрешимая загадка; остальные тешатся вздорными выдумками да ещё попусту волнуются и выходят из себя…» (Драйзер, роман «Финансист»).

И вспомню Блока:

Или устал ты до времени,

Просишь забвения могил,

Сын утомлённого племени,

Чуждый воинственных сил?..

Комментарий. Воинственных сил как раз и не было. Была сплошная рефлексия. Хотя поставил себе целью совет Джона Голсуорси: «Чувства — это змеи, которых надо держать в банках с притёртыми пробками», — совету этому так и не последовал. И писал какие-то женские жалостливые стихи:

Ах, вот судьба! Ужель ты мне

Готовишь только слёзы и мученья,

Чтоб, к подушке прижимаясь в тишине,

Не мог найти себе я утешенья?..

И что я один такой, который терзался мыслями и чувствами? Бельтов из книги Герцена «Кто виноват?» признавался:

«Ну, как тяжело всё это, право, если б вперёд говорили условия, мало нашлось бы дураков, которые решились бы жить».

Снова рассуждения, воспоминания, причитания, а где конкретные записи из дневника?

29 февраля

Новости такие: получил два письма от Милы и Чонка. Милино: «Здравствуй… Я очень тоскую по тебе и поэтому не могу заниматься даже. Решила написать, может, станет легче. А о чём писать, не знаю… Хочется посмотреть в твои глаза, прочесть в них „люблю“ и положить голову тебе на грудь…»

(А далее в дневнике выписки из Максима Горького):

«…Вспоминая о евреях, чувствуешь себя опозоренным. Хотя лично я, за всю жизнь мою, вероятно, не сделал ничего плохого людям этой изумительно стойкой расы, а всё-таки при встрече с евреем тотчас вспоминаешь о племенном родстве своём с изуверской сектой антисемитов и о своей ответственности за идиотизм соплеменников… Не больше ли „человека“ в семите, чем в антисемите?..»

Ремарка. Моя голова была забита не только любовью, волновало и многое другое… (21 января 2019 г.)

Начало марта (даты нет — листы уничтожены)

Захожу к «Нехаевой», она — неистощимый поставщик книг. Читаю «Визу времени» Эренбурга и прочитал «Необычайные похождения Хулио Хуренито и его учеников» (1921). Сколько ума, остроумия, блеска, скептицизма и меткости…

«Когда весь сад давно обследован, — он говорил, — тщетно ходить по дорожкам с глубокомысленным видом и ботаническим атласом. Только резвясь, прыгая без толку по клумбам, думая о недополученном поцелуе или о сливочном креме, можно случайно натолкнуться на ещё неизвестный цветок…»

«Как ни была возвышенна и заманчива любовь в произведениях всех лучших писателей, как ни были сладки пухлые губки Нюры, многое заставило его призадуматься. Нюра не Стеша и не Маруня, у неё отец и прочее, значит — жениться. Но Нюра не Беатриче, у неё нет жажды божественного и священного бунта. Значит — служба, пелёнки. Главное дети — разве можно читать Ницше или Шопенгауэра, когда младенец пищит рядом?..» (Илья Эренбург. «Хулио Хуренито»).

Март (без даты)

Люблю статистику. С марта прошлого года по март нынешнего года в кино просмотрел 33 кинофильма, причём три картины — «Яника», «Артисты цирка» и «Моё сокровище» — по два раза. Среди картин понравились: «Маленькая мама», «Мечта», «Девушка моей мечты», «Вратарь», «Первый бал», «Под небом Сицилии», «Боксёры», «Котовский», «Петер».

За три месяца 1952 года сыграл 79 шахматных партий: 44 победы, 8 ничьих и 27 поражений. А в 1951 году была сыграна аж 631 партия!

За два месяца 1952 года прочитал 24 книги: несколько томов Горького, Козьму Пруткова, по одному тому Байрона, Брюсова и Маяковского, избранное Мицкевича, ещё Хафиз, Петефи, Саади, сборники Ахматовой и Цветаевой, «Виргинцы» Теккерея, ещё Эренбург и даже сборник «Маркс и Энгельс об искусстве».

18 марта

Снова выпал снег и кругом всё бело. Видно, весна-то ещё будет не скоро. Настроение так себе…

(И опять уничтоженные листы. После женитьбы пришлось ликвидировать многие страницы, ибо в них было много описаний встреч с разными девушками и пришлось «подчищать» жизнь. Пропали страницы, связанные со смертью мамы…)

19 марта

Круглая дата — 20 лет — 2 марта пролетела как-то кувырком, а поэтому, встретив Андрея Захарова, толстяка с аккордеоном, затащил к себе, благо был один, и тут же появились Горанский с Усом и с девочками. И мы, конечно, оторвались. Захаров угостил нас популярными западными мелодиями: «Конанногеф, конанногеф… Александер бэнц регтайм», «Венгерским танго» и прочими музыкальными яствами. И я лихо оттанцевал.

24 марта

Уже совсем иное: провёл несколько часов в доме-музее Маяковского, обложился книгами, читал и выписывал: «Пепел» Андрея Белого, стихи Брюсова, Асеева, «Жизнь с Маяковским» Василия Каменского и др. Почти пиршество.

Вставка в дневник

Который я не вёл, а выделенная под дневник общая тетрадь № 20 заполнена перечнем прочитанных книг и записью сыгранных шахматных партий с собственными комментариями. Разброс книг поражает, чего только не читал и каких авторов: тут и «Обрыв» Гончарова, и «Жизнь во мгле» Митчелла Уилсона, и Тургенев с «Асей» и «Первой любовью», и Батюшков, Денис Давыдов, Дельвиг, Языков, Бодлер, Верхарн и даже Аветик Исаакян:

Душа — перелётная бедная птица

Со сломанным бурей крылом.

А дождь без конца, и в пути ни крупицы,

И тьма впереди и в былом…

Перевод Пастернака… Ну, и всякие цитаты, чтобы намотать себе на ус: «Не учился я как следует, да и проклятая славянская распущенность берёт своё…» (Тургенев).

В мае-июне выпускные экзамены и, очевидно, было не до дневника, да и те, страницы что были, оказались вырванные (любовные подробности?). А 14 июня страшный день: смерть мамы. И молчание на страницах…

17 июля

После 34-дневного перерыва (с 12 июня) я вновь возвращаюсь к своей излюбленной писанине, как любила выражаться моя мама… В сердце сосущая и томящая боль. В голове какая-то идиотская пустота, такая же в карманах. При ощутительных зовах голодного желудка начинается новая жизнь. Я крепко стискиваю зубы и становлюсь на это вертящееся колесо жизни…

У двери Богатства я долго стучал:

К ногам моим грош из окошка упал…

Фридрих Рюккерт, немецкий поэт

Без даты

Продолжаю ходить в кино, смотреть футбольные матчи и читать книги. Среди прочитанного: «Жизнь Клима Самгина» Горького, «Успех» Фейхтвангера, «Король Лир» и «Укрощение строптивой» Шекспира, «Люди с чистой совестью» Вершигоры и «Судебные речи» Вышинского…

28 сентября

Брак с Г.В. И в этот же день две футбольные сенсации: московские клубы «Динамо» и «Спартак» дружно проиграли на своём поле киевлянам и железнодорожникам с одинаковым счётом 0:3. Разгром. Катастрофа. Уж не знак ли небес?..

30 ноября

Ободряющий стих:

Что нам деньги?!

В них ли счастье?

Мы без денег проживём —

Лишь бы только вдруг несчастье

Не повадилось к нам в дом…

…Что нам деньги?

В них ли счастье?

Деньги только лишь багаж.

Покупать на них бы сласти —

Вот моя была бы блажь.

Нет, шучу я, но, конечно,

В деньгах есть, пожалуй, толк:

Можно быстро и успешно

Возвратить соседке долг.

2 декабря

Ещё одно стихотворение. Вот начало: «Милый город потонул в сугробах. / На деревьях сказочный наряд. / Щёки у прохожих словно сдобы / Нарумянены и горят…»

Конец ознакомительного фрагмента.