Взгляни на меня

Чармили Энн Белл, 2022

Раны прошлого кровоточат одинаково, и залечить их трудно, будь ты простой официанткой или успешным актёром.С самого начала жизнь Вивьен окутывали мрак и отчаяние. Она так долго боролась с проблемами, что потеряла интерес к своему будущему. Одинокая, не знавшая настоящего счастья и всегда в ожидании подвоха…Блистательная карьера в кино, большие гонорары – всё это позволяло Тому заглушать то, что забыть невозможно. Их встреча не произошла бы без череды случайностей и совпадений. Что они увидели, взглянув друг на друга? И смогут ли они пройти этот путь вместе до конца?

Обрывок 8

Иногда воспоминания, скрытые за чертой травмы, просачивались совершенно неожиданно, словно по определённому сигналу вспыхивали и выбивали меня на мгновения из осязаемой реальности… Пока я поворачивала ключ в старом скрипучем замке, в голове из небытия выплывал вытянутый треугольник на месте оторванного куска обоев на кухне. Он похож на отпечаток карты затерянного в океане необитаемого острова. Мама залепила этот треугольник плакатом с тремя безумными обезьянами. Их ярко очерченные силуэты были нарисованы вокруг изгибающегося оранжевого огня, в котором жидким облаком растекались пластинки неизвестных исполнителей. Цвет молчания неведомой музыки, как аккорд одиночества. Мегуми Асаи, мамина подруга, после её смерти ставшая моим опекуном, стащила этот странный, слегка потрёпанный плакат из прокуренного ночного клуба и подарила мне. Первое, что я нарисовала, взявшись за наточенный карандаш, — обезьяны, запечатлённые в неведомом танце. Искажённые существа, лишённые выбора и цели, увлечённые лишь бессмысленной пляской. Всякий раз, как мама уходила зарабатывать деньги, я дышала выдуманной жизнью призрачных обезьян. Придумывала сюжеты их судеб, пыталась нарисовать в других позах и цветах, откидывала в сторону заштрихованные листы бумаги. Сочиняла истории о том, что где-то очень далеко жили в недосягаемых землях люди с пустотой вместо лиц. Спустя годы я увидела такого человека в косом прямоугольнике забрызганного водой зеркала. И мир стал походить на вязкое болото расплавленных пластинок. Мир, стремящийся ко дну.

Вопрос Тома о районе, в котором я родилась, вызвал душащую изнутри жгучую злость. Я не могла подобрать исчерпывающих причин, боялась объяснить её природу и возненавидеть себя ещё больше. Злость — ответная реакция на попытку разобрать душу на кусочки, заставить оглянуться на развалины трепещущего мира прошлого, я продолжала носить его в себе, как в захлопнутом футляре. Забыть никак не получалось. Исколотые грязными иглами, пропахшие дымом и отчаянием шлюхи с хронической бессонницей. Они падали в лужи рвоты, застревали между наслаждением и смертью, раздвигали ноги и захлёбывались спермой хохочущих ублюдков, швырявших им в лицо пакеты с разбавленным героином. Наркодилеры устраивали драки, увидев наглых чужаков, рискнувших торговать на их территории. Истошные крики вперемешку с выстрелами рассекали улицы в мутно-жёлтом свете фонарей. Затем всё затихало, застывало в глубине изувеченных тел, брошенных на дороге… Форест Гейт забился прогрызающим плоть паразитом в прямо подкорку. Стал частью пульса. Возвращаясь на каникулах домой, я редко выходила на прогулку или за продуктами, хоть порой и шаталась по улицам в сомнительной компании, когда становилось невыносимо. Но чаще я просто залезала, угрюмая и неразговорчивая, с рваной книгой на подоконник. Сквозь мелкие царапинки на стекле наблюдала за утренней суетой, перетекавшей в бурлящее безумие вечера. Наблюдала за людьми. Они в беспокойстве и спешке спотыкались, ненароком задевали друг друга. То замедлялось, то нарастало движение, подростки в банданах и перевёрнутых кепках собирались в пёстрые стаи и исчезали, подчинялись жажде развлечений и запретных взрослых удовольствий, отравляющих и слепящих.

Однажды один из темнокожих парней посмотрел в сторону верхних этажей и обратил на меня внимание. Долго разглядывал, с подозрением прищурившись, и потом с грубой ухмылкой поманил пальцем и указал на ширинку широких джинсов. Я тут же спрыгнула с подоконника, резко задёрнула шторы. Отрезала себя от пугающего непредсказуемого мира за кирпичными стенами. Залезла на низкую кровать, подтянула колени к подбородку и только тогда заметила: упавшая на пол книга совсем расклеилась и напоминала обломки разрушенного дома. В тишине маленькой комнаты громыхнул отзвук смеха, доносившийся с улицы. Эта омерзительная компания внизу наверняка знала, кем работала моя мать. Возможно, их уставшие от тошнотворной рутины отцы частенько наведывались в отель и пользовались услугами Жаклин Энри. Представляли себя властелинами Вселенной, вколачивая проститутку во вмятины кожаного дивана.

Смех рассыпался дребезжанием стекла, пробудил на дне души жуткое желание спуститься к этим вчерашним детям, которые не успели повзрослеть, а уже мнили себя всемогущими королями. Хотелось ударить носком ботинка в пах, плюнуть в сморщенное лицо, наступить на грудь, сдавить их напускное бесстрашие, вынуждая проглотить насмешки и угрозы. Мне, хрупкой, испуганной девчонке, было одиннадцать. А крупные, высокие, одурманенные травкой одичавшие подонки были старше на несколько лет. Могли убить ударом с размаха в висок, втоптать в асфальт всей толпой, прижать жёсткой подошвой пальцы, а потом сбежать, накинув капюшоны, когда вблизи покажется кто-то, способный опрокинуть их в грязь, стереть в порошок. И я не шевелилась, уставилась на оторванные страницы недочитанной книги. Беспомощность и слабость выжигали вены. Ногти впивались в обнажённые колени, оставляя красные полумесяцы. Но я не чувствовала боли. Меня уничтожало сокрушительное осознание абсолютной уязвимости, невозможности отстоять честь матери, защитить и не разбиться. Никогда прежде я не испытывала настолько мощный прилив цепенящей слабости. Это чувство приросло к сердцу и приняло зачерствевшую форму той самой злости, которая порой взрывалась в груди. Уже гораздо позже, единственный раз напившись до беспамятства, я раскрошу бутылку о затылок незнакомца, очень похожего на того парня, которого видела из окна… Но никакое исцеляющее облегчение не выскребет злость, не случится торжества возмездия. Я лишь шагну навстречу пропасти.

Щелчок открывшейся двери вытолкнул меня из сетей нахлынувших воспоминаний. Я снова глубоко вдохнула вечер февраля две тысячи двенадцатого года. Теперь не возникало необъяснимых противоречий и неловких затяжных пауз. Включила свет, скинула испачканные кроссовки, повесила куртку с зашитым карманом. Но те осыпавшиеся незримым песком секунды, пока Том стоял позади, обожгли предчувствием, закололи под сердцем. Сегодня мы не просто зашли в съёмную квартиру официантки. Мы вернулись туда, где оборвалась тягостная мысль, дрогнула нить желания взять и остаться.

— В целости и сохранности, — я показала на аккуратно сложенные перчатки возле флаконов духов с сорванными крышками.

Том поставил обувь на коврик, нацепил петлю куртки на металлический крючок, непринуждённым движением всё расставляя по местам и заполняя звенящую пустоту. Он разделся, подтверждая непрозвучавшее намерение задержаться здесь, а не с благодарностью забрать перчатки и уйти. За дразнящей полуулыбкой скрывалось нечто интригующее и соблазнительное. Особая решимость, чем-то напоминающая сумасшествие. Могла ли я быть для него одноразовым весельем, приключением, которое захватывает, выбивает воздух из лёгких, но скоро надоедает и теряет шарм загадочности, превращается в унылую игру? Наверно, поначалу и нельзя было рассудить по-другому. Самое очевидное предположение, не так ли? Но непременно настанет момент, когда мы, обмотанные цепью неизбежных встреч и расставаний, словно колючей проволокой, поймём, что же именно с безудержным упрямством вплели в наше существование. Поймём, какой путь выбрали вопреки заблуждениям и страхам.

— Я знал, ты позаботишься о них.

— Да, нам даже посчастливилось ужинать вместе в ожидании рассеянного хозяина, — рассматривая складки и округлый ворот его синей футболки, я вдруг воскликнула: — У тебя же был день рождения пятого февраля! Что тебе пожелать? Не хочу повторять десятки поздравлений, которые ты уже переслушал.

Том устало улыбнулся:

— Пожелай мне больше времени, Вивьен, иначе я ничего не успею.

Я бы без раздумий, оттягивающих неизбежное, отдала всю отведённую мне жизнь до последней минуты. Тогда казалось, я вообще не достойна жизни. Он бы распорядился ею правильно, не пустил по лабиринтам подворотен. Не выбросил бы в мусорный бак. Растратил бы по совести и ценил бы вдох за вдохом. Однажды я откровенно скажу об этом странном желании поделиться оставшимися годами, а Том разозлится так, как прежде не злился под прицелом кинокамеры по воле чётко прописанного сценария.

— Не теряй напрасно время, мистер Эдвардс.

— Сейчас я точно не этим занят.

— Уверен?

В его сосредоточенных глазах таилась искра любопытства. Том сказал:

— Конечно, я же так и не выяснил, когда ты ухитрилась меня выследить.

Наверно, в течение месяца он в перерывах между интервью и фотосессиями гадал, что же я спрятала за болезненной недосказанностью. Пытался додумать сам, где мы могли пересечься на миг и влиться обратно в поток своих дней. Мы не спеша продвигались к кухне, я ударила кулаком по выключателю — мягкий свет мгновенно скользнул по гладким лиловым стенам. Очертил скромное убежище наших душ, которые неустанно колотились о затвердевшую клетку тела в вечной борьбе за свободу стать теми, кем научились быть в кипящей неразберихе. В удушливом водовороте нескончаемого обмана, превращающего лица в непроницаемые маски. Мы оба отчаянно искали спасения, узнавали пульсирующую боль друг друга в неторопливых движениях, скрещенных пальцах, тягучей тишине, дрожащей от звука прерывистого дыхания.

— Тебя только это интересует?

Я включила электрический чайник, села за стол, провела ногтем по серебряной тарелке с тремя уцелевшими кусками яблочного пирога, половина которого сгорела в духовке — вчера я ненароком задремала, навалившись на подоконник.

Том опустился на стул напротив и возразил:

— Вовсе нет, но нужно же с чего-то начинать разговор. Чем не вариант?

— А я не обещала, что обязательно расскажу… Тот крохотный эпизод покажется пустяком, глупостью, если упустить всю предшествующую историю, а она действительно очень долгая и печальная. Хочешь испортить себе настроение?

— Нарочно нагнетаешь?

— Мне ещё ни разу не приходилось говорить об этом вслух, подбирать подходящие слова, выцарапывать их из сердца. Эту правду никто не знает. — Я сгребла на край тарелки засохшие крошки, унимая раздирающее волнение. — Никто из нынешних друзей понятия не имеет о том, что со мной творилось в прошлом, какая дорога привела к убогой забегаловке, где с пивом смешиваются мёртвые надежды, бесстыдство и опьяняющая ложь.

В пристальном взгляде Тома мелькнуло сомнение, а в чуть стихшем голосе сквозила осторожность.

— Я не буду настойчиво требовать, Вивьен. Мы запросто можем обсудить церемонию или…

Но он не успел договорить. Безрассудная смелость стиснула сердце, вынуждала рассказывать с отвращением и полыхнувшей внутри ненавистью к тому отрезку прошлого, пропитанного сумраком и чушью:

— Но в общих чертах, думаю, получится обрисовать. Работа официантки — совсем не то, к чему я отчаянно стремилась. Знаешь, я училась в Гилдхоллской школе музыки и театра. Хотела стать актрисой, примерить более увлекательную и насыщенную жизнь множества персонажей, вышвырнуть себя из собственного тела. Зарыться в чужую драму и избавиться от ползущих по пятам призраков. Назови мне человека без демонов, и я выскребу всю зарплату на памятник такому завидному спокойствию, дням без сожалений и ужаса. У меня подобного багажа даже слишком много, Том. А тогда я хотела обучаться актёрскому мастерству и нарисовать себе лицо, быть кем-то значимым и не похожим на своё отражение… Впереди был последний год, один единственный рывок — и я крепко ухватилась бы за оживающую мечту, поселилась бы на сцене и обрела гармонию. До сих пор отчётливо помню серые тона Силк-стрит и будто стеклянные, рвущиеся ввысь здания, в которых сияют небо и солнце, приветливо сверкает будущее… Но что-то сломалось, треснуло. Я… — в горло вцепилось признание о пристрастии к алкоголю, но так и осталось застрявшим камнем. — Я начала смотреть на мир под другим углом, и поэтому пришлось бросить учёбу, встроиться в новый ритм. А это постепенно меняло прежние привычки, лишало возможности повернуть назад. Возможно, наша первая встреча случилась бы под сводами театра, где-нибудь на соседних креслах в зрительном зале, при совершенно иных обстоятельствах. Но это произошло несколько лет назад в самой гуще толпы на шумной улице, когда ты ещё не был известен на весь мир, а я уже была никем. — Ощутила дуновение истёртого воспоминания, случайное столкновение с кудрявым незнакомцем. — Я едва не сбила тебя с ног, и мы застыли примерно на полминуты, внимательно разглядывали друг друга. Ты в недоумении слегка коснулся моей куртки. Но я испуганно бросилась бежать. Решила, что наткнулась на одного из тех опасных и безжалостных людей, от которых надеялась скрыться.

Вода в чуть ли не подпрыгивающем чайнике громко забулькала, и он выключился, продолжал тихонько сотрясаться, как разбуженный вулкан. Том, очевидно, мысленно перебирал отзвуки рассказа, прижав согнутый указательный палец к напряжённым губам. Улавливал эхо скрытого смысла, видел осколок размытой жизни. Он словно слышал гораздо больше, чем я сумела сказать.

— Ну как, интересно? — с горечью ухмыльнулась я.

В его бездонном, щемящем молчании угадывались тающие отголоски воя улицы, шаги по зернистому асфальту и оборванный вдох. Сожаление и попытка понять.

Я прикусила язык.