Сестры

Юлия Гурина, 2021

В романе «Сестры» Юлия Гурина со свойственным ее прозе пристальным вниманием к душевным переживаниям описывает жизнь двух сестер. Старшая – благополучная домохозяйка, мечтающая о втором ребенке. Она твердо знает, как все в жизни устроено, как должно быть и что нужно делать. Младшая – одинокая, замкнутая в себе, неуверенная – ни на что не претендует, ведь с детства к ней относились как к слабой и зависимой. Нелепая случайность перечеркивает их прежнюю жизнь и вскрывает неприглядные семейные тайны. Привычный мир сестер рушится, все переворачивается с ног на голову, но после множества трудностей сестры наконец понимают, что их сила в семье, в том, чтобы поддерживать друг друга и решать проблемы сообща. [i]Внимание! Содержит ненормативную лексику![/i]

После поминок

Последними уходили Катя с мужем. Помогали прибрать после гостей. В дверях Олег крепко обнял Машу.

— Держись, девочка, мы тебя не оставим, — зачем-то сказал он на ухо Маше. Его дыхание обожгло ухо. То ли объятия были слишком крепкими, то ли дыхание слишком горячим, но Маше подурнело.

— Отцепись ты от нее, задушишь еще, — Катя раздраженно дернула Олега за ворот пальто, как огромного пса. Олег взял Катю за руку.

— Нам надо во всем разобраться, расставить точки над «i», — сказала Катя, — я составлю план, создам группу и вас приглашу. Мы будем бороться. Соберись, Маша.

Ушли. Маша повернула ключи в замке, прошла в гостиную. Села на диван. На пианино за стаканами с водкой стоял портрет родителей в траурной рамке. В окне светила точка над «i». Неровная, бледная, но почти круглая. Холодно и немного зловеще.

За стеной заплакал ребенок. Звукоизоляция в наших домах ни к черту.

Память выдавала обрывки воспоминаний. Поход в Кремль, в музей костюмов. Катя разглядывала наряды цариц и распределяла, у кого какой костюм будет. А у Маши начинало болеть ухо, но она терпела. А ночью мама дышала на подушку, чтобы дочкиному ушку было полегче. Ухо Маши впитывало мамино тепло. Катя тогда злилась слезам сестры, считала, что Маша притворяется. У Кати уши никогда не болели.

Вспомнилось, как Маша въезжала в эту квартиру. Родители подарили ей хрустальные бокалы, несколько коробок. Отец стоял в стороне, а мама желала всякой чепухи.

Маша уже почти десять лет жила отдельно. Через год ей будет тридцать, и дому тоже будет тридцать.

Маша вспоминала прошлую неделю, как поссорилась с Денисом и думала, что это самое большое для нее горе. Потом позвонила Катя. Ночью. Сказала, что мама в реанимации в областной больнице, а отец погиб. Как она сползла на пол, будто ее потянули за нитки, будто она марионетка и кукловод отшвырнул ее в угол. А дальше тишина. Глухая, густая. Тишина снаружи и внутри. Она вдруг стала куклой, набитой ватой, а голова превратилась в деревянную, как у Буратино. И вокруг была тоже вата, становилась все плотнее и плотнее. Маша не поверила тогда. Отказывалась верить. Катя что-то кричала в трубку. Что-то про «надо ехать», «вертолет», «перевод в другую больницу».

Денис везти отказался — они же в ссоре. Она же не оправдала его надежд, разрушила его жизнь, хорошо, что у них нет детей, и вся прочая чепуха.

Взяла такси, Катя ее подхватила у МКАД. В дороге говорили о случившемся. Подбадривали друг друга, что все обойдется. Искали больницу долго. Ночь. Пускать не хотели. А дальше Маша плохо помнит. Морг, оформление документов. Катя включилась быстро, а Маша подтормаживала. Выбирали гробы. Одежду. Посмотреть на родителей Маша не смогла. Или смогла? Те дни так и были прожиты в густой вате. Как будто кто-то колол ей анестезию, заморозку. Маше поручили оповещать родственников и коллег. Некоторым она звонила по два-три раза. Забывала.

Единственное, что она явно помнила, — это последний свой разговор с мамой.

И сейчас он снова включился в ее голове:

— Алло, мама, привет.

— Машенька, девочка моя! — всхлипывания.

— Что случилось, мама? Ты плачешь?

— Машенька, прости меня, я не знала! Клянусь богом! Не знала!

— Что не знала, мама?

— Что же ты мне не сказала, девочка. Мы бы все исправили. Я бы… — рыдания.

— Мама, что случилось?!

— Мы выезжаем в Москву, он со мной. Я его положила в сумку.

— Что положила? Мама? Что в сумку?

— Дневник твой. Я люблю тебя.

И все. Этот диалог включался в голове Маши снова и снова, словно записанный на автоответчик.

И опять:

— Алло, мама, привет.

…

— Машенька, прости меня, я не знала! Клянусь богом! Не знала!

…

— И я тебя люблю, — отвечала Маша уже в выключенный телефон.

Темное, ледяное всплывало в памяти. Та самая «i», над которой надо поставить точку. Маша пыталась прогнать ее, выбросить за границы сознания, утопить в глубине, заковать, уничтожить. Но теперь, кажется, оно опять вернулось. Высвободилось. И это было страшнее всего, даже страшнее смерти.

* * *

Катя и Олег отпустили бебиситтера, Артем, их сын, уже спал. Десять лет, впечатлительный мальчик, решили его не брать с собой. Он и не рвался.

Когда теряешь близких, да еще так внезапно, невозможно это понять. Почувствовать. Смерть подходит слишком быстро и слишком близко, чтобы успеть среагировать. Оглушает. Ставит перед фактом. Фактом утраты, фактом твоего бессилия. Ты закрываешь глаза, а факты уже забрались под веки и стоят перед зрачком. Ты выплакиваешь их, будто сор из глаз, но они от слез становятся только ярче. Вот были живые родные люди — и раз, и нет их. А внутри тебя они все равно же есть. Продолжают быть. Ваши споры с ними внутренние продолжаются, недовольство друг другом, запросы или любовь. А их нет уже. Все. Но внутри-то есть. И то, что там, внутри, к ним раньше было настоящим, теперь стало прошлым. Невозможно вынести это.

И слова доброжелателей хреновых «держись», «мужайся», «надо жить дальше», «у тебя же дети», «ничего, все там будем» — все это просто хочется выблевать из своих ушей. Выключить этот хор голосов, сопутствующих горю. Потому что все ложь — и слова эти, и сама смерть. И ты ложь. И жизнь — сплошная ложь. Вранье! Неправда! Сон! Надо всего лишь проснуться. Проснуться в другую жизнь, где не будет лжи. Где не будет смерти.

А пока во сне приходится надевать доспехи и собираться в очередной крестовый поход. За правду. Кате иногда казалось, что она и не женщина вовсе, а пилигрим-крестоносец — мимо ристалищ, капищ, с глазами, полными заката. А мир остается прежним. Мысленно она уже наказывала виновных. Варианты наказания слайдами мелькали друг за другом.

Олег повернулся и обнял ее своей огромной рукой там, где заканчиваются ребра. Его живот уперся в поясницу. Он дышал ей в ухо, как огромный кит. Катя была уверена, что киты дышат именно так — медленно, и из-за них в океане волны.

Рука Олега так же медленно, как волна, сползала вниз живота и потом поднималась к груди. Не спеша. Не ускоряясь, не замедляясь — так бы гладили киты, если бы у них были руки. И тут вместо яростного желания возмездия Катю настигла другая ярость — ярость жизни. Жажда ее, будто бы она и не пила уже давно жизни. Будто бы тело само решило опротестовать время, проскользнуть в бесконечность. Дыхание стало тяжелым, глубоким. Она ныряла в океан к киту. Олег почувствовал это, рука изменила амплитуду. Губы целовали шею. Его волны уносили ее все дальше и дальше. В тот самый не-сон, где есть только жизнь. Катя повернулась на спину, муж раздавил ее своим весом. А она продолжала плыть, укрытая мощным китом где-то глубоко-глубоко в океане, ухватившись за плотные плечи. Ногти впивались в толстую кожу сильнее и сильнее, пока не случился взрыв. Олег шутил как-то, что с каждым оргазмом рождается новая вселенная.

А потом в душе, когда Катя вымывала из себя новую вселенную, стало немного стыдно. Как же так? В такой день неподходящий. Зачем же? С этими мыслями и уснула.