Шаг сквозь тень

Томаш Кенч

Дело, за которое берутся Майкл Галлахер и Бадди Дэйруин – частные детективы из Лос-Анджелеса, – не из легких. Таинственная смерть Элизы Лам на крыше отеля «Сесиль» находит на страницах книги свое продолжение. Запутанная история, в которой автор интерпретирует природу Лос-Анджелеса, превращая его в место бесконечного кафкианского кошмара.

Глава первая. Отель Сесиль

Уже немало времени прошло с тех пор, как все, что случилось со мной в Лос-Анджелесе в середине 2013-го, перестало для меня существовать. Как вдруг в одном из номеров придорожного мотеля, недалеко от 110-го шоссе, куда я прибыл на вечерней заре, я нашел бутылку джина «Бомбей Сапфир», забытую здесь кем-то из прежних постояльцев. Я не мог заснуть. Был уставшим и удрученным очередным пустым вечером, не сулящим мне ничего, кроме одиночества, и мыслей о том, что завтра будет точно такой же пустой день. Я машинально поднес горлышко бутылки к губам, и в тот же самый миг, когда горькие капли джина коснулись моих губ, я вздрогнул и почувствовал, что со мной творится что-то необычное. На меня снизошла тоска такой глубокой и мощной силы, что ноги мои подкосились, и мне пришлось сесть на хлипкий раскладной стул с мягкими алюминиевыми ножками. Я почувствовал предательскую иллюзорность собственной жизни, столь схожую с ощущением утраты. Я знал, что чувства эти связаны со вкусом джина. Он оставил на моих губах далекий хвойный привкус. Интерес, разбавленный страхом, заставил меня сделать второй глоток, затем третий, и я с облегчением почувствовал что сила напитка убывает. Стало ясно, что ответы, которые я ищу, не в джине, а во мне. Он лишь напомнил мне о вопросах, и единственное, что он может, так это снова и снова об этом повторять, все с меньшей уверенностью, до того момента, пока дно бутылки не высохнет. А память моя все отбрасывает меня в те дни, когда я впервые ощутил на губах этот резкий вкус, словно вкус поцелуя, который ты и не ждал.

Вернувшись из темноты памяти, сила эта заставила меня метаться в поисках ответа или хотя бы того, что могло бы послужить анестезией этому чувству, чтобы потом забыть о нем и запереть глубже, в темницу собственной души. Вкус «Сапфира» был у меня на губах в те недолгие дни, когда я был счастлив, и именно поэтому теперь он терзает мой дух и мою плоть. Разум мой, впавший в дремоту, теперь был возвращен в сознание, и джин шептал ему, что после смерти людей, после разрушения ничего не останется из минувшего, — лишь только запах и вкус, более хрупкие, но и более долговечные сущности, которые еще долго живут на развалинах прошлого, напоминают о себе и несут в своих почти неощутимых каплях вулканическую силу воспоминаний.

***

Можно быть одиноким где угодно.

Можно быть одиноким в Дублине или в Лондоне, в Чикаго или Детройте, в Париже или в Вене. И уж, конечно, можно быть одиноким в Лос-Анджелесе. Для одиночества в этом городе есть расширенные опции, словно в дорогом отеле. И, если вдуматься, Лос-Анджелес и есть один огромный отель. Со своими постояльцами и гувернантками. Номерами и подвалами. Со своими историями, счастливыми и не очень.

А что касается одиночества — если в тебя проникла эта зараза, будь уверен, тебе не спастись. Можешь сколько угодно слоняться по Сансет-стрип, словно сомнамбула, зомби, жаждущие развлечений в ночь пятницы. Утром ты встанешь в комнате, теплой от перегара и дневного света, и снова почувствуешь, как у горла стоит тот самый, хорошо знакомый тебе привкус. Стоило ли так нажираться, приятель? Запах как от бродяги. Бежишь в душ, силясь как можно быстрее смыть с себя вчерашний день, трешь себя этим чертовым гелем для душа, но даже выходя чистым из душевой, ты все равно слышишь этот гадкий запах, морщишься, потому что понимаешь — так пахнет твоя жизнь.

***

Ребята из Лос-Анджелесского полицейского департамента, в частности «SWAT» — часть одного из самых известных и раскрученных органов правопорядка во всем мире. И нет никакого секрета в том, что такой популярностью они обязаны Голливуду.

Но, надо отдать им должное, в последние годы убийств в Лос-Анджелесе действительно стало меньше.

Еще недавно, в начале нулевых, в Лос-Анджелесе вспыхнула череда немотивированных убийств, жертвами которых становились люди, оказавшиеся на улице. Кто-то выходил из супермаркета и получал пулю в лоб, кто-то сидел с комиксом на стульчике перед домом, кто-то был застрелен прямо около своего авто. Все жертвы погибали от огнестрельных ранений. В основном жертвами были мужчины: тинейджеры, настоящие громилы или старики, — по-разному. Поскольку ничего из имущества погибших не пропадало, полицейские сразу же заподозрили, что имеют дело с инициациями молодёжных банд. Убийцы просто заезжали на машине в район, контролируемый враждебной бандитской группой, ездили по улицам, высматривая жертву, облаченную в одежду цвета неприятельской банды, и расстреливали её.

Как и любой мегаполис, Лос-Анджелес испытывает проблемы с организованной преступностью. Полиция предполагает, что в городе существует 250 банд общей численностью около 26 тысяч человек. Самые известные из них — это «Калеки», «Кровавые», «Мара», «18-я улица». Не случайно, что о Лос-Анджелесе говорят, как о «Столице Американских банд».

Но уже в конце нулевых властям города удалось свести убийства к минимуму: 314 убитых за год. Эта цифра была минимальной отметкой за предыдущие пятьдесят лет. Тем не менее, убийства все еще происходили. Порой банальные, порой трагические, порой шокирующие. Убивают своих жен и мужей, любовниц, врагов и даже детей. Выстрелом или голыми руками. Убийств так много, что случалось всякое.

Все дело в том, что пистолет — это соблазн. Из его дула то и дело доносятся зазывающие шепоты. И не важно, что причин для убийства нет, ствол все время попрошайничает и просит спустить курок. Кто из нас не смотрел на холодный блеск стали ножа для колки льда… Кто не был зачарован его прохладным спокойствием… Нож создан для того, чтобы резать плоть, а уже потом — все остальное. Потом уже тортики или текстиль. Если у тебя за поясом торчит ствол, где вероятность что он не выстрелит? Хотя бы в твои собственные яйца. Это лишь вопрос свободы, хотя о какой свободе вообще идет речь? Многие себе ни каких вопросов не ставят, а просто жмут на курок. Пиф-паф! Вот стрельба и стоит повсюду, от Южного Техаса до Северной Дакоты.

Мой начальник, а по совместительству мой дядя, — Майкл. Прожил в Лос-Анджелесе больше тридцати лет. Он перебрался сюда из Куинс, что в Нью-Йорке, еще до моего рождения, за несколько лет до того, как моя мамаша Нора (урожденная Беннетт), родом из городка Боулинг Грин — его сестра, сошлась с одним чудиком ирландцем, моим папашей Дойлом, и залетела. Так на свет появился я, Бадди Дэйруин. Уже двадцать семь лет я живу на белом свете, но я вам зуб даю, что если бы у меня под дулом пистолета выпытывали подробности всей моей жизни, едва бы набралась дюжина дней, о которых я мог вспомнить. Все дело в том, что я не помещаюсь в сутки; бывает встанешь, почистишь зубы и выпьешь чашку кофе, смотришь на часы — полдень. Настоящее проклятье. И если учесть, что я здоров как бык и у врача-то бывал всего дважды, и то по пустякам, можно сказать, что ускоренный ход времени — это единственная моя болезнь, приобретшая хроническую форму. Но жаловаться я не стану, ведь в жизни есть вещи и похуже.

Несколько лет назад моего дядю стали с ног до головы покрывать красные пятна, которые зудели и не давали ему покоя. Я не помню, как называется эта дрянь: какой-то дерматит или что-то вроде этого. Из-за нее Майкл становился похож на черта, все время красный, ужасно вспыльчивый; в ушах и за ними — белые сухие струпья, словно засохшая мыльная пена; он все сидит да скребет свои ноги, царапая брюки, а ногти издают довольно гадкий звук, будто древоточец жук подтачивает ножку стула. Лицо Майкла все пунцовое от выпивки и вообще… Я испытывал к нему одновременно и сострадание и брезгливое чувство.

Дела в последние годы идут ни шатко ни валко… Да что душой кривить, мы с Майклом едва сводим концы с концами. Я не лезу в денежные дела Майкла, знаю только, что они из рук вон плохи. Дядя открыл частное сыскное агенство еще в конце 80-х. На частных детективов всем было плевать уже лет двадцать как — всем кроме Майкла, ведь во всяком деле есть идеалисты. Когда дядя открывал его, он наверняка воображал себя кем-то вроде Сэма Спэйда или Марка МакФерсона, не представляя того, что он четверть века будет искать убежавших от жены к любовнице, кроликов или ворованных собак. Бедный старый Майкл. Когда я решил во что бы то ни стало уехать из Нью-Йорка, я первым делом позвонил дяде. Меня на это надоумила моя мамаша, глядя на то, как мы с отцом собачимся. Изо дня в день. Мамашу это стильно угнетало, потому что она любила нас обоих. Она дала мне телефон дяди. Долго старика уговаривать не пришлось. Характера он конечно был скверного, еще до своих проблем с кожей, но всё же было в нем что-то и хорошее. Он долго слушал мои бредни на том конце провода, а затем возьми да и скажи: «Валяй, Бадди. Можешь приезжать, найдется тебе местечко».

Настоящее дело с тех пор как я здесь поселился у нас было всего однажды, и то все закончилось как анекдот. Это был частный заказ одного человека из мэрии. Под старость воображение его не на шутку разыгралось. Ему казалось, что жена, молоденькая пигалица лет тридцати, крутит за его спиной роман с его помощником. Ему даже мерещилось, будто они хотят его отравить. Стеклом… Или что-то вроде этого. Поехал старик, одним словом, свихнулся. Нам с Майклом удалось здорово поживиться за его счет. Конечно, на месте мы не сидели. Пришлось последить за заговорщиками недельку-другую. А закончилось все тем, что я застукал его помощника в койке со здоровенным бородатым барменом из «Ла-скала». Малыш оказался педиком, другом этой пигалицы. Оказалось, что они только и делали, что днями бегали по магазинам в Беверли-Хиллз, на «тропе стиля». «Эрмес», «Гуччи», «Том Форд». Кутили как следует на папашины деньги. Если бы они узнали, в чем их подозревают, наверняка долго смеялись, животы бы надорвали. Впрочем, Майкл сам здорово повеселился; такого финала никто не ожидал. Но мы получили свой гонорар, как и положено. И на этом история завершилась. Потом была долгая череда историй с ворованными собаками, потому что их крадут куда чаще, чем кого-либо. Маленькие кудрявые Мальтипу, вечно прыгающие Шиба-ину. У меня от этих собак чуть крыша не поехала. Стоны, слезы, истерики. «Верните мне мою Джессику! Найдите этих мерзавцев! Можете их даже убить! Сжечь их живьем! Бедная малышка Джесс»! Вообщем, прохладная история. Все вдруг стали чертовски чувствительными. О чем бы ни зашла речь. Сантименты мозг жрут, как черви. Лучше быть поосторожнее с этим дерьмом.

Потом и собак воровать перестали, уже полгода как мы сидим без дела в нашей конторе. Небольшой офис с отдельным входом, в самом сердце Сенчури Сити. Городок очень маленький, всего десять на пятнадцать кварталов, но тем не менее может позволить себе фешенебельный деловой центр. Дело в том, что здесь по-прежнему базируется «20 Век Фокс». Именно эта компания сняла «Аватар». Этот проект до сих пор является самым успешным и дорогим, хотя и прошло не так мало времени. Я сказал проект, потому что эту дрянь фильмом назвать у меня язык не поворачивается.

Но были и проблемы, связанные с этим роскошным местечком — это парковки. Порой приедешь в Сенчури утром и полчаса ищешь, куда бы воткнуть машину. И еще музыканты, с утра до ночи терзающие саксофон где-то в двух-трех стенках от нас. Какого черта для своих репетиций им понадобилась комната в самом центре Сенчури? Боюсь, даже сам Зигмунд Фрейд не нашел бы на это ответа. «Уныние под звуки джаза». Так все это можно было бы назвать. Да, пожалуй, именно так.

У Майкла очень много знакомых, гораздо больше, чем денег. Благодаря им ему и удалось выбить здесь место за небольшую плату. Приходим мы сюда каждое утро, как и положено. День за днем между нами нарастает напряжение, а по кабинету словно раскинуты оголенные электрические провода. Майкл все чаще поглядывает на меня искоса, словно хочет сказать что-то и не говорит. Каждый божий день мы приходим в нашу конуру и сидим в ней до вечера. Ни врагов, ни друзей, ни знакомых. Но сегодня с дядей словно что-то произошло, — он все утро на взводе, елозит задницей в своем стареньком кресле; иногда от приступов зуда его подбрасывает. Но тут дело обстояло иначе.

Вечером, во вторник 19 февраля, когда все офисные клерки Сенчури Сити уже разъехались по домам, и на проспекте, который при желании можно было увидеть из нашего окна, практически не было машин, а окутавшую наш офис тишину разряжали только редкие гудки, сирена или рокот полицейского вертолета, Майкл вдруг прервал обычное для себя молчание.

— Мне звонила одна моя знакомая из Силвер Лейк. Слышал что-нибудь про отель «Сесиль»? — Майкл посмотрел за окно на идущий дождь.

— Нет, не уверен, — ответил я.

— Отель «Сесиль» — это чертова кроличья нора, мальчик, черное лоно города, из которого на свет вылазят настоящие исчадия ада. Когда я был примерно твоего возраста, в городе орудовал Ричард Рамирес, серийный маньяк, которого копы прозвали Найтсталкер; лучше бы они этого не делали, не подстегивали его. Все маньяки, убийцы, насильники просто тащатся от известности. Им от этого крышу сносит. Найтсталкер! Подумать только. Он насиловал детей и забивал до смерти стариков, шестилетних девочек, старух, не жалел никого. Рамирес был прирожденным головорезом. Богатые, бедные, — этому парню было без разницы. В мозгах у него что-то заклинило, и он превратился в бешеную собаку. Рисовал пентаграммы на трупах женщин, губной помадой прямо на их бедрах, твою-то мать. Настоящий цербер. Клянусь сынок, в 85-м, в Лос-Анджелесе, по ночам никто не смыкал глаз. Так вот, Рамирес жил в этом отеле и в нем же укокошил двоих. Но это далеко не все, мальчик. Джек Унтервегер, по прозвищу «Венский душитель». Знаешь как его еще называли? «Джек-поэт»! Охренеть можно. До чего люди любят все опошлять. Черт их всех дери! «Джек-поэт»! Драный кусок дерьма! Убийца и маньяк! Поэт — это Блейк, или Йейтс. Никак не эта сволочь, Унтервегер. Одним словом, всех их, маньяков и педофилов, самоубийц, неудачников и лунатиков, притягивает это место, этот чертов отель.

— И что сказала эта женщина? — Признаюсь, от рассказа старика мне стало немного не по себе.

— Не важно. У нас, кажется, есть работенка, пацан. Несколько дней назад, во вторник, в этом отеле нашли труп девчонки, Элизы Лам. Ее тело находилось в стоящем на крыше резервуаре с водой. Девочке недавно исполнился двадцать один год, практически подросток. Одному богу известно, как ее угораздило поселиться в этом жутком отеле.

— Так что, — спросил я откинувшись на своем стуле, — выходит, мы снова востребованы?

Майкл взглянул на меня так, словно я казался ему непроходимым идиотом.

— В стенах гостиницы произошло множество других ужасных смертей, в том числе изнасилование и убийство телефонистки в 1964, по меньшей мере три суицида. Все самоубийцы прыгали с высоты, а один из них приземлился на прохожего, тем самым убив и его.

— Ничего себе, отельчик.

— Я позвонил своему приятелю из полиции; ты наверняка видел этого парня, он носит такие дурацкие тонкие усы, как у Билли Бланко. Сержант Симон Гутьеррес. Дело в том, сказал он мне, резервуар с водой, как будто, был закрыт изнутри. И дело скорее всего спишут на суицид.

Я смотрел на фотографию погибшей девушки, высветившуюся на экране моего ноутбука. Миловидная черноволосая китаянка, с тонкими, едва заметными бровями, высоким любом, широкой улыбкой и очками в черной оправе. Внешность очень приятная и располагающая. Приглядевшись, я заметил какую-то странность в ее улыбке, словно в ней чего-то не хватало, чего-то очень важного.

Все, что мне удалось узнать, — это то, что Лам была канадкой. Предыдущие три года она училась в Университете Британской Колумбии в Ванкувере, но из-за депрессии пропустила большую часть занятий. Поездка в Калифорнию должна была отвлечь её, она давно запланировала её и называла «своим ураганным приключением». Родителям Элизы, иммигрантам из Гонконга, эта затея была не по душе, но дочь настаивала на том, чтобы поехать в одиночку. Она передвигалась на поездах и автобусах и каждый день выкладывала фотографии своего путешествия на странице в Фейсбук. В Сан-Диего она посетила зоопарк и джаз-бар, где потеряла «Блекберри», который одолжила у подруги. В Лос-Анджелесе она пошла на съёмки телешоу Конана О’Брайена, а после отправилась на прогулку по городу.

Майкл стоял у окна и курил сигарету, дым от которой клубился, зависая в воздухе. Погода была пасмурной, тусклый дневной свет тонкими бритвами разрезал жалюзи на окнах и ложился на дощатый пол длинными бледными полосками. Пахло табаком. Я смотрел в глаза Майкла и видел, как из их уголков, прямо к зрачкам наползает желтая пелена. Отвратительная, словно скользкая гусеница. Это были глаза пьяницы. Глаза моего дяди. Единственного близкого мне человека. Во всем многообразном великолепии города, от залитого солнцем океана до гор Сан Фернандо, я был нужен только здесь, в этом пропахшем старостью, табаком и потом кабинете. С пепельницами, набитыми окурками, лязгающими настенными часами и дурацкими изображениями ружей над его столом. Выходит, это и есть мое место, в этом пестром мире, где я хоть к чему-то близок.

— Ты все в облаках летаешь, Бадди? Ты понял то, что я тебе сказал? — Майкл докурил свою сигарету и без лишних церемоний вышвырнул непогашенный окурок из окна прямиком на тротуар, громко лязгнул окном.

— Да нет же, Майкл. Я все понял. Просто это все немного странно, и я…

— Поедешь в этот отель, «Сесиль», скажешь, что от Симона Гутьерреса, воспользуешься неразберихой. Проникнешь внутрь и сам все осмотришь. Ты должен попасть на крышу; баки уже наверняка осушили, посмотри крепления и все там изучи. Могла ли и вправду девчонка сама себя закрыть изнутри. Посмотри крепления снаружи. Одним словом, работай, мальчик. Зайди в соседние лавки, мелкие магазинчики. Поговори с продавцами, они всегда все запоминают. Может, ее кто-то видел, может, она покупала что-то. Ты все понял?

Я кивнул.

— Да, Майкл, все ясно. Я все разузнаю, можешь не переживать. — Препираться с дядей было бессмысленно, когда он говорил таким тоном, как сейчас — спокойным, размеренным, чеканя каждое слово.

— А то как же. Я уж весь издергался. Дуй давай, мне тоже бежать надо, не буду же я здесь штаны просиживать.

Я встал и снял со стула свою штормовку, еще раз взглянул на дядю. На его лице застыло нетерпение. Когда я положил ладонь на дверную ручку, в миге до того как на нее надавил, я услышал знакомый звук, — так свинчивается алюминиевая пробка со стеклянной бутылки.