Гаргантюа и Пантагрюэль

Франсуа Рабле

Перед Вами самое значительное произведение эпохи французского Ренессанса – сатирический роман Франсуа Рабле «Гаргантюа и Пантагрюэль». Созданный на богатой и разнообразной фольклорной основе, роман повествует о двух великанах – отце и сыне. Рабле мастерски высмеивает человеческие пороки, современный ему общественный уклад, а в особенности – церковь и духовенство. Гениальный автор романа «Гаргантюа и Пантагрюэль» при помощи сатиры и юмора обличает окружающую его действительность и противопоставляет ей новый мир, свободный от условностей и предрассудков. Уникальность данной книги состоит в том, что она издана по переводу, сделанному в 1552 г. и богато иллюстрирована офортами. В книгу включено более 60 уникальных изображений.

ПАНТАГРЮЭЛЬ, КОРОЛЬ ЖАЖДУЩИХ, В ЕГО НАТУРАЛЬНОМ ВИДЕ,

С ЕГО УЖАСАЮЩИМИ ДЕЯНИЯМИ И ПОДВИГАМИ

СОЧИНЕНИЕ ПОКОЙНОГО МЭТРА АЛЬКОФРИБАСА, ИЗВЛЕКАТЕЛЯ КВИНТЭССЕНЦИИ

1542 г.

ПРОЛОГ АВТОРА

Автор выражает уверенность, что все порядочные люди с увлечением зачитывались «Хрониками об огромном гиганте Гаргантюа», и считает их за это достойными великой похвалы и вечной памяти. Но его желание идет дальше: он советует всем забросить всякие дела и, не отвлекаясь ничем, выучить эти хроники наизусть, чтобы, в случае прекращения книгопечатания, быть в состоянии устно передать их потомкам, в виду их огромного значения для жизни. Эти хроники утешают охотников в их неудачах, облегчают зубную боль (если, обернув их в согретое полотно, приложить к больному месту), они помогают венерикам и подагрикам и т. д. Нет книги, равной хроникам по интересу и приносимой пользе. И публика доказала это, так как за два месяца этой книги было продано больше, чем библии за девять лет.

Побуждаемый успехом «Хроник Гаргантюа», автор, желая дать людям новую возможность для полезного времяпрепровождения, предлагает им другую книгу в таком же роде, но еще несколько лучше, в которой он рассказывает о великих подвигах Пантагрюэля. И пусть его поразят всякие болезни, если в его рассказе найдется хоть одно слово неправды; равно как пусть поразят всякие болезни того, кто не поверит безусловно тому, что он рассказывает в предлагаемых хрониках.

ГЛАВА I. О происхождении и древности рода великого Пантагрюэля

В начале главы рассказывается о том, что вскоре после убийства Каином Авеля наступил такой год, когда пропитанная кровью праведника земля была необыкновенно урожайна, особенно же на кизил, который был крупен, красив и вкусен, но обладал свойством заставлять каждого, кто его съест, распухать: у кого вздувался живот, у кого — плечи, и получались горбуны, из рода коих вышел впоследствии Эзоп; у кого вытягивались ноги, у кого нос, у кого уши, так что они могли из одного уха сшить себе полный костюм, а другим накрываться как плащом.

Иные же вырастали во всех измерениях, и от них произошли великаны. Первым из них был Шальброт, который родил Сараброта, который родил Фариброта, который родил Гюртали, любителя супа, царствовавшего во время потопа который родил Немврода, который родил Атласа, подпиравшего плечами небо, чтобы оно не упало, который родил Голиафа, который родил Эрикса, изобретателя фокусов.

Далее следует более пятидесяти имен знаменитых великанов.

В числе их встречаем известные имена: Полифема, Тифона, Бриарея Сторукого, Адамастора, Антея, Пора, «с которым воевал Александр Великий», еше раз Голиафа, Геммагога, Сизифа, «который родил Титанов, от которых произошел Геркулес», который родил Энея, который родил Фьерабраса, побежденного пэром Франции Оливье, другом Роланда, который родил Моргана который «первый в мире играл в кости с очками на носу»… В конце списка стоят имена: Грангузье, Гаргантюа и, наконец, «благородного Пантагрюэля, моего господина».

Закончив список, Раблэ высказывает от имени читателя недоумение: каким образом сохранились великаны во время потопа? В числе заключенных Ноев ковчег людей великана Гюртали не было; но он сидел верхом на ковчеге, как маленькие дети на деревянных лошадках, или как «большой бернский бык, убитый при Мариньяне» (т.-е. трубач, прозванный быком за то, что пользовался вместо трубы рогом быка; с ним мы встретимся в конце четвертой книги), скакал верхом на пушках. Именно он, Гюртали, спас ковчег, так как правил ногами вместо руля. Из недр ковчега ему подавали в трубу съестные припасы…

«Вы все хорошо поняли? Ну, так выпейте, только не разбавляйте вина водой. Если же вы не верите, — ну, и я не верю».

ГЛАВА II. О рождении грозного Пантагрюэля

В возрасте пятисот двадцати четырех лет Гаргантюа родил сына своего Пантагрюэля от своей жены, по имени Бадэбек, дочери короля аморотов в Утопии. Мать умерла от родов, ибо ребенок был столь чудесно громаден и тяжел, что не мог появиться на свет, не задушив своей матери.

Чтобы вполне понять, почему при крещении дали ему такое имя, надо вспомнить, что в этом году по всей Африке была такая великая засуха, что тридцать шесть месяцев три недели четыре дня и тринадцать с лишним часов и даже немного больше не было дождя, а солнце пекло так, что вся земля пересохла. Даже во времена Илии не было такого зноя, как тогда: на этот раз не было дерева на земле, на котором остался бы хоть лист или цветок; травы пожелтели, реки высохли, источники иссякли; несчастные рыбы, лишенные их родной стихии, в ужасе подпрыгивали и кричали на голой земле. От недостатка росы птицы падали замертво; волки, лисицы, олени, кабаны, козули, кролики, зайцы, ласки, куницы, барсуки и другие звери валялись повсюду на полях мертвые, с разинутыми пастями.

Жалко было смотреть на людей! Они ходили высунув язык, как борзые собаки после шестичасового бега. Иные бросались в колодцы, другие залезали в брюхо коровы, чтобы укрыться в тень. Гомер таких называл алибантами. Жизнь в стране замерла. Жалостно было видеть человеческие усилия, чтобы избавиться от этой страшной жажды. Настоящим подвигов было спасти святую воду для церквей, чтобы она не была уничтожена. Но советом господ кардиналов и святого отца было приказано, что каждый мог получать ее только раз. Несмотря на это, когда кто-нибудь входил в церковь, то можно было всегда видеть до двадцати несчастных страдальцев, теснившихся вокруг того, кто раздавал воду пришельцам, с разинутыми ртами, чтобы получить хоть капельку, точно злой богач в притче о Лазаре. О, как счастлив был в этот год тот, у кого был холодный и хорошо снабженный погреб!

Философ, обсуждая вопрос — отчего морская вода солона, — говорит, что в те дни, когда Феб позволил управлять своею светозарной колесницей сыну своему Фаэтону, — последний, несведущий в этом деле, не сумел проехать по линии эклиптики, проходящей между двумя тропиками солнечной сферы, сбился с дороги и настолько приблизился к земле, что засушил все лежащие под ним страны и прожег значительную часть, которую философы зовут Млечным Путем, а лифрелофры^[132] называют Путем Иакова, хотя наиболее хитроумные поэты говорят, что Млечным Путем называется то место, куда пролилось молоко Юноны во время кормления ею Геракла.

Как бы там ни было, земля нагрелась до того, что неимоверно вспотела, отчего вспотело и море и стало соленым, потому что всякий пот солон. Вы убедитесь в этом, когда попробуете ваш собственный пот или пот больных венериков, которых заставляют потеть — мне все равно.

Нечто подобное произошло и в описываемом году. В одну из пятниц все отправились крестным ходом, с многочисленными молебнами и литиями, умоляя всемогущего бога соблаговолить воззреть на их бедствие милостивым своим оком… И вдруг молящиеся увидели, как из пор земли выступают крупные капли воды, точь-в-точь как пот у сильно потеющего человека. Бедняги обрадовались, так как считали возможным извлечь из этого для себя пользу, ибо иные объясняли это явление тем, что в воздухе не осталось ни капли влаги, от которой можно было бы ждать дождя и что земля восполняет этот недостаток. Иные же ученые говорили, что это идет дождь у антиподов, как рассказывает Сенека, в четвертой книге «Натуральной истории», говоря о происхождении и истоках реки Нила. Однако они ошибались, потому что когда кончился крестный ход и каждый захотел вволю напиться этой росы, то оказалось, что это рассол, — солонее и хуже, чем морская вода. И вот в этот самый день родился Пантагрюэль. Потому отец его и дал ему это имя. Ибо «Панта» по-гречески означает «все», а «грюэль» на языке агарян^[133] — «жаждущий». Этим отмечалось, что в год, день и час его рождения все в мире жаждало. Это было как бы пророчество: отец младенца предвидел, что некогда тот будет властителем жаждущих. То же самое в тот же час было возвещено еще более очевидным знамением. Когда царица Бадэбек разрешалась младенцем и повитуз готовились его принимать, прежде всего из живота выскочило шестьдесят восемь погонщиков мулов, и каждый держал за уздцы лошак нагруженного солью; за ними последовали девять дромадеров, навьюченных тюками с ветчиной и копчеными языками, семь верблюдов, нагруженных угрями, и затем двадцать пять возов с луком-пореем, чесноком и зеленым луком. Это ужаснуло повитух; но некоторые из них сказал:

— Доброе предзнаменование, чудесная еда: мало мы, значит, пили. После такой пищи много надо вина.

И пока они болтали друг с другом, вылез сам Пантагрюэль, мо натый как медведь. При виде его одна повитуха сказала в пророческом вдохновении:

— Он родился весь в волосах — значит, совершит замечательные подвиги, и если будет жив, проживет долго.

Глава ІІІ. О скорби Гаргантюа по случаю смерти жены его Бадэбек

Когда Пантагрюэль родился, кто был смущен и угнетен, так это его отец Гаргантюа. Видя, с одной стороны, умершую жену Бадэбек с другой — родившегося сына Пантагрюэля, такого красивого и такого большого, он не знал, что ему говорить и что делать. Сомнение, смущавшее его разум, состояло в том, что он не знал, должен ли он плакать от горя по своей жене или смеяться от радости при виде сына. В пользу того и другого у него были софистические доводы, которые подавляли его, потому что хотя он рассуждал in modo et figura, но не мог их разрешить. Под тяжестью сомнения он оцепенел как мышь в мышеловке, как коршун в силках. Он говорил сам с собою:

— Должен ли я плакать? Да! Отчего? Оттого что скончалась моя добрая жена, которая была и такая и сякая, больше чем всякая другая. Никогда я ее не увижу! Никогда-то не найду подобной! Это для меня потеря непоправимая. Боже мой, боже! Что сделал я такого, чтобы ты так меня наказывал? Отчего не послал ты смерти мне раньше, чем ей? Жизнь без нее для меня мука… О, Бадэбек, моя милочка, моя маленькая крошка! (А в ней было в квадратных мерах три арпана с лишним.) О, моя голубка, башмачок мой, туфелька моя родная, никогда-то я тебя более не увижу! О, бедный мой Пантагрюэль, ты потерял свою добрую маму, ласковую свою кормилицу, возлюбленную свою воспитательницу! Злодейка-смерть, сколь ты злобна и жестока, похитив у меня ту, которой бессмертие принадлежало по праву!

Говоря это, Гаргантюа ревел как корова. И вдруг начинал смеяться как теленок, вспомнив про Пантагрюэля:

— О, мой маленький сынок, — говорил он, — мой п…чик, какой хорошенький! Как я благодарен богу за то, что он дал мне такого веселого, такого прекрасного и радостного сына. Выпьем! Бросим печаль! Принеси-ка вина получше, сполосни стакан, положи скатерть, гони собак вон, раздуй огонь, зажигай свечу, закрывай дверь, нарежь хлеб! Гони нищих вон, подай им то, что они просят! Возьми мой плащ; я надену камзол, чтобы лучше отпраздновать крестины.

Но при этих словах он услышал литию и панихиду, которую служили священники, хоронившие его жену, прервал себя на полуслове и, как исступленный, закричал:

— Господи боже, неужели горе мое не кончится никогда! Я не могу примириться с этим: ведь я уже не молод и старею с каждым днем; погода опасная, я могу схватить лихорадку, — чего доброго, сойду с ума. Честное слово, лучше плакать поменьше, а пить побольше. Супруга моя умерла; хорошо! Но, клянусь богом, слезами мне ее не воскресить. Ей теперь хорошо! Она, по крайней мере, в раю, если еще не лучше! Она молит бога за нас, она блаженствует, и ни несчастия, ни бедствия наши не тревожат ее.

«Бог хранит живущих; мне надо подумать о том, чтобы найти другую. Но вы вот, — обратился он к повитухам, — да где же вы? Добрые люди, я не вижу вас… Идите на похороны, а я тут понянчусь с сыном, — я очень расстроен и могу заболеть. Идите, да сперва выпейте как следует. Вы будете лучше себя чувствовать, верьте моему честному слову.

Те повиновались и отправились на похороны, а бедняга Гаргантюа остался в своем жилище. И написал эпитафию в стихах для надгробного памятника покойной своей супруге:

«Она скончалась, благородная Бадэбек, казавшаяся мне всегда такой милой и наивной, скончалась от родов. Лицом — Ревекка, телом — испанка, а дородством — швейцарка. Молите бога, да будет милостив к ней и да простит ей, если она в чем преступила его заповеди! Здесь покоится тело ее, беспорочно жившее и умершее в год и день, как она скончалась».

ГЛАВА IV. О детстве Пантагрюэля

У древних историков и поэтов я нахожу, что многие в этом мире рождаются самым необыкновенным образом, о чем долго было бы рассказывать; почитайте об этом Седьмую книгу Плиния, если у вас есть время.

Но вы никогда не слышали о чем-либо более чудесном, чем младенчество Пантагрюэля. Трудно поверить, в какой короткий срок он вырос и окреп! Это совсем не Геркулес, который убил, будучи в колыбели, двух змей, потому что эти змеи были очень маленькие и слабенькие! А Пантагрюэль в колыбели совершил действительно страшные вещи. Я не буду говорить о том, как за один раз он высасывал молоко из 4 600 коров, и как для того, чтобы построить печь для варки кашицы, были заняты все печники из Сомюра в Анжу, из Вильдье в Нормандии. И эту кашицу ему подавали в огромном колоколе — и теперь этот колокол показывают в Бурже, близ дворца. Но зубы у него были и тогда такие крепкие и сильные, что он отломил ими от посудины порядочный кусок, как это и видно. Однажды утром, захотев пососать одну из коров (кормилиц, как говорит история, у него никогда не было), он освободил одну из рук, которые были привязаны к колыбельке, ухватил корову за ноги и отъел у нее и вымя и полживота, вместе с печенью и почками, — он пожрал бы ее всю, не зареви она благим матом, точно схватили ее за ноги. На этот крик сбежались люди и отняли корову Пантагрюэля, но не удалось отнять у него ногу, и она осталась у него, и он съел ее, как вы съели бы сосиску. А когда у него хотели отобрать кость, он проглотил ее, как баклан рыбешку, — да еще приговаривая: — Хор!., хор!.. — Хорошо говорить он еще не умел, но хотел дать знать, что это вкусно и что только этого ему и надо.

Видя это, прислуживавшие ему привязали его к колыбели такими прочными канатами, какими привязан в Нормандской гавани огромный корабль «Француженка».

Но когда громадный медведь, вскормленник его отца, вырвался и стал облизывать его личико, так как кормилицы не обтерли ему губ как следует, то он освободился от названных канатов с такою легкостью, как Самсон, связанный филистимлянами, схватил господина медведя, разорвал его в клочки, как цыпленка, и сделал из него хорошую теплую закуску.

Тут Гаргантюа, опасаясь, как бы сын не причинил себе вреда, велел привязать его четырьмя железными цепями, а над колыбелью воздвигнуть целый свод. Одну из этих цепей можно видеть сейчас в Ла-Рошели, она висит между двумя большими башнями в гавани. Другая находится в Лионе, ьтретья — в Анжере, а четвертую украли дьяволы, чтобы связать Люцифера, который в ту пору освободился от цепей, так как его страшно мучили колики в животе, потому что он съел за завтраком фрикасе из души какого-то сержанта.

Поэтому можно поверить тому, что говорит Николай Лира относительно одного места в псалтыре, где сказано: «Будучи еще малолетним, Ог, царь басанский, был столь силен и крепок, что понадобилось в колыбели сковать его железными цепями»^[134].

После этого Пантагрюэль был мирен и спокоен, так как не мог легко порвать цепей, да и негде было в колыбели размахнуться рукой.

Но вот однажды отец его Гаргантюа в день большого праздника устроил прекрасный пир для принцев своего двора. Я думаю, что все придворные чины настолько были заняты прислуживанием на пиру, что о бедном Пантагрюэле совсем позабыли, и он был оставлен в полном одиночестве.

Что же он сделал? А вот слушайте, добрые люди, что он наделал, начала он пытался разорвать цепи руками, но не смог, потому что они были слишком крепки. Тогда он забрыкал ногами так, что сломал край своей колыбели (который все-таки был сделан из толстого бревна в семь квадратных ампанов, и таким образом спустив ноги, он коснулся ими земли. Тогда он поднялся, неся люльку на спине, как черепаха свою коробку, когда она лезет на стену. А спереди казалось, что встал на дыбы целый корабль. И в таком виде вошел он к ужинающим, да с такой отвагой, что напугал всех присутствующих.

Но так как руки его были привязаны, он не мог ими схватить ничего съестного, а, сильно изогнувшись, старался захватить языком что-нибудь со стола.

И, увидев это, его отец сразу понял, что младенца оставили сидеть голодным, и велел его расковать, по совету присутствовавших принцев и гостей, да и врачи Гаргантюа были того мнения, что если Пантагрюэля продолжать держать в колыбели, он всю жизнь будет страдать каменной болезнью.

Освободив от цепей, мальчика посадили и хорошо накормили, а он ударом кулака в середину своей люльки раздробил ее на сто тысяч кусочков, сделав невозможным свое возвращение туда.

ГЛАВА V. Деяния знаменитого Пантагрюэля во дни его молодости

Так рос Пантагрюэль, со дня на день развиваясь, на глазах отца, чему тот радовался в силу естественной любви. Гаргантюа велел сделать для сына, пока он был маленьким, самострел, чтобы бить птичек. Тепер этот самострел называют большим шантельским арбалетом.

Затем, отец послал его в школу учиться и проводить отроческие и юношеские годы. Мальчик отправился в Пуатье, чтобы учиться, и преуспел. Там он, видя, что школьники не знают, на что тратить досуги, стал жалеть их.

И вот однажды он взял да отломил от большой скалы, называвшейся Паслурдэн, камень в двенадцать квадратных туазов и толщиной в четырнадцать ампанов и свободно положил его на четыре подпорки среди поля, чтобы школьники, когда им нечего было делать, могли забраться на этот камень с бутылками, ветчиной и пирожками и пировать и вырезать ножиком свои имена на камне. Камень этот и сейчас называют «Вознесенным Камнем». В память этого события, никто не вносится в матрикулы университета в Пуатье, пока не напьется из Конского источника в Крустель, не пройдет по Паслурдэну и не слазает на «Вознесенный Камень».

Как-то, читая прекрасные хроники о своих предках, Пантагрюэль нашел, что Жоффруа де-Люзиньян, прозванный Жоффруа Большой Зуб, дед троюродного брата старшей сестры тетки зятя дяди невестки его тещи, был погребен в Мальезэ. Поэтому он однажды взял отпуск, чтобы навестить могилу, как подобает порядочному человеку. Отправившись из Пуатье с несколькими товарищами, они прошли через Лэгюже, навестив благородного аббата Ардильона, через Люзиньян, Сансэ, Сэль, Колонж, Фонтенэ ле-Конт, где приветствовали ученого Тирако, и оттуда прибыли в Мальезэ, где он посетил могилу старого Жоффруа Большой Зуб. Он немного испугался, увидя его изображение в виде свирепого человека, наполовину обнажившего свой меч из ножен, и спросил причину этого.

И местные каноники объяснили ему, что единственной причиной было то, что «Pictoribus atque poetis»^[135], т.-е. что художники и поэты пользуются свободой рисовать, что им угодно, как им заблагорассудится. Он, однако, не удовлетворился их ответом и сказал:

— Он изображен так не без причины. И я подозреваю, что перед смертью ему нанесли оскорбление или обиду, и вот он требует у родственников отмщения. Я уж доищусь, в чем дело, и поступлю, как надо.

Он захотел побывать в других французских университетах. Поэтому, минуя Ла-Рошель, Пантагрюэль сел на корабль и приехал в Бордоге, где он не видел особых занятий, кроме того, что корабельщики играли в лунки на песке.

Оттуда он поехал в Тулузу и там изучил танцы, а также искусство фехтования обеими руками, как это в обычае у студентов местного университета. Он не остался там после того, как увидел, что студенты поджаривали живьем своих профессоров, как копченых сельдей, и сказал по этому поводу:

— Да не будет угодно богу, чтобы я умер на костре. К чему мне греться, когда я от природы охотник до выпивки!

Потом он отправился в Монпелье, где нашел хорошиё вина из Мирво и веселую компанию. Он собирался было там изучать медицину, но рассчитал, что врачевание — беспокойное дело и грустное, и что доктора воняют клистиром как старые черти. Захотел был изучать законы, но, увидев, что этому обучались всего трое шелудивых мальцов да один плешивый, уехал.

От Моста Стражей через Луару до амфитеатра в городе Ниме^[136] он употребил на путь менее трех часов, что кажется делом скорее божеским чем человеческим. Он прибыл в Авиньон и не провел в этом городе и трех дней, как влюбился: потому что женщины в этих местах очень любят играть в жмурки с объятиями, ибо это папская земля. Видя это, его наставник, Эпистемон, увез его в Баланс, в Дофинэ. Но и там тоже занимались не слишком, а вдобавок городские озорники колотили школяров. Это не понравилось Пантагрюэлю, и однажды в воскресенье, когда все танцовали и один школьник собирался потанцовать, а драчуны его не пустили, Пантагрюэль напал на последних и погнал их прямо на берег Роны, где и намеревался потопить их всех, но они попрятались, как кроты, под землю. Отверстие можно видеть и сейчас.

Отсюда в три шага и один прыжок он достиг Анжера, где е было очень не дурно, и он прожил бы там подольше, если бы не выгнала их чума. Тогда он поехал в Бурж, где долго учился, много работая на факультете права. Он говаривал впоследствии, что юридические сочинения ему напоминают блестящий плащ, вышитый золотом и чудесными драгоценностями, а по краям обшитый сухим г…м.

— Так как, — говорил он, — на свете нет более красивых, изукрашенных и изящных произведений, чем тексты Пандектов, но их толкования, то есть глоссы Акдурса, столь грязны, подлы и вонючи, как навоз и гадость.

Из Буржа он приехал в Орлеан, где нашел множество неотесанных парней — студентов, которые устроили хорошее угощение при его приезде. Он научился в короткий срок игре в мяч так хорошо, что прослыл великим мастером. В этом городе студенты только и делают, что упражняются в этой игре.

Они возили его иногда на острова, где отличались в состязаниях стенка на стенку.

Что же касается того, чтобы там ломать голову над книгами, то этого он избегал из боязни испортить зрение. Даже некий профессор из тамошних не раз утверждал в своих лекциях, что ничто так не вредно для зрения, как болезнь глаз.

ГЛАВА VI. Пантагрюэль встречает лимузинца, коверкающего французский язык

Эпизод с хорошеньким школьником, с которым встретился Пантагрюэль и который только что приехал из Парижа и рассказал ему про тамошние дома терпимости. Язык его трудно переводим, он представляет собой пародию на тогдашний язык парижан. Студент выражался высокопарным штилем, в котором Пантагрюэль не без основания подметил общую тенденцию «обдирать» латынь^[137].

Пантагрюэль схватил его за горло, и лимузинец заорал во всю глотку на обыкновеннейшем местном языке. Он умер через несколько лет «смертью Роланда», то есть от жажды (по народному преданию, Роланд погиб от жажды в Ронсевальском ущелье): юноше постоянно казалось, что Пантагрюэль держит его за горло; и ему хочется пить.

«Божественное возмездие за стремление к вычурной речи, — поучает Раблэ, — доказывает нам, что непонятных и выдуманных слов следует избегать, как моряку — подводных скал».

ГЛАВА VIII. Как Пантагрюэль, будучи в Париже, получил от своего отца Гаргантюа письмо. Копия этого письма

Вы уже заметили, что Пантагрюэль учился усердно и с большой пользой для себя. Ум его напоминал вместилище с двойным дном, объем его памяти равнялся двенадцати бочкам оливкового масла.

Однажды он получил следующее письмо от отца:

«Дорогой мой сын! Из числа даров, милостей и преимуществ, которыми всемогущий господь-создатель одарил и разукрасил природу человека от начала веков, представляется особенно замечательным мне то, благодаря чему смертная природа человека приобретает нечто от бессмертия и в преходящей жизни земной увековечивает имя и семя свое. Это достигается через потомство, рождаемое нами в законном браке. Правда, что оно никоим образом не восстанавливает в нас того, что отнято у человека за грех наших прародителей, коим было сказано, что за то, что они не повиновались заповедям бога-создателя, они должны умереть, — каковою смертию будет уничтожено великолепие первозданного человека.

«Но, благодаря распространению семени, в детях живет то, что теряется в родителях, а во внуках — то, что погибает в детях, и так последовательно продолжится вплоть до часа страшного суда, когда Иисус Христос возвратит богу-отцу царство свое мирным, не подверженным никакой опасности и незапятнанным грехом, ибо тогда кончатся и поколения и искушения; элементы стихий прекратят свое вечное превращение, и настанет вожделенный и совершенный мир, и все дойдет до своих границ.

«Посему не без основательной причины воздаю я хвалу богу, моему хранителю, за то, что дал он мне возможность видеть дряхлость и старость мою расцветающей в твоей юности, ибо когда, по желанию его, который размеряет все и управляет всем, душа моя покинет свое человеческое обиталище, — я не вовсе умру, но лишь перейду из одного места s Другое, поскольку в тебе и через тебя я пребуду в видимом моем образе в этом мире живых, вращаясь в обществе честных и хороших друзей, Как я к тому привык. Жизнь моя, благостью и милостью божьею, протекла хотя и не без греха, в чем я сознаюсь (ибо все мы грешим и неустанно молим бога оставить нам прегрешения наши), но, могу сказать без упрека.

«И вот почему, хотя в тебе и пребывает телесный образ мой, но если равным образом не будет сиять твое душевное благонравие, то тебя не будут считать стражем и хранителем бессмертия нашего имени, и то удовольствие, которое я получил бы, созерцая это, приуменьшится. Ибо я видел бы, что осталась меньшая моя часть, то есть плоть, а лучшая, душа, из-за коей имя наше пребывает на устах людей и в их благословении, — что часть эта выродилась и стала как бы незаконнорожденной.

«И говорю я это не от недоверия к твоей добродетели, которую не раз я имел случай испытать, но ради того, чтобы сильнее побудить тебя к постоянному самосовершенствованию. И то, что я сейчас тебе пишу, имеет целью не столько даже заставить тебя идти стезею добродетели, сколько внушить тебе радость от мысли, что ты живешь и жил, как надо, — и ободрить тебя, внушить тебе мужество на будущее.

«В заключение и завершение всего сказанного достаточно напомнить тебе, как никогда я ничего не жалел для тебя, как отдавал себя всего делу твоего воспитания, точно и не было у меня другого сокровища в мире, чем видеть тебя при жизни достигнувшим совершенства «как в доблести, чести и благоразумии, так и в области свободного и честного знания, — и таким именно оставить тебя после моей смерти, чтобы ты, как зеркало, отражал во всем личность твоего отца, — и если и не столь совершенным, как я желаю, то, по крайней мере, стремящимся к этому.

«Но несмотря на то, что доброй памяти мой покойный отец, король Грангузье, все старания и все свое умение приложил к тому, чтобы я вполне усовершенствовался в государственных науках, и чтобы труды и старания мои не только соответствовали, но даже и превосходили его желания, — несмотря на это, как ты прекрасно понимаешь, то время, когда я воспитывался, было благоприятно для наук менее нынешнего, и у меня не было стольких наставников, как у тебя. То время было еще темное, еще сильно было злосчастное влияние варваров, готов, кои разрушили всю хорошую письменность. Но, по доброте божьей, на моем веку свет и достоинство были возвращены наукам, и произошла такая перемена, что сейчас я едва ли принят был бы. даже в первый класс низшей школы, — я, который в моем зрелом возрасте считался (и не без основания) ученейшим человеком своего века.

«Говорю это не из пустого хвастовства, хотя в письме к тебе я мог бы и хвалиться вполне безнаказанно, ибо сие позволяется и одобряется такими авторитетами, как Марк Туллий (в его книге «О старости») и Плутарх (в его произведении, озаглавленном: «О похвальбе, не вызывающей зависти»), но исключительно для того, чтобы выразить тебе всю мою нежность. Теперь все науки восстановлены, а также языки: греческий, без знания которого стыдно называть себя ученым, еврейский, халдейский, латинский. Теперь в употреблении печатание, столь изящное и правильное, изобретенное в мое время благодаря божественному вдохновению, как, наоборот, благодаря внушению дьявольскому изобретены пушки. — Мир ныне полон учеными людьми, образованнейшими преподавателями, обширнейшими книгохранилищами, так что, по моему мнению, никогда — ни во времена Платона, ни Цицерона, ни Папиньяна — не было таких удобств для учения, как видим теперь. Отныне не найдет себе места в обществе человек, который не очистится предварительно у жертвенника богини Минервы. Я вижу, что нынешние разбойники, палачи, авантюристы и конюхи более образованы, чем доктора и проповедники моего времени.

«Да что говорить! Женщины и девушки ныне стремятся к науке, этой манне небесной. Даже я, в моем возрасте, вынужден учиться греческому языку, который я не презирал, как Катон, но не имел досуга усвоить себе в юном возрасте. И вот я охотно услаждаюсь чтением «Нравов» Плутарха, прекрасных диалогов Платона, описаний Павзания и древностей Атэнэя, в ожидании часа, когда богу-создателю будет угодно призвать меня к себе и приказать покинуть землю. Поэтому, сын мой, увещеваю тебя использовать юные годы свои для упражнения в науках и добродетели.

«Ты живешь в Париже, с тобою наставник твой Эпистемон: один изустными и живыми наставлениями, а другой похвальными примерами — могут научить тебя. Я стремлюсь и хочу, чтобы ты в совершенстве изучил языки: во-первых — греческий, что указывается Квинтилианом; во-вторых — латинский, и потом — еврейский, ради священного писания, а равно халдейский и арабский. В греческом подражай стилю Платона; в латинском — Цицерону. Ты должен сохранять в своей памяти все исторические события, в чем тебе поможет космография различных авторов. К свободным искусствам, как-то геометрии, арифметике и музыке, я вложил в тебя некоторую склонность, когда ты еще был совсем маленьким — лет пяти-шести, — продолжай их изучение; знай все законы астрономии, астрологию же и искусство Люллия^[138] оставь, как науки пустые и лживые. Выучи наизусть прекрасные тексты гражданского права, ты мне их изложишь с разъяснениями.

«Что касается познания явлений природы, я хотел бы, чтобы ты отдался ему с любознательностью, чтобы не было ни моря, ни реки, ни родника, коих рыб ты бы не знал; и всех птиц в воздухе, все деревья, кусты и кустики лесов, все травы на земле, все металлы в недрах ее, все драгоценности Востока и Юга, — все это изучи; пусть ничто не будет тебе неизвестно. Тщательно перечитай книги греческих, арабских и латинских врачей, не презирая ни талмудистов, ни каббалистов; при помощи анатомии приобрети совершенное познание другого мира, каков есть человек.

«Несколько часов в день отдавай на чтение священного писания. Сначала на греческом прочти «Новый завет» и «Послания апостолов», а потом на еврейском — «Ветхий завет».

«Словом, как видишь — бездна премудрости! Ибо, когда ты станешь взрослым мужчиной, тебе надобно будет выйти из спокойного течения занятий, и учиться ездить верхом, владеть оружием для защиты моего дома и для помощи нашим друзьям, в случае нападения на них со стороны каких-либо злодеев.

«И я желаю, чтобы ты вскоре испытал себя, насколько ты пре. о успел, для чего лучший способ — публичные диспуты со всеми, а также — посещения литераторов и ученых, которых в Париже больше, чем где бы то ни было.

«Соблазны мира сего пусть не имеют над тобою власти, да бежит сердце твое суеты: ибо жизнь наша преходит, слово же божие пребывает вечно. Будь услужлив по отношению ко всем ближним твоим и люби их, как самого себя. Уважай наставников, избегай общества тех, на которых походить тебе бы не хотелось, дабы оставаться достойным великих и богатых божьих милостей.

«Когда же ты увидишь, что приобрел все знания, какие могли теба дать в той стране, возвращайся ко мне, чтобы перед смертью я мог увидеть и благословить тебя. Аминь.

«Утопия, семнадцатый день месяца марта.

Твой отец Гаргантюа».

Получив и прочитав это письмо, Пантагрюэль преисполнился мужества и загорелся желанием преуспеяния во всех науках. Так что при виде того, как он занимается и преуспевает, вы бы сказали, что дух его среди книг напоминает огонь среди сухого вереска: до того был он горяч и неутомим.

ГЛАВА IX. Как Пантагрюэль нашел Панурга, которого полюбил на всю жизнь

Однажды Пантагрюэль, прогуливаясь за городом по пути к аббатству св. Антония, рассуждая и философствуя с друзьями и кое с кем из студентов, встретил человека прекрасного роста и прекрасно сложенного, но раненного в разные места и такого изодранного, точно он вырвался от собак.

Пантагрюэль, как только его заметил, еще издали сказал товарищам:

— Посмотрите на этого человека, переходящего Шарантонов мост. Честное слово, он беден только по капризу фортуны, потому я вас уверяю, по его физиономии, он — богатого и знатного происхождения, но страсть к приключениям, свойственная любознательным людям, довела его до такого упадка и нищеты.

И как только он подошел поближе к ним, Пантагрюэль обратился к нему с вопросом:

— Друг мой, прошу вас, соблаговолите на минутку остановиться и ответить на мой вопрос! Вы не раскаетесь в этом, о нет, — у меня большое желание посильно помочь вам, поскольку я вижу вас в несчастье, потому что вы внушаете мне большую жалость. Друг мой, скажите мне, — кто вы? Откуда и куда идете? Что ищете, и как ваше имя?

Прохожий ответил на немецком языке:

— Юнкер, Готт геб эйх глюк унд хейль цуфор. Аибер Юнкер, ихь ласс эйх внесен, дасс да ир мих фон фрагт, ист айн арм унд эрбармлих динг, унд вэр филь дарфон цу заген, вельхес эйх фердруслихь цу хёрэн, унд мир цу эрцелен вер; вифоль ди поэтен унд ораторн форцэйтен хабен гезагт ин ирен шпрюхен унд зентенцен, дасс ди гедэхтнис дес элендс унд армутс форлангст эрлиттен ист айн гроссер люст^[139].

Пантагрюэль возразил незнакомцу:

— Друг мой, я совсем не понимаю этой тарабарщины; если вы хотите, чтобы вас поняли, говорите на другом языке.

На это товарищ отвечал ему:

— Альбарильдим готфано дешмин брин алабо дордио фальброт рингвам альбарас. Нин рортзадикин альмукатин милько прин альэльмин эн тот дальхебен энзуим: кутим аль дум алькатим ним брот дешот порт мин микай им эндот, пруш дальмайзулюм голь мот данфрильрим лупальдас им вольдемот…^[140]

— Понимаете что-нибудь? — обратился Пантагрюэль к присутствующим.

На это Эпистемон отвечал:

— Думаю, что это язык антиподов, сам черт в нем ногу сломит.

Пантагрюэль сказал:

— Милый кум, эти стены, может быть, вас и поймут, но из нас никто ничего не понял.

На это незнакомец сказал:

Синьор, вой видэтэ пэр экземпло ке ла корнамуза нон суона Май сэлла нон а иль вентрэ пьено. Кози ио паримэнтэ нон ви сапрэи кон Тарэ ле миэ фортунэ, сэ прима иль трибулато вентрэ нон а ла солита Рефекционэ. Аль куале э адвизо, кэ ле мани э ли денти аббуи персо иль ординэ натуралэ э дэль тутто анничилятй^[141].

Эпистемон ответил:

— Ну, одно другого стоит.

На что Панург сказал:

— Лард, гефт толб бэ суа виртус бе интэлидженс: ас ий бодч шальмис би нечурал рэльют толб сулд оф мэ пэти гау фор нечур хас улс эгвали майд: бот фортюн сем екзалтит нон йе лес виойс ноу вирчу дэпреэвит: энт вирчуз мэн дэскривис фор анэн е лад энд ис нон гуд^[142].

— Еще меньше, — отвечал Пантагрюэль.

В дальнейших разговорах Панург, прерываемый все более нетерпеливыми возгласами путников, хвастнул перед ними знанием, после баскского, еще рядом языков: сикимунским (такого никогда не существовало), голландским, испанским, старо-датским, еврейским, греческим, утопийским (тоже несуществующим), латинским. Наконец, на вопрос Пантагрюэля:

— Не умеете ли вы говорить по-французски? — незнакомец отвечал:

— Слава богу, это мой родной и материнский язык, я родился и вырос в зеленом саду Франции, в Турени.

Его собеседники нисколько не удивились последнему обстоятельству, так как они не понимали ни одной из его предыдущих речей, из которых некоторые, как, например, баскская или старо-датская, встречались остроумными замечаниями, иногда не совсем приличного свойства. Смысл Панурговых речей сводится к жалобам на пренебрежение мира к добродетельным людям, просьбам пищи и питья и, наконец, к просьбам не утомлять его расспросами.

— Ну, так, — сказал Пантагрюэль, — расскажите, как вас зовут, откуда вы направляетесь. Честное слово, вы мне так полюбились, что если вы только согласны, я не пущу вас от себя ни на шаг, и вы и я — мы составим отныне такую же неразрывную пару друзей, как когда-то Эней с Ахатом.

— Сударь, — говорит ему на это незнакомец, — мое истинное имя, данное мне при крещении, — Панург. Сейчас я из Турции, где был в плену со времени несчастного похода на Митилены^[143]. Я с охотой вам рассказал бы о моих злоключениях, более удивительных, чем «Одиссея»^[144]. Но раз вы хотите меня взять с собой, — это предложение я принимаю охотно и утверждаю, что никогда вас не покину, хотя бы вы пошли ко всем чертям, — так у нас будет еще время на досуге рассказать обо всем… А сейчас мне крайне необходимо подкрепиться пищей: зубы щелкают, брюхо пустое, аппетит пронзительный, в гортани сухо, — все готово. Хотите меня сделать пригодным для дела, так, ради бога, прикажите меня накормить. Сами порадуетесь, глядя, как я буду уписывать за обе щеки.

Пантагрюэль приказал своего нового друга отвести к себе в дом и принести ему побольше еды.

Приказание было исполнено, Панург славно поужинал в этот вечер и улегся спать вместе с курами, а проснулся на следующий день только к самому обеду и в три прыжка, прямо с кровати, очутился за столом.

Как Пантагрюэль правильно разрешил один удивительно темный и трудный вопрос, и так справедливо, что его решение было признано прямо замечательным.

Отлично помня письма и наставления своего отца, Пантагрюэль в один прекрасный день вздумал проверить свои знания. И вот он велел вывесить на всех городских перекрестках свои тезисы, числом до 9764, по всем научным вопросам, касаясь в них наиболее сомнительных во всех областях знания.

Прежде всего на улице дю-Ферр он выступил против всех деканов, магистров и ораторов и посадил их всех.

Второй диспут, в Сорбонне, против богословов, длился шесть недель, ежедневно с четырех утра до шести вечера (только два часа полагалось среди дня на обед). На этом диспуте присутствовали: много придворных, начальники канцелярий для приема прошений, президенты, советники, счетоводы, секретари, адвокаты и другие, а также старшины города, врачи и каноники.

Заметьте, что большая часть из них в споре с ним закусили удила, но, несмотря на все их ухищрения и выдумки, он всех их посрамил и доказал с очевидностью, что они перед ним просто телята.

Поэтому все зашумели и заговорили о его изумительных познаниях, — Все, включая прачек, сводней, кухарок, судомоек, которые, когда он проходил по улицам, говорили: «Это он!» Это доставляло ему удовольствие, как Демосфену, князю греческих ораторов, когда одна сгорбленная старуха, указывая на него пальцем, сказала: «Это он самый!»

И вот в это-то самое время как раз шел в суде процесс — тяжба двух крупных вельмож: одного звали де-Безкюль — истец; другого — Гюмвен — ответчик. Тяжба их была такая запутанная и трудная с точки зрения права, что парламентский суд разбирался в ней не легче, чем верхне-немецком языке. По этой причине король приказал собрать комиссию из четырех самых ученых и самых жирных членов из всех французских судов, и сверх того — большой совет, в который вошли все важнейшие профессора университетов, и не только французских, но и английских и итальянских, как, например, Язон, Филипп Дэче, Пэтрус де-Петронибус и масса других старых раббанистов. И комиссия и большой совет заседали сорок шесть недель, и все-таки не могли разгрызть орешка, ни понять предмета их спора, чтобы подвести его под существующее узаконение. Это в конце концов так их раздосадовало, что они от стыда обмарались.

Однако один из них, по имени Дю-Дуэ, более знающий, умный и опытный, чем все остальные, однажды — когда у всех уже ум зашел за разум — сказал:

— Господа, уж очень долго мы заседаем, никак не оправдывая расходов на нас, и не можем найти ни дна, ни берега в этом деле. Чем больше мы занимаемся им, тем меньше его понимаем, к нашему стыду и отягчению нашей совести; по моему мнению, не выйти нам из этого дела с честью, потому что мы только бредим в наших консультациях. Но вот что я придумал: вы, наверно, слышали об этой великой личности, о магистре Пантагрюэле? Его ведь признают ученейшим из людей нашего времени, по тем диспутам, которые он так блистательно провел перед всеми. Мое мнение, что нам следует вызвать его и побеседовать с ним по данному вопросу. Ибо нет человека, который бы мог придти к правильному выводу, если Пантагрюэль к нему не придет.

Все доктора и советники охотно согласились на это предложение и тотчас же послали за Пантагрюэлем, с просьбой соблаговолить принять участие в рассмотрении дела, обсудить вопрос со всех сторон и сделать вывод, который ему покажется правильным с точки зрения истинной науки о праве. Они передали ему в руки все бумаги и документы, что составляло в общем воз, свезти который было по силам не менее как четверке здоровых ослов.

— Господа, — спросил Пантагрюэль, — двое вельмож, тяжущихся между собой, еще живы?

Ему было отвечено, что да.

— Так на кой же черт, — сказал он, — столько изводить бумаги и плодить такое количество копий? Не лучше ли выслушать от них самих их спор, вместо того чтобы читать всю эту ерунду, которая есть не что иное, как натяжки, дьявольские ухищрения и всякие извращения права? Я уверен, что и вы, и все, через чьи руки прошло дело, запутывали его, как только могли, всякими там про и контра, затемняя нелепыми и преглупыми доводами, со ссылками на всех этих Бартолей, де-Кастро, де-Имола, Ипполитов, Панормов, Александров, Курциев и прочих древних приказных, которые никогда и не слыхали ни о каких наших уложениях и, в сущности, были молочными телятами, круглыми невеждами в законах и, наверно, не знали ни латинского, ни греческого, а только готский и варварский языки. Во всяком случае, законы первоначально были заимствованы у греков, как вы знаете из свидетельства Ульпиана (кн. «О происхождении права»), и все законы полны греческих слов и выражений. А затем они были написаны по-латыни, на самом изящном и изысканном латинском языке, с которым не может сравниться даже язык Варрона, Саллюстия, Цицерона, Сенеки, Тита Ливия и Квинтиллиана. И как же могли понять тексты закона эти старые пустомели, не видевшие никогда хорошей книги на латинском языке, как это очевидно из их собственного стиля, — стиля печников, поваров и поварят, а не юрисконсультов? Больше того, так как все законы выросли на почве нравственной и натуральной философии, — как могли бы понять их эти глупцы, которые, ей-богу же, менее обучены в философии, чем мой мул? Что же касается гуманитарных наук, изучения древностей и истории, то они снабжены всем этим столько же, как жаба перьями. А между тем всякое право зиждется на основе указанных знаний, и без них не может быть понято, как я когда-нибудь докажу в особом сочинении. Поэтому, если вы хотите познакомить меня с данным процессом, то, во-первых, сожгите все эти бумаги, а во-вторых — велите явиться сюда этим двум дворянам; и когда я их выслушаю, я сообщу вам свое мнение без утайки.

Некоторые на это возражали, — вы знаете лучшую часть, как сказал, говоря о Карфаген упомянутый Дю-Дуэ мужественно держался противного мнения, доказывая, что Пантагрюэль говорит правильно, и что все их реестры, вопросы, больше глупых, чем умных, и что вся эта чертовщина не что иное, как извращение законов и затягивание процесса, и черт их всех побери, если они сейчас не пойдут по другому пути, согласно евангельской и философской справедливости.

Словом, все бумаги были сожжены, и оба дворянина приглашены лично. И тут Пантагрюэль им сказал:

— Вы — те, между которыми идет эта великая тяжба?

— Да, сударь, — сказали они.

— Кто из вас истец?

— Я, — сказал господин де-Безкюль.

— В таком случае, друг мой, расскажите мне по пунктам все ваше дело по всей правде. Ей-богу, если вы солжете хоть в одном слове, я сниму вам голову с плеч и докажу вам, что на суде должно говорить только правду. Поэтому берегитесь прибавлять что-нибудь или чего-нибудь не договаривать. Говорите!

ГЛАВА XI. Как господа де-Безкюль и Гюмвен тягались перед Пантагрюэлем без адвокатов

И вот Безкюль начал нижеследующую речь:

— Господин мой, правда в следующем: одна из женщин, принадлежащих к моему дому, пошла на рынок продавать яйца.

— Наденьте шляпу Безкюль, — сказал Пантагрюэль.

— Благодарю вас сударь, — сказал де-Безкюль. — В дальнейшем ей пришлось пройти между двумя тропиками, по на правлению к зениту, шесть серебряных бланков^[145], поскольку Рифэйские скалы в этом году оказались бесплодными на фальшивые камни по причине возмущения, имевшего место между баррагуэльцами^[146] и аккурсийцами из-за бунта швейцарцев, которые восстали и собрались в числе немалом, желая Новый год встретить под омелой и провести этот первый день года в раздаче супа быка а ключей от кладовых девкам, — чтобы те кормили овсом собак. Всю ночь, руку держа на горшке, только и делали, что рассылали депеши, пешие да конные эстафеты, дабы задержать корабли. Ибо портные собирались из краденых отрезков сделать трубу, чтобы покрыть ею море-океан, которое в этот момент, по мнению уборщиков сена, было брюхато, собираясь разродиться горшком щей. Однако физики говорили, что можно в урине его распознать признаки того, что оно наелось топоров с горчицей, — с тою же уверенностью, с какой можно выследить дрофу по ее повадке. Разве что господа судьи бемольным декретом запретят дурной болезни преследовать медников, — так как бездельники уже потрудились, протанцовав в такт песенки доброго Раго:

В огонь ногою лезь

И голову повесь.

«Ах, господа, божья воля неисповедима, и против дурного глаза возница пускает в ход хлыст. Когда Андроны приехали, как раз происходило очень пышное чествование магистра Антитюс де-Крессоньер. Но пост был перед этим, — ведь каноники говорят: «Beati lourdes, quoniam ipsi trebuchaverunt»^[147], — пост был, клянусь святым Фиакром Брийским, такой строгий, только оттого, что

Не бывает троицы

Без того, чтобы хозяйству не расстроиться…

Но — «небольшой ветер прогоняет большой дождь».

«Принимая во внимание, чтобы сержант не так высоко ставил цель, стряпчий и подъячий не грызли ногтей на пальцах и своих гусиных перьев… Мы ясно видим, что каждый берется за нос, чтобы вглядеться и в перспективе рассмотреть место у камина, куда вешают питейный флаг с сорока змеями, необходимыми для двадцати поводов к отсрочке. Во всяком случае, кому не хотелось бы выпускать птицу «на поваров, так как, когда штаны наденешь навыворот, становишься беспамятным? Храни бог от зла Тибо Митэна».

Тогда Пантагрюэль сказал:

— Прекрасно, друг мой, прекрасно! Продолжайте не торопясь и без раздражения. Все ясно, говорите дальше.

— Так вот, милостивый государь, справедливо говорят: ум хорошо, а два лучше. Женщина, о которой я говорю, читая свои акафисты и паремии, никак не может укрыться под сенью университетских привилегий, — разве что по-евангельски погружаясь в воду, покрываясь семеркой бубен, извлекая метательное копье близ места продажи старых хоругвей, которыми пользуются живописцы фламандской школы, когда они хотят ловко подковать кузнечика. Очень удивляюсь, как это мир не кладет яиц, раз он так хорошо высиживает их.

На этом месте г-н де-Гюмвен намеревался его прервать и что-то оказать, но Пантагрюэль запретил:

— Клянусь животом святого Антония, кто позволил тебе вступать в разговор? С меня сходит седьмой пот, когда я слушаю речь вашего противника, а ты еще мне подбавляешь жару. Тише, чорт побери! Твой черед настанет, когда этот окончит. Продолжайте, — обратился он к Безкюлю, — не торопитесь.

Безкюль продолжал:

— Принимая во внимание, что

В прагматической санкции

Ничего об этом не упоминается,

и что папа разрешил всем испускать газы совершенно свободно, в случае, если сукно не исцарапано, какая бы нищета ни царила в мире, лишь бы только не подписывались левою рукою под развратом. Только что отточенная в Милане радуга для выводка жаворонков пришла к соглашению относительно упомянутой особы женского пола, дабы она разбила себе ноги выше колен, и с протестом против метания икры рыбками, которые с тех пор признаны необходимыми для понимания конструкций старых башмаков.

«Однако, Иван Теленок, троюродный ее брат, отодвинувшись от костра, посоветовал ей не вмешиваться в эту историю и вымыться щелоком для стирки, не зажигая предварительно бумаги.

«Господа счетоводы не будут иметь мнения относительно суммы немецких флейт, пошедших на сооружение очков для принцев, только что изданных в Антверпене. И вот, господа, таким-то образом плохая отчетность может послужить к выгоде противной стороны. Повинуясь желанию короля, я вооружился с ног до головы четырехугольными латами, чтобы поглядеть, как наши сборщики винограда подрезали свои высокие шапки, чтобы лучше играть в чурки. Ибо стояло несколько опасное время, пора ярмарки, и иные из вольных стрелков отказались от испытания, не потому, чтобы трубы не были достаточно высоки, но из-за подседов и трещин у нашего друга Бодишона. Благодаря этому во всем Артуа раковин было в этом году в изобилии, что составляло немалое подкрепление для господ дровоносов, раз без особого удовольствия обжирались турусами на колесах. Мое желание, чтобы у каждого был красивый голос, — тогда игра в мяч пойдет лучше, и те маленькие тонкости, что служат для этимологизирования высоких ботинок, легче будет спускать в Сену для обслуживания Моста Мельников, как это уже давно предписано указом Канарского короля, и указ этот все еще находится там в капитуляции.

«Посему-то, милостивый государь, я и настаиваю, чтобы ваше превосходительство высказались по этому делу вполне, с уплатой судебных издержек и возмещением проторей и убытков»^[148].

Тогда заговорил Пантагрюэль.

— Друг мой, — сказал он, — к этому вы ничего не имеете прибавить?

— Ничего, — ответил Безкюль. — Я изложил все подробно и точно и без всяких изменений, клянусь честью.

— Ну так вы, — сказал Пантагрюэль, — вы, г-н де-Гюмвен, изложите, со своей стороны, содержание дела, хотя бы вкратце, но отнюдь не упуская ничего, что могло бы послужить материалом для приговора.

ГЛАВА XII. Как защищался перед Пантагрюэлем господин де-Гюмвен

Читатель достаточно ознакомился с образчиками судебного красноречия в пародии Раблэ, поэтому мы опускаем речь Гюмвена.

Пантагрюэль не нашел дела трудным, сделал два-три круга по зале в глубоком размышлении, производя впечатление осла, у которого чересчур затянули подпруги: его занимала мысль, как бы удовлетворить обе стороны, не «дав ни одной предпочтения».

Конец ознакомительного фрагмента.

Примечания

132

Лифрелофры, иначе фифрелоши; так назывались в те времена немцы и швейцарцы за их склонность к выпивке, слово составлено из двух вышедших из употребления французских слов — liffre u loffre — и то и другое одного значения — пьяница. В то же время это слово походит на словечко «филофоль», пародирующее слово «философ», — любитель, но не мудрости (софия), а глупости (фолия).

133

Авраама от дкужанки его Агари.

134

Текст взят из псалма 135-го. Николай Лира (1270–1340) — известный францисканский богослов, родом из Лиры (Нормандия), прославился трудом «Малые заметы» — комментарии на священное писание.

135

Так начинается стих Горация, утверждающий за художниками право на полную свободу творчества.

136

Город Ним, на юге Франции, знаменит как своим амфитеатром (ареной), остатками римского владычества, так и постройкой более позднего времени — башней Мань.

137

Нужно заметить, что к числу слов, казавшихся современникам Раблэ комично-вычурными, относятся такие, как patriotique, crepuscule и т. п., вошедшие с тех пор во всеобщее употребление.

138

Раймунд Люллий (XII век) из Каталонии, автор «Ars Magna», философ, один из творцов так называемого оккультизма — «тайного знания» — над которым и смеется Раблэ.

139

«Молодой человек, прежде всего дай вам бог счастья и благополучия! Дорогой молодой человек, знайте, что то, что вы у меня спрашиваете, — печальная и жалкая вещь. По поводу этого можно порассказать много, да вам будет скучно слушать, а мне рассказывать… Пусть там поэты и ораторы прошлых дней говорят в своих афоризмах и максимах, будто вспоминать о страданиях приятно…» Это сказано на ломаном немецком языке.

140

Это, действительно, тарабарщина. Некоторые комментаторы усматривают здесь испорченный арабский язык.

141

«Вы, сударь, знаете, например, что волынка не звучит, когда у нее в животе пусто. Так и я никак не сумею вам рассказать мои приключения, пока не наполню желудка более или менее. А то моему желудку представляется, что и руки и зубы потеряли свои обычные свойства, и их точно совсем нет». (Итальянский язык.)

142

«Фонетическое» подражание английскому языку. Комментаторы расшифровали аДесь такой текст: «Lord, if gou be so virtuos of intelligence», и т. д., что в русском Чвреводе составляет: «Сударь, если ваше разумение соответствует вашим физическим Достоинствам, — вы должны пожалеть меня. Ибо природа создала нас равными, фортуна же возвысила одних и унизила других. Добродетель при этом зачастую в загоне, доблестными людьми пренебрегают; до последнего своего конца никто не считается хорощим».

143

Французы были разбиты турками в 1509 году, в сражении при Мигиленах (в Греции).

144

Раббанисты — раввины.

145

Бланк — мелкая монета.

146

Это экзотическое звучное слово служит Раблэ для обозначения мифических народностей. Баррагуэльцев никогда не существовало.

147

Фраза, составленная частью из французских слов с латинскими окончаниями. Смысл ее: «Блаженны отяжелевшие, поскольку сами поскользнулись».

148

В виду отсутствия какого бы то ни было смысла во всей речи Безкюля, в переводе допущены некоторые отступления.