Невостребованная любовь. Детство

Татьяна Черникова, 2023

Простой, откровенный взгляд изнутри, а не со стороны или с «барского крыльца», на жизнь, быт и традиции людей некоторых сёл Южного Урала. Память должна быть доброй.

Мне снится сон, что я одна вхожу в огромную «арку» в стене божьего храма Петра и Павла села Н. П., где прошли первые годы моей жизни. Внутри храма я чувствую удовлетворение и покой. Пола в храме нет, но земля под ногами ровная, как асфальт. В храме кругом светло и пусто, словно я стою не внутри под сводом храма, а на открытой местности. Мне просто и уютно. Я ни о чём не прошу Бога, уверенная, что Бог сам знает всё и читает мои мысли. Я поднимаю глаза вверх и вижу белый свет. Свет яркий, но приятный. И всё. Я задаю сама себе вопрос: «Откуда арка?» Когда я там жила, никаких арок у храма не было, все стены были целы. После очередного такого сна я скачала из интернета фото этого храма: теперь в стене храма именно эта «арка», просто выломана часть стены. Я поняла, пришло время писать. Писать о том, о чём никто другой не напишет. Писать, чтобы сохранить в памяти народа то, что было в этих русских старинных сёлах, как жили люди, о чём мечтали, к чему стремились.

В тот день 29.05.2019 г. был ещё один знак свыше. Я работала в саду, присев под черёмухой. Послышался странный шум, звук быстро нарастал и доносился с востока, потом сверху и… над головой! Я выпрямилась, тем спугнула стаю больших белых птиц: стая белых птиц буквально в трёх метрах над моей головой, задевая макушки черёмухи, стала резко набирать высоту, не меняя направления, продолжая лететь вперёд, на запад. Угол подъёма птиц относительно земли был примерно сорок пять градусов. Глядя птицам вслед, я спокойно могла их рассмотреть и посчитать — их было семнадцать, они летели клином. В момент подъёма, я видела их со спины, они поднялись на определённую высоту, видимо, на ту, которая им показалась безопасной, чётко сохраняя «клин»: слева птиц было десять штук вместе с вожаком стаи, справа семь. Невысоко поднявшись, они полетели горизонтально над землёй. Я наблюдала их сзади. С моего ракурса я не могла видеть длины ног птиц, но точно — это были не гуси — птицы были крупнее. Стая так и пролетела над заборами огородов метров двести до лога, по дну которого в нашу маленькую речку Бию под прямым углом впадает ручеёк. Клин птиц перемешался, но птицы тут же установили порядок в своих рядах, свернули над ручейком на девяносто градусов и полетели на север вдоль ручья. Раньше в этих местах таких стай никто не наблюдал. Это были журавли! Они принесли мне привет из моих детских лет. Журавли напомнили мне, что пора привести в порядок дневники, записи, черновики и начать печатать свои книги.

Эхо войны

— Ну, что ты его тятей зовёшь? Дед он тебе, а не отец. Меня бабушкой величаешь, а его тятей. Какой он тебе отец? Он тебе дед, как и я — бабушка, — ворчала баба Нюра, которую с лёгкой руки будущего мужа все в селе звали Нюня, гладя, а вернее «разминая» платья дочерей. Это своеобразный, старинный способ «глажения» белья, для этого народная мудрость придумала свой оригинальный способ, который, по сути своей, превосходит утюг. Крестьяне использовали два деревянных, самодельных предмета: валик-палку и «брусок». Валик — это прямая и гладкая палка, длиной не менее полуметра, шесть-семь сантиметров в диаметре. «Брусок» был в виде дуги более полметра в длину, шириной сантиметров десять и толщиной пять сантиметров, с выпуклой стороны которого по всей длине были вырезаны зубья поперёк «бруска». Дуга этого бруска была пологой, не сильно загнутой. Для удобства такой «брусок» имел ручку. Баба Нюра сворачивала платье вдоль в два-три слоя, аккуратно наматывала его на валик. Бабка клала валик на ближний край стола, затем «бруском», зубьями вниз, умеренно прижимая, катила валик от себя до противоположного края стола. Эту процедуру она повторяла несколько раз, быстро и ловко орудуя бруском с зубьями, катая валик с намотанным платьем по столу, каждый раз стараясь установить «брусок» на новое место на ткани. Через пару минут снимала платье с валика и наматывала другое. Всё, платье было готово — «выглажено».

К моему стыду я забыла, как назывался этот «брусок». Такой способ «глажения» белья по технике был противоположен классическому и, по сути, не имел ничего общего с глажением утюгом, как таковым. Если при глажении утюгом мы распрямляем, разглаживаем и, как бы, слегка накрахмаливаем каждую ниточку высокой температурой, то здесь, наоборот, разминается каждая ниточка до такой степени, что ткань выглядит ровной. Попробуйте сесть в выглаженном утюгом платье из ткани из натуральных нитей без дополнения синтетических волокон, например, из ситца или бязи. Когда вы встанете, сзади ваше платье будет выглядеть так, что вам будет неловко за это. После разминания нитей вы можете в платье не только сидеть, но лежать, работать и делать всё, что угодно — ткань «не мнётся», сохраняя свою видимую ровность. Практично.

Как-то в кино я видела такую сцену: женщины, стирая на плавках бельё, бьют таким «бруском» по куче мокрого белья, словно пытаются выбить из него пыль. Много я перестирала на руках за свою жизнь: дома на стиральных досках или просто руками. На плавках на реке, на озере и, так называемых в народе, бурилках. Много рядом стирало женщин на плавках рек и озер, а на бурилках в ясный день всегда была очередь, ибо стирали на ней от нижнего белья до половиков. Ни разу я не видела, чтобы кто-нибудь использовал для стирки этот «брусок» с зубьями с внешней стороны загиба. Когда я стала работать в школе народной культуры за несколько сот километров от моей Родины, я была удивлена, что в небольшом музее, который собрали сами пожилые педагоги, этот «брусок» и валик находились на разных стеллажах. В основном, в школе преподавали женщины в возрасте, которые были уже пенсионерками, но эти два предмета они «не видели вместе» и не знали их предназначение.

Надя опустила голову. От природы кроткая, застенчивая — не смела перечить или что-либо объяснять бабушке. Отца она почти не помнила, а мать умерла не так давно. Ещё слишком болело сердце от утраты матери, чтобы называть бабушку мамой.

— Иди вон, за водой сходи, — не унималась баба Нюра.

Дед вступился:

— Ну, что ты! Опять завелась, вон, девок гоняй, а Надю подгонять не надо, сама работу видит.

Бабка не замолкала, Николай Афанасьевич снял очки и глянул на неё исподлобья:

— Уймись, я сказал!

Нюра хорошо знала: снял муж очки, глянул своим орлиным взглядом — надо замолчать. Ворча себе под нос, вышла из избы:

— Сколько ссор и проблем из-за этой. Давно бы в детдом сдала, если бы не Витя. Девки в нём души не чают, да и я привязалась, как будто не внук, а сын родной. Послал Бог старому под старость сына… А то четыре штуки дочери. Нет, дед не позволит его отдать, всю жизнь о сыне мечтал. Заявишь её, заберут и Витю. А он тоже вреден, всё артачится: «Не пойду к вам жить, с сестрой останусь». Жил бы у нас, его нам бы и оставили, чай не чужой, хоть и полутатарчёнок. Детдом-то рядом, вон за Ричкой в доме жидов разместили. Эва-но, сколько сирот война наплодила. И Надя там безголодно жила бы, а Витя, когда хотел, тогда бы навещал её. Так ведь нет! Вредны, все в мать. Та нас с отцом все не слушала, самовольничала, самобычная. В итоге вот и совершила тяжкий грех — повесилась. Советская власть, советская власть! А, как в старые времена, похоронить на кладбище не позволили. Лежит одна среди берёз, за кладбищенской оградой…

Нюня заплакала и пошла по улице, тихонько качая головой. Не было повода у бабки ворчать на Надю, сама того не осознавая, она подсознательно винила свою двенадцатилетнюю внучку в гибели своей дочери: не досмотрела, не уследила…

— Ну, чего голову повесила? Иди, Надюха, сюда, помоги бумаги разобрать, да на полку аккуратненько сложить, — вставая, сказал дед.

Разбирая вырезки из старых газет, какие-то печатные листы и листы с текстами, написанными от руки, книги и письма, Надя выронила фотографию. Подняла её и застыла от удивления: на фото были запечатлены три усатых казака в папахах, в чёрных бурках на плечах, с саблями. Один сидел на стуле, двое стояли за спиной, у каждого одна рука опущена на спинку стула, а другой рукой каждый держал рукоять своей сабли. Гордая стать, уверенностью и спокойствием веяло от этих молодцев. Дед заметил, что внучка держит фотографию. Он не видел лицевой стороны фото, но хорошо знал, что это за фотография. Задумался, как поступить, просто выхватить, спрятать и приказать навсегда забыть о том, что видела? Но передумал:

— Помнишь, внучка, ты как-то спросила: «Почему началась Гражданская война? Мол, Великая Отечественная война — понятно, немцы напали, а Гражданская?» Садись, я расскажу тебе то, что не рассказывал даже своим дочерям, неинтересно им это, да и болтливы, как сороки. Всё вон наряды в голове, всё в город норовят, проболтаются ещё.

Дед замолчал, вдохнул и продолжал:

— Это теперь я выгляжу, как обычный крестьянин, а тогда мы — трое братьев Шмаковых, в царской армии служили. Царь Пётр I знал, каких людей на Урал посылал: не только сильных и выносливых, но и сильных духом, да волей. Это ещё наших прапрадедов на Урал царское правительство направило: солдат и также вольных поселенцев, потом ставших казаками. Тогда наше поселение было первым на Южном Урале, называлось Белоярская Теченская слобода, а позже просто Теченская слобода. Это ещё в 1692 году было. Видела на центральной усадьбе нашего колхоза остаток стены с выложенной из красного кирпича с годом строительства её — это часть крепостной стены. Потом построили здесь наш храм Петра и Павла, стал православный люд со всей округи стекаться к храму, так и образовалось наше село Нижняя Петропавловка по имени нашего храма Петра и Павла.

Дед опять помолчал, опять вздохнул и продолжил свой рассказ:

— Не хотят наши председатели прошлое знать и сохранять, — дед вдохнул, перевёл дух и продолжил:

— Потом ещё три крепости построили на расстоянии дневного перехода друг от друга: Челябинскую, Миасскую и Чебаркульскую.

— Крепости? Зачем? От кого защищаться? — спросила внучка.

— После знаменитого похода Ермака, Башкирия, вроде, добровольно присоединилась к Русскому государству в 1555 году. Разгромили мы Сибирское ханство, освободили башкир, да сибирских татар от тирании Кучума, да места-то дикие малолюдные были. Нападали башкиры на обозы с продовольствием, следующие из Теченской слободы, а может татары нападали или казахи — кто их разберёт ночью-то, днём опасались нападать. А наша слобода была центром заготовок провизии для питания гарнизонов и жителей Урала и Сибири.

— Тятя, ты хотел про фотографию рассказать, — напомнила внучка, по-прежнему называя деда тятей, так в этих местах обращались к отцам.

— Я и рассказываю, почему на фотографии мы в форме казаков, состоящих на государевой царской службе. Садись, пока бабка с Любой на работе, а младшие в школе, — расскажу, ты только не перебивай, всю жизнь нам перевернул тот вечер.

Дед вытер рукавом рубахи навернувшиеся слёзы на глаза, тяжело вздохнул и стал рассказывать:

— Крепкое семейство у нас было — родовое. Дом, хозяйство, три сына — таких орла! Сама видишь на фотографии: нас трое и была ещё одна дочь у тяти с матерью, сестра наша. Избу хорошую срубили, служили, можно сказать, не выходя из дому, не в тягость служба была, да вот война настала…

Глаза у деда заблестели, видно было, как тяжело было ему это вспоминать.

— Призвал царь батюшка Николай Второй нас на войну, поклонились отцу с матерью и дому своему, перекрестились на храм и поехали каждый на своей лошади…

— Перекрестились? — испуганно спросила внучка, — у тебя что, и крестик был?

— Был, внучка, был и теперь есть.

— Что ты, тятя?! Нельзя же! Бога нет.

— Я тебе вот что скажу, Надюха, — помру, ты на меня крестик-то надень.

— Ты что же, тятя, в Бога веруешь?

Застыв на месте, испуганными глазами смотрела внучка на деда.

— Верую, Надюха, верую.

— Так не разрешается же в бога верить-то, — испуганно говорила девочка. — Как же так? Тятя, я за тебя боюсь.

Опустила девочка руки, покачала головой, словно хотела сказать: «Ну и шуточки у тебя, дед!» Дед вздохнул:

— А она, вера-то, от разрешения никак не зависит. Слушай: уехали мы из села в 1912 году, а летом в 17-м вернулись. Сложно было на фронте, а здесь всё, как прежде — чисто, свежо, светло. Птицы поют, петух кукарекает, собаки лают, где-то девки поют — благодать, как в детстве… Ничего мы в тот день не заметили. От радости, что до дома живыми добрались, ничего не поняли… Людей на улице было мало. Так лето, страда деревенская, все при деле — думали… Помянули тятю с маткой, встряхнули головой и пошли на улицу. Тогда был тихий тёплый вечер. Ни ветерка, ни дуновенья. Только где-то надрывно лает собака. Да что до неё? — когда собаки не лают…

Три молодых бравых казака сидят на деревянных перилах моста через небольшую реку Течу. Молодая кровь играет в жилах. Озорно поглядывают то на левый, то на правый берег реки: не идут ли девки. Не может быть, что людская молва не донесла до их любимых, что они вернулись в село. В стране неспокойно, но здесь, как в детстве, ничто не изменилось. Так хотелось в это верить, отдохнуть от лишений и ужасов войны, от того унизительного положения офицеров, в котором они оказались весной, после «Приказа № 1» Петросовета меньшевиков. Тяжёлый камень лежал на душе, когда русские оставляли территории, завоёванные в кровопролитных, тяжёлых боях. И начали роптать солдаты: мол, за что воюем? Керенский уговаривал солдат не покидать воинскую часть, а солдаты не считали нужным даже встать, потягиваясь, надсмехались над Керенским: «Главноуговаривающий, теперь не вам решать, что нам делать, теперь мы подчиняемся Совету Рабочих Депутатов и своим выборным комитетам».

Стало тихо, собака затихла, затрещали кузнечики. Разве есть на свете сила, способная нарушить ход жизни в этом богом забытом, но райском уголке Российской Империи? Разве можно нарушить эту гармонию человека и природы? Смеркалось. На мост с левого берега зашли трое. Было ещё достаточно светло и хорошо видно, что это двое мужчин и подросток, мальчик лет двенадцати-тринадцати. Мальчик, поравнявшись с казаками, гордо выпрямился, дерзко взглянул Николаю в лицо и дёрнул руки. Казаки поняли, что руки мальчика связаны за спиной. Мальчик снова с силой рванул руки, словно надеялся разорвать верёвки.

— Брудний щенок! — взревел один из конвоиров и штыком винтовки проткнул ребёнка насквозь.

Мальчик обмяк и тихо опустился на брёвна моста. Солдат так же плавно опускал вниз руки, сжимающие винтовку, за падающим ребёнком. Ногой пошевелил его, убедившись, что тот не подаёт признаков жизни, выдернул штык из его груди. Не сговариваясь, не глядя друг на друга, как будто машинально, оба солдата схватили мальчика за руки и ноги, бросили за перила в воду реки. На это зверское убийство беззащитного, связанного ребёнка двум солдатам в грязных шинелях не понадобилось и минуты.

Плеск воды вывел казаков из оцепенения. Через мгновенье они оказались в воде, достали мальчика со дна, вынесли на берег худенькое тельце — мальчик был мёртв, а извергов и след простыл. Бессильно братья опустились рядом с телом. Бравые казаки, поражённые бессмысленной, наглой жестокостью, словно окаменели…

Конвоиры были в такой же форме, как и они: в форме солдат царской армии. По всему видно, что они вернулись с той же войны на западе. Впервые братья растерялись: боль и отчаяние разрывали душу. Что происходит? На фронте им, по указу свыше, пришлось поменять свою форму на простую солдатскую форму. Было больно и обидно за Родину и за честь офицера. Но тогда на то была не их воля и не их вина: они всего лишь выполняли приказ непонятной новой власти. Казаки молчали — привиделось им, что ли? Столь невероятным было то, чему свидетелями они только что были. Много крови они видели на войне, но кровь этого мальчика у их ног в их памяти останется навсегда. Они чувствовали себя соучастниками этого преступления, бессильно сознавая, что мальчика казнили специально на их глазах. Всю свою жизнь они будут казнить себя: Не спасли! Не защитили! Могли, но не сделали…

Кто-то прошлёпал босыми ногами по брёвнам моста и тихо окликнул:

— Николай!

Николай узнал голос Анны и тихонько окликнул девушку. Она быстро сбежала к реке и в ужасе остановилась около трупа мальчика. Уже совсем стемнело, но взошёл тонкий месяц, множество осколков его отражения играли в реке, этого освещения было достаточно, чтобы рассмотреть труп мальчика. Николай спросил девушку:

— Ты знаешь кто это?

— А разве ты не знаешь, не узнал? Давно вы дома не были! Это Федя, сын Фроси.

— За что его?

— За хлеб, — борясь со слезами, сказала девушка.

— За какой хлеб? — не понял Николай.

— Давненько вы дома не были! Ничего не знаете.

— Мы на Родине не были пять лет, — сказал Николай, а братья в скорбном молчании стояли рядом. — Мать его где? Где отец?

— Нет их больше. Отец на войне сгинул, мать сегодня убили. Я сама только узнала, а малого увели.

— Как убили?! Кто убил? — допытывались казаки.

— Да, видать, те же самые, что и его убили. Надругались над ней, груди отрезали и убили.

Анна опустилась на колени около трупа мальчика, коснулась рукой холодного лица ребёнка, обеими ладонями закрыла себе рот, чтобы не слышно было её плача, и более не сдерживала слёзы.

— Тихо, тихо! — успокаивал её Николай. — Расскажи. Да расскажи же!

— Она одна осталась с ним, — девушка, сотрясаясь от беззвучного рыдания, склонилась над лицом мальчика. — Он малый смышлёный, работящий. Ты же помнишь, какая она красавица была?… — и замолчала, ни в силах говорить.

— Ну, дальше, дальше-то? Рассказывай, — Николай старался говорить спокойно, боясь растревожить девушку ещё больше.

— Этот узнал, что она одна без мужика осталась, стал проходу ей не давать. Вспомнил видно, как парнем за ней бегал, а старый еврей не позволил ему на нищенке жениться. Тут царское правительство начало принудительное изъятие зерна для нужд армии и для пропитания городов. У бабы-одиночки с ребёнком последний кусок отнимают, а эти видно откупились. Этот ничего от неё добиться не смог, решил измором взять, пришёл — мол, твой мужик должен: или плати хлебом или сожительствуй со мной. Малой услыхал, вцепился ему в волосы, она вырвалась, схватила голыми руками чугунок с кипятком, да плеснула ухажёру в рожу. Тот взревел от боли, да ушёл. Затаил видно злобу! Последнее время тут через наше село много проходящих служивых ходит, домой видно идут. Видно нанял гад, — слёзы из глаз Анны покатились по её щекам, падая на грудь ребёнка. Обеими руками девушка взяла ладонь мальчика, прижала к своей груди, словно пыталась отогреть его тонкие, ледяные пальчики.

— Что ж, и никто не вступился?

— Да кто вступится-то, я что ли? Или другие бабы? У нас мужиков-то в деревне: одни старики остались да мальчики малые. Да и пока узнали, поздно уже было… Может, чем и помешали бы этим душегубам, — девушка заплакала в голос, раскачиваясь из стороны в сторону.

— Ну, ну! Хватит, Аннушка, а то буду звать тебя не Нюрой, а Нюней, — глубоко вздохнул бравый казак и опустился на колени рядом с девушкой. — Жалко малого.

Когда Анна станет престарелой старушкой, её внуки, а за ними и все остальные, станут звать её только баба Нюня.

Что-то сломалось в душе Николая, забыл он о чести атамана и о присяге, что принёс Царю и Отечеству, поднялся с колен и сказал братьям:

— Я не иду с вами, я остаюсь здесь.

— Как же так, Николай? Мы же решили вместе держаться, что втроём пойдём за Царя и Отечество, за нашу офицерскую, поруганную честь к полкам, верным царю.

— Нет царя, говорят, отрёкся. А Родина? Здесь моя Родина, народ мой здесь, могилы моих родителей отца и матери здесь. Родину в карман не положишь, не уйдёшь с ней, куда тебе надо. Я остаюсь на земле, которая меня родила.

— Мы уходим.

— Идите, Бог с вами! — Николай перекрестил братьев, потом осенил себя крестом.

Ещё несколько минут молча стояли три брата, глядя в землю, потом обнялись:

— Эх, отдохнули! — пора. Надо, так надо! — махнули рукой братья и пошли.

Николай с тоской смотрел в спины уходящим братьям: как чувствовал, что больше никогда не увидит их и ничего не узнает об их судьбе. Не думали тогда братья Шмаковы, что начиналась Гражданская война, что она уже прошлась по их семье своим безжалостным катком. Не знали, что много лет той войне будет, что перерастёт она в Освободительную войну против западной Антанты да интервентов на востоке.

— Тятя, почему они ушли? Они что, предатели? А сестра ваша где?

— Нет, внученька, они не предатели, они были верны своей чести и долгу офицеров царской армии. Так судьба распорядилась, так видно было угодно Богу, послать им такое испытание. Они так же, как я, пошли воевать за Родину, за народ наш, за землю нашу. Вот такая она Гражданская война, нет в ней виноватых и правых нет. А сестру раскулачили.

— За что раскулачили, кто раскулачил?

— Я раскулачил так же, как старого жида.

— Да как же так — ничего не понимаю! Почему ты её раскулачил, ты же брат ей?

— Почему? — дед вздохнул. — Очень много этих «почему?». По указу партии. На собрании бедняки решили, кого раскулачивать. Вот такая она Гражданская война, искать в ней справедливость — дело сложное.

— А что стало с тем, который нанял убить мать с мальчиком?

— Убили его впервые же дни волнений борьбы за советскую власть у нас в селе. А сестрёнка наша младшая, Танюха: когда её по этапу вели, в Екатеринбурге остановка была в загоне для скота напротив одного дома, который конвоиры называли «Дом особого назначения». Видели осужденные, как из дома трупы выносили, да на телеги грузили, много трупов и слышали разговоры конвоиров, что в том доме царская семья жила… Пробыла она в ссылке семь лет, в село не захотела вернуться, теперь она где-то в Челябинске живёт.

Много лет спустя баба Таня, в семидесятые годы прошлого века, этот факт подтвердила мне лично, когда ещё не было ничего официально опубликовано о царской семье. Она рассказала, что тогда все арестанты поняли и не сомневались, что царскую семью убили.

— Ничего не понимаю! — сказала внучка.

— Подрастёшь, поймёшь. Сейчас тебе следует обязательно понять лишь одно, что никто и никогда не должен знать ни о фотографии, ни о моём рассказе. Иначе приедет за мной Чёрный воронок.

— Да что ты, тятя? За тобой-то за что? Ты хороший, ты столько сделал для людей, для страны. Тебя все уважают, зовут только Николай Афанасьевич. Ты же главный тут был. В Гражданскую войну, говорят люди, вы с бабой много сирот приютили, кормили и заботились о них. Ты добился, чтоб здесь детдом открыли. А о братьях твоих ты что-нибудь слышал?

— Нет, Надюха, это не в счёт. Все делали для страны всё, что только могли, и то, чего не могли, всё равно делали. Да и детей чужих у нас было всего четверо: Гриша, Митя, Андрей и девочка Полина. А остальные-то, так или иначе, родственниками были, в основном племянники двоюродные. О брате старшом слыхал: он большим революционером стал, да убили его. Люди сказывали: когда они отступали, мёртвого его несли от села к селу, не бросали — с почестями хотели похоронить. Где похоронили и как — не знаю. Про среднего брата ничего не слышал.

Дед встал, спрятал фотографию и показал внучке, где лежит крестик.

— Ладно, иди домой. Я что-то утомился, полежу немного да дальше шить буду. Мать-то молоко налила тебе, возьми.

Принято было в крестьянских семьях после того, как в семьях появлялись дети: мужу называть жену — мать, а жена в свою очередь называла мужа — отец, а когда появлялись внуки, муж называл жену — бабушка, а жена мужа — дедушка.

— Да хлеба возьми, видно забыла положить-то, старая. Да не бойся, не ты берёшь — я даю.

Деду долго лежать не пришлось, пришли из школы две дочери. Школа находилась в полуразрушенной церкви. Вернее, в запустении находилась верхняя часть церкви, куполов с крестами на ней уже не было, пустовала звонница. Само здание было отремонтировано, отремонтировано было ещё несколько помещений и домов, когда-то служившие монастырем и подсобным помещением для служителей храма божьего. В одном помещении, около церкви, находился совхозный гараж. В здании бывшего монастыря размещались классы начальной школы. Младшие дети учились в первую смену. Средние классы обучались в каменном старинном здании школы семилетки, что находилось в двухстах метрах через дорогу от церкви. Старшие классы и ученики вечерней школы учились в этой же школе во вторую смену. В первую смену ходил на учёбу и Витя, брат Нади. Сама Надя училась во вторую смену. С утра, ни свет, ни заря бегала к деду с бабкой помогать по хозяйству.

Николай раздал дочерям задание, что необходимо сделать за вечер, а сам сел за свою Зингеровскую швейную машинку и стал шить. Хорошая машинка: шьёт всё без разбору, не капризничает. Вот и сейчас дед шил для колхоза из брезента тенты, надо осенью зерно закрывать от дождя, сараев-то в страду не хватает. Отец всегда был образцом трудолюбия и не давал воли детям, это и спасало их от голодной смерти. Свою швейную машинку называл не иначе, как кормилицей. Отец всю зиму шил полушубки и любую другую одежду, чинил обувь. Катал из шерсти валенки и отдавал их людям за еду. Отец сказал:

— Завтра праздник 8 марта, может домой Галина приехать.

— Везёт же ей. В городе выходные есть, деньги получают. Даже зимой талоны на продукты дают. А нам паспорта и те не выдают.

По-хорошему позавидовала младшая из четырёх сестёр, Нина.

— А ты, как она, за городского замуж выйди, и дадут, — ответила ей старшая из сестёр Люба.

— А где его городского-то в нашей глуши взять?

— А где Галюха взяла? Поехала город посмотреть и познакомились. И не шофёр какой-то, а на кафедре, в институте преподаёт. Будешь хорошо учиться и работать в совхозе, пошлют от совхоза на учёбу и паспорт выдадут.

— Выдадут, только после учёбы надо будет лет пять-десять в совхозе отработать. А просто так тут разве съездишь: денег нет! Галя-то ведь шаль у Марии взяла, принарядилась. А нам надеть-то поприличней нечего. Да с утра на работу, вечером в школу, без выходных-проходных.

— Так Галюха тоже работала и в школу ходила. А тебе работа не грозит, тебя по дому-то ничего делать не заставляют. Ты Надюхи на два года старше, а поставь вас рядом и не поймёшь, кто из вас старше. Поскрёбышек, есть поскрёбышек. Тятя с мамкой тебя в возрасте уже родили, вот и растёшь хворой. Надька-то вон, фигурой-то какая сбитая! И не скажешь, что ей двенадцать лет. Мария нарожала, а сама в петлю залезла, теперь корми ещё два рта, — Люба недовольно поджала губы.

— Зачем ты так о ней, о мёртвой? Не понимаю, — добрая и простодушная Нина, на самом деле, не понимала злости Любы на их покойную сестру.

— Не твоего ума дело, мала ещё что-либо понимать, — огрызнулась старшая. Люба с силой выдохнула из груди воздух, задержала дыхание, зло сверкая глазами. Было видно, что она старается не дать злости выплеснуться наружу.

— Она же нам сестра, почему ты её всегда так ненавидишь?

— Не всегда! Раньше я любила Марию, а ненавидеть стала только после её первого замужества.

— Стало обидно, что она вышла замуж, а ты в девках засиделась? — предположила Нина. — А почему ты в город не уезжаешь? Там ты быстро замуж вышла бы, ты красивая и смелая.

— А на кого я стариков оставлю, да тебя хворую, да этих сирот при двух-то живых отцах? Нас четверо, да их двое. Куда бы ещё ни шло Витю кормить, а эту воссигалку Надьку? Почему мы должны кормить эту кобылу?

— Тятя добрый, он в войну чужих кормил, а эти родные.

— Глаза бы мои не ведали бы этих родственничков!

— Люба… — что-то ещё хотела сказать Нина, но сестра её одёрнула:

— Тише ты, тятя услышит. Шьёт, шьёт, а всё слышит!

— Вы чего, девки, там, словно сороки растрещались? Любаха, ты опять собираешься куда-то идти? — спросил отец.

— И как это тятя всё слышит и видит? Вроде работать не перестаёт и совсем в нашу сторону не смотрит, — шёпотом сказала Люба сестре. Отец заворчал:

— Раскудахтались. Вижу, выросла девка, замуж пора. Нет женихов в деревне, что поделаешь, время такое. Сгинули ваши женихи на войне, что поделаешь? Чего бегать, приключения на свой зад искать. Вот добегаешь ты у меня! Вон добегала Мария. Рано замуж захотела, теперь, вон, дети-сироты, страдают. Чего примолкли, задумали чего?

— Нет, нет, тятя, ничего не задумали, — в один голос ответили дочери.

Галина приехала с утра с первыми попутными машинами колхоза. Автобус из Челябинска ходил дважды, утром и вечером, только до районного центра, дальше шли пешком или на попутках. Галина привезла кулёк конфет на радость сёстрам, деду табак, матери какие-то консервы. Неслыханная роскошь по тем временам. Мать от умиления прослезилась. Отец снял очки, нахмурил брови, прижал подбородок к шее. Галина хорошо знала отца и поспешила успокоить:

— Ну, что ты, тятя! Не воруем же мы. Борис у меня не простой человек. Во время войны ему даже бронь давали, он учёный, ему по статусу положено.

Конфеты Галина разделила поштучно каждому. Отец взглянул на маленькие кучки конфет на столе и строго спросил:

— Как делила? Одному человеку не хватает.

— Как же? Нас трое, плюс ты с мамкой и Витя.

— А Надюху почто забыла?

— Хорошо. Я отдам ей свои конфеты, — успокоила отца Галина.

Каждый забрал свою долю, мать конфеты отца и свои убрала подальше. На столе остались лежать две кучки для внуков Вити и Нади.

Сестры обступили Галину и не могли наговориться. Каким-то раем им казался город, а главное — сестра была замужем. А как это — быть за мужем?

Пришли внуки: Надя робко перешагнула через порог, а Витя радостно влетел, как к себе домой. Он знал, что его ждут и любят, а Надя видела неприязнь тёток к себе. Не понимала, за что они так к ней относятся, от этого ещё более стеснялась и робела перед ними. Спокойно в этом доме она чувствовала себя лишь тогда, когда оставалась один на один с дедом.

— Витенька, мужичок ты наш ненаглядный! — Галина схватила в охапку племянника, приподняла над полом и покружила его. Хотела дать конфеты, но их не было.

— Мам, конфеты ты убрала?

— Только свои и отца, — ответила хозяйка, в недоумении разведя руками.

— Но их нет. Где остальные? — осматривала Галина залавки и стол.

— На столе лежали.

— Но на столе ничего нет!

Галина обвела глазами сестёр: они спокойно смотрели ей в глаза. Подозревать отца и мать — да, упаси Боже! Она уставилась на племянницу, та не выдержала испепеляющего взгляда и, покраснев ещё больше, опустила глаза.

— Вот мерзавка. Я, как чувствовала, не хотела на неё делить, всё равно своё урвёт. И когда только успела! Ну-ка! Выворачивай карманы! — тётка бесцеремонно ощупала племянницу. — Господи, да у неё карманов-то даже нет. Проглотила уже, что ли?

— Я не трогала, — растерялась девочка, то и дело поворачивая голову в сторону деда, словно ища у него защиты.

— Это ты кому-нибудь расскажи, а не мне. Не впервой чай! — злилась тётя, раздувая ноздри носа. Девочка удивлённо взглянула ей в глаза.

— Чего зыркашь?

Дед подошёл, молча взял сзади дочь за плечи и отставил в сторону.

— Мать, дай наши конфеты сюда, — Нюра молча достала с полки конфеты и подала Николаю. Дед молча разделил конфеты внукам, на возмущённый шёпот дочерей приказал:

— Замолкли! Разберёмся. А ты, Надюха, иди домой.

Дед вернулся обратно к своей швейной машинке и, хмуря брови, стал шить. Нюра подошла к мужу, Николай остановил швейную машинку и твёрдо сказал:

— Не Надя это.

— А кто? — тихо спросила Нюра.

— Каждый раз ты: «А кто?»

— А как же? Только при ней что-то пропадает, а когда её нет — не пропадает.

— А может кто-то хочет, чтоб на неё думали, не просто нагл, но и хитёр?

— Но ведь здесь были только свои, — тяжело вздохнув, не унималась жена, Николай сказал:

— Вот и подумай о своих.

Галина дождалась, когда родители перестанут пререкаться, с расстроенным видом подошла к родителям и сказала:

— Я заберу у Надюхи шаль Марии, она мне нужна.

— Нет, не заберёшь, — решительно сказал отец.

— Зачем ей в деревне шаль?

— Это память о её матери.

— Это память о моей сестре, — не унималась дочь. Отец остановил машинку и взглянул на дочь исподлобья поверх очков, та опустила глаза:

— Я сказал. И ещё, умру, машинку эту отдадите Надюхе.

Люба чуть слышно прошипела:

— Ещё чего!

Отец снял очки, посмотрел в глаза старшей дочери, та опустила глаза. У него мелькнула мысль: «Неужели ты гадишь?» Недолго погостив, Галина засобиралась в дорогу:

— Ну, ладно! Собираться мне пора. На автобус в районе нельзя опаздывать. Я договорилась тут с колхозным шофером, прихватит меня по пути…

Надя молча плакала, глядя в окно своей избушки. Слезинки одна за другой катились по щекам. Избушка сирот стояла на той стороне улицы, что тянулась вдоль реки. Огород, который, как и во всех усадьбах, находился за хозяйственными постройками, заканчивался обрывистым берегом реки. Напротив, за дорогой, был ещё один их огород среди нескольких чужих огородов, огороженных общим плетнём. Восьмилетний братик не спешил идти домой. «И хорошо. Не надо ему видеть моих слёз». В голове вертелось: «Не впервой чай!» Как же так? — я никогда ничего не брала без спроса. Никогда ничего не просила. Я робею взять то, что дают. «Не впервой чай!» может, тётка что-то спутала, оговорилась? Девочка разжала ладонь и стала рассматривать эти три конфетки. Конфеты были без фантиков и увлажнились от потной ладони.

Вдруг дверь открылась, на пороге стояла тётка Галина. Быстрым шагом она подошла к племяннице, одной рукой с силой схватила руку девочки, а другой сгребла с ладони конфеты, грубо рявкнула:

— Не заслужила! Где шаль матери? Что оглохла? Давай сюда шаль!

— Не дам! — Надя решительно встала с лавки, глядя в глаза тётке.

— Что!? Хм! Не даст она! — Галина окинула взглядом избу. — Убожество! Лучше бы в детдом пошла, чем деда с бабкой объедать.

Начала рыться в белье. Шаль нашлась быстро. Тётка бесцеремонно продолжила:

— Я что-то не пойму, ты чего к отцу не отправишься? Он же, говорят, в нашем районном центре живёт, в заготконторе работает. Тут пешком за день можно дойти, и туда и обратно обернуться.

Галина раскинула шаль, словно хотела убедиться, что это та самая шаль, и быстро свернула её обратно. Племянница встала у неё на пути:

— Не тронь!

— Что? Гляньте — осмелела! — тётка громко засмеялась, — тебе, замарашке, зачем? Окна вон лучше помой! Темень какая у вас. — И пошла к выходу.

Надя кинулась к двери, преграждая путь тётке. Галина рассмеялась и одним движением руки смела с пути племянницу, шагнула за порог и с силой хлопнула дверью за собой. Надя тихонько опустилась на пол и заплакала в голос. Шаль была для неё более чем память о матери. В её памяти хорошо сохранился случай, когда она была ещё совсем маленькой, ещё не было братика, а разница в возрасте у них четыре года. В день окончания уборки после собрания во дворе конторы колхоза показывали работникам сельского хозяйства кино. Мария оставила маленькую дочку дома одну, а та не послушалась матери и бежала за ней следом. Мария отшлёпала дочку, за ручонку забросила обратно во двор и заперла ворота. Через пару часов по потёмкам маленькая Надя сумела выбраться из ограды и пришла на двор конторы правления, отыскала там мать. Мать была красивой и хорошо пела. Витя пошёл в неё, хорошо поёт и играет на каждой ложке и кастрюле. Мать вышла на сцену петь, оставив дочку сидеть одну на табуретке в импровизированном, сумрачном зрительном зале. Маленькая Надя, испуганно поглядывая на пустую табуретку рядом, тихонько дрожала то ли от холода, то ли боялась, что мама не вернётся. Мария спела три песни, песни, которые так трогали её саму: «На Муромской дорожке стояли три сосны», «Виновата ли я?» и «Что стоишь, качаясь, тонкая рябина?» и вернулась на своё место, тихо и ласково сказала:

— Мой птенчик, совсем озяб.

Мария сняла с себя шаль, которую только что вручили ей за хорошую работу, и запеленала в неё свою девочку, как младенца в пелёнки. Взяла её на руки, прижала к себе, так и сидела до конца концерта. Девочка прижалась к матери, успокоилась, согрелась и тихонько засопела. Потом мать несла спящую дочь на руках до дома, боясь разбудить. Надя никогда не надевала шаль, не носила её: некуда было надевать, да и шаль была велика для неё. Шаль красивая, с нежными малиновыми и голубыми цветами. Оттенки цветов были гармонично подобраны, по краям красивый рисунок каймы и длинные рясы. Ткань нежная, словно шёлк. Когда становилось невмоготу, Надя брала в ладони шаль, прижималась к ней щекой, как в детстве прижималась щекой к груди матери и вдыхала её запах — шаль пахла мамой. Она вдыхала запах матери и ей становилось легче, словно пообщалась с мамой, и та успокоила её, мол, не плачь, дочка, всё будет хорошо. Ещё вспомнила Надя, как в голодный год, когда у неё уже был братик, отвозили детей в больницу, чтобы их там хоть немного откормили скудными харчами. Приехала мать их проведать, был обед. На обед детям давали лишь стакан жидкой на воде и без масла манной каши. Давали эту, скорей жидкость, чем кашу, прямо в гранёном стакане. Маленький Витя залпом выпил «кашу», а маленькая Надя, увидев слёзы на глазах мамы, мужественно сказала, что она не хочет есть. Уговаривала Мария дочь, а та всё своё… Тогда голодная дочка и голодная мать съели эту «кашу» пополам, по полстакана, по сто грамм манной болтушки.

Не детдома Надя боялась, боялась разлуки с братом. А отец? Отца она не помнила, знала, что живёт не так далеко и что живёт хорошо. Это и страшило её, что живёт хорошо. Если бы жил плохо, она нашла бы ему оправдание: мол, без неё хлопот-забот хватает. А так что получается? Живёт хорошо, детей нет и она — единственный его ребёнок, и не нужна? Может, врут люди? Может, дети есть и много, не до неё ему? Можно было бы за один день пешком обернуться, давно сбегала бы, да посмотрела бы на отца, на его житье-бытьё. Не знает, где живёт, так это не проблема — люди добрые показали бы. Тётя Галя говорит, за один день можно обернуться. Тридцать километров туда и тридцать обратно. Может и впрямь можно за один день туда-сюда сбегать? Посмотрел бы он, какая она большая, работящая и всё умет делать, сам захотел бы, чтоб она жила с ними и Витю бы взял. А если люди правду сказывают, то получается, что конкретно она, именно она ему не нужна, и знать он её не желает и видеть не желает: «За что он так? За что тётя Галя так поступила со мной? За что тётки надо мной без конца надсмехаются? За что… За что…» Слёзы так капали и капали…

Стукнула калитка, девочка спохватилась, рукавом вытерла слёзы, вскочила на ноги, схватила ведро с водой, тряпку и начала мыть окно.

— Надя, что ты делаешь? Кто же зимой окна моет? Они же могут лопнуть, — спросил Витя, который вернулся от деда с бабкой.

— Так уже весна.

— Это по календарю весна, а на улице зима, метель поднялась.

— Ну, раз метель, значит, надует тепло.

— Надя, ты плачешь? — заглянул мальчик в глаза сестрёнке. — Кто тебя обидел? Это ты из-за этой тётки Гальки расстроилась, из-за конфет, да? Но дед же отдал тебе свои конфетки.

— Нет, тебе показалось. Я не плачу.

— Чё ты врёшь? Я чё, маленький? Я не вижу что ли? Кто тебя обидел?

— Да, так, — девочка помолчала, — маму вспомнила.

Для маленького брата такого объяснения было достаточно, это был достаточный повод плакать. Сестра поставила ведро на пол и села на лавку, брат сел рядом и тоже заплакал, прижался к сестре. Сестра обняла его, и вот так сидели они, пока не стемнело. Ей было жалко брата. Он по возрасту остался без матери ещё раньше, чем она. Её гнобили родные тётки, а его травили в школе, дразнили татарчёнком. Так уж повелось в тех местах, что смешанные браки были редкостью и жили люди разных национальностей по разным сёлам: село русских, село татар, село башкир, аул казахов.

Выйдя из избёнки племянников, Галина не спешила в колхозный гараж, где по договорённости ждал её шофёр и машина. Она всё давно обдумала, как надо поступать, как сделать так, чтобы престарелых родителей избавить от лишних ртов, чтобы племянники не болтались по белу свету и желанную шаль забрать. Вон Борис спрашивает: «Ездишь к родителям, а шаль забываешь привезти, ну ту, в которой ты была, когда мы познакомились». Как всё это провернуть и чтобы совесть была чиста. А что? Егор, говорят, хорошо живёт, детей нет, вот и возьмёт дочку с братом, и ему хорошо, и всем хорошо. Ну, не возьмёт Витю, тоже неплохо: у деда жить будет, дед его любит. Всё не два горла, а одно. Эта точно нажалуется тяте, он ругаться будет. Пусть жалуется, это даже хорошо, к моему следующему приезду уже немного успокоится, всё равно, рано или поздно узнал бы.

Как это уладить Галина тоже придумала — она купит для Вити гармонь. Мальчик талантлив, у него хороший слух и душа лежит к музыке и к пению, пошёл в мать. Так размышляя, тем и оправдывая свой некрасивый поступок, Галина подошла к избе Кусновых, постучала в калитку. Вышел на крыльцо сам Андрей, управляющий этим отделением колхоза, поздоровавшись, спросил:

— Здравствуй, Галина Николаевна. Чего тебе?

— Здравствуйте, Андрей Кирилович. Мне нужно вам кое-что важное сказать.

Андрей подошёл к калитке.

— Андрей, к вам в гости приезжает Егор?

— Бывает иногда, — неохотно ответил Андрей.

— Почему вы не познакомите его с Надей, она всё же ему родная дочь и по крови, и по закону.

— Я стараюсь не вмешиваться, но я не раз говорил жене, чтоб она поговорила с братом о его дочке.

— А Вы, Андрей, сами, как мужчина с мужчиной, поговорите с ним, вы же знаете, что у неё мать померла. Ну, хотя бы, когда он приедет, пошлите своих сорванцов позвать её, пусть отец с дочерью хотя бы посмотрят друг на друга.

— Хорошо. До свидания, — согласился Андрей.

— До свидания!

С чувством выполненного долга, Галина вышла на дорогу и, довольная сама собой, думала только о том, как бы не опоздать на автобус до Челябинска, о племяннице она, типа, уже подумала.

На следующий день был выходной, выходной в городе, а в сёлах выходные бывают только у начальников и у тех, у кого работа заключается в сидении в конторе — «в переборе бумажек», как здесь говорят. Как шутит народ: «Дела идут — контора пишет, а когда не пишет — дела всё равно идут». Ближе к обеду в окно постучали. Надя сквозь проталинку в замёрзшем стекле увидела знакомого мальчика, спросила:

— Чего тебе?

— Надька, беги к нам, твой отец приехал!

Надя растерялась, так неожиданно, вчера только тётка Галя говорила о нём. Раз позвали, значит, отец велел. Значит, сам вспомнил или помнил всегда? Витя уже убежал к деду с бабкой. По выходным Надя не ходила помогать бабке по хозяйству: и без неё помощниц было много, ибо по воскресеньям их дочери в школу не ходили и вечерами были свободны. Надя быстро оделась и пошла, думая как выглядит отец, как он её встретит. Накануне метель быстро улеглась, и светило солнце. Девочка подставила щёки ласковым лучам солнца, и её настроение сразу улучшилось. Она ускорила шаг, сердце радостно забилась, в головку девочки закралась мысль, что она не одна, у неё есть родной отец.

У дома Кусновых стоял уазик, крытый брезентом, всё вокруг ярко освещало солнце, словно вчера метель, услышав её слова, позволила прийти теплу. Надя замешкалась, перевела дух и начала подниматься по крыльцу, постучала в дверь. Никто не ответил. Она потянула дверь на себя — дверь легко поддалась, и она заглянула внутрь. В сенях никого не было. Она подошла к следующей двери и ещё раз постучала. Дверь открыли и пустили её в избу. В красном углу за большим семейным столом сидели двое мужчин и женщина. Женщина обратилась к незнакомому мужчине:

— Егор, это Надя пришла.

Надя поняла, что второй и есть её отец. В комнате было достаточно светло, она хорошо его разглядела: высокий, крепкого телосложения, молодой красивый мужчина. Он продолжал разговор с дядей Андреем, словно не слышал, что сказала ему сестра. Дети, которые не знают своих родителей, верят, что их родители хорошие люди и обязательно поступят с ними так, как должны поступить — справедливо.

Наконец, Егор повернул голову в сторону девочки, с минуту молча смотрел в её сторону, как будто что-то обдумывал, встал, пошарил рукой по столу и, видимо, не найдя то, что искал, подошёл к дочери и протянул ей… фантик от конфет. Надя машинально протянула руку и взяла фантик, до боли зажала в ладони, боясь расплакаться. Егор развернулся, не оглядываясь на дочь, молча вернулся к столу, сел на лавку, стал что-то говорить, видно хотел продолжить разговор.

Андрей схватил чашку с супом со стола, с силой грохнул её об стол, суп выплеснулся, разлетелся во все стороны по столу.

— Ты чего, Андрей? — как ни в чём не бывало, спросил Егор.

Андрей молча встал, подошёл к тюкам Егора с товаром, стал рыться в них. Девочка проглотила слёзы, повернулась, чтобы уйти, чтобы не видеть, не слышать, не знать, забыть… Дядя Андрей остановил её:

— Надюха, покади-ка маленько!

Привыкшая повиноваться взрослым, Надя остановилась. Андрей достал из тюка валенки:

— На, Надюха, носи.

— Ты что делаешь? Не тронь, они же денег стоят!

Егор соскочил со своего места и попытался забрать валенки у Андрея. Андрей то ли ударил, то ли толкнул Егора, тот отлетел и бухнулся задом на лавку. Андрей, сохраняя видимое спокойствие, подошёл к племяннице жены и протянул ей новенькие, чёрные валенки. Девочка продолжала стоять у двери, замерев от обиды и отчаяния, что принесла ей первая встреча с родным отцом.

— Иди, Надюха, иди!

Андрей сам открыл дверь, девочка шагнула за порог избы. Выходя в сени, Надя услышала:

— Зачем ты отдал ей валенки? — без зазрения совести, возмущался её отец.

— А ты не заметил? Не заметил, что она всю зиму в резиновых сапогах ходит.

— Пусть работает, да покупает себе, что нужно.

— В двенадцать-то лет? — с презрением спросил Андрей Егора.

— Ей уже тринадцать. Сейчас время такое, все рано работать начинают.

— Нет, Егор, ей двенадцать, а тринадцать будет в конце апреля. Сейчас март. Но она работает во время страды в полях. Ты в курсе, что мы колхозники весь год за палочки-галочки работаем? А у неё ещё брат малой на руках.

— Он не мой ребёнок! — едва сдерживая злость, парировал Егор.

— А она твоя? — пытался усовестить зятя Андрей.

— Может быть, а может, и нет, — ответил Егор, поправляя валенки в тюке.

— Совести у тебя нет!

Не давая злости вырваться наружу, Андрей едва сдерживал себя. Жена Андрея и сестра Егора в одном лице испуганно смотрела то на одного мужчину, то на другого, не зная что делать. Она понимала негодование мужа и не хотела обижать брата. Она растерялась и не знала, как поступить, чтобы эта ссора далее не разгорелась.

— Ты всегда ко мне относился предвзято.

Казалось, очерствевшее сердце отца не чувствовало за собой никакой вины перед осиротевшей дочкой.

— Как родственника жены, я старался тебя уважать.

— «Старался уважать?» Ха, ха! Весь район в глаза заглядывает, а муж сестры — пытается уважать! Да кто ты такой? Какой ты мне родственник, рвань безродная!

— Вот здесь ты прав — родственных чувств у тебя нет.

Андрей, пытался сохранить хотя бы видимое спокойствие, сел на стул за стол.

— Это твои сорванцы все конфеты съели, кто знал, что она придёт?

— У неё есть имя, её зовут Надя, Надежда Егоровна.

— Не был я у вас сто лет и ещё сто не приеду!

Егор встал, вскинул на плечи свои кошели с товаром заготконторы, что привёз менять на шерсть у сельчан, сплюнул и, не оглядываясь, вышел из избы.

В это время дочка Егора вышла за калитку, остановилась. Так же, как сутки назад посмотрела на свой кулачок и раскрыла ладонь — ветерок тут же подхватил фантик и унёс. Девочка проводила его взглядом, фантик был цветной, наверное, красивый, а конфеты наверняка были вкусными. Голова девочки тихонько опускалась на грудь, верный признак того, что сейчас закапают слёзки. Но тут она увидела в своих руках новенькие, совсем новенькие валенки. Она тут же надела их и вприпрыжку побежала домой, как будто на несколько минут к ней вновь вернулось неведомо, где заплутавшее детство. Лишь дома, снимая валенки, она поняла, что натворила: ноги были мокрые, валенки промокли насквозь. Она поставила их на ещё тёплую печь, к утру валенки высохли, но сильно сели, и надеть их было уже невозможно.

Всю свою жизнь Надежда будет рассказывать своим детям, а потом и внукам, про этот фантик и валенки, в которых прошла вприпрыжку метров сто пятьдесят до дома. Как говорится: где тонко, там и рвётся. Этот цветной фантик был единственной помощью родного отца своей дочери-сироте в течение всей её жизни.

В понедельник, как обычно, Надя пришла помогать по хозяйству деду и бабке: только воды надо было наносить не менее десяти вёдер, почистить в стайке и дать сено корове. Иногда, когда бабка болела, Надя сама доила корову и поила телёнка, топила печь. Дед не мог себе позволить тратить время на работу по хозяйству, надо было зарабатывать деньги. Дочери заканчивали семилетку, хотели ехать учиться дальше. Дед заметил, что внучка сильно подавлена, делала всё машинально и, как бабка, тихонько вздыхала:

— Ты что это, Надюха? Что, говорю, приуныла? Про конфеты не переживай, знаю: это не ты сделала, ты просто неспособна.

— Тятя, тётя Галя забрала шаль мамы, — от горькой обиды девочка едва выговаривала слова.

Дед посмотрел на мокрые глаза внучки и с досадой хлопнул себя ладонью по колено:

— Вот негодная! — замолчал, подумал-подумал и сказал, — не горюй, Надюха! Я тебе сарафан сошью. Правда, шить-то не из чего. Так я тебе из брезента сошью. Жестковат, но зато ноский, до свадьбы не износишь.

— Да кому я нужна, замарашка.

— Замарашка? Это кто тебя так назвал? Нет, Надюха, если тебя принарядить, ты моим-то дочерям ничем не уступишь. Мать у тебя красавица была, и ты красивой будешь, когда вырастешь.

— Тятя, а за тобой чёрный воронок не подъедет? — испуганно спросила внучка. — Может лучше не надо?

— Не бойся, не подъедет. Я с председателем поговорю, с Андреем-то. Его жена, тётка тебе по отцу-то, пусть за твои трудодни с тобой брезентом рассчитаются, а я бесплатно тебе сошью. Он мне не откажет.

Дед был знатным портным, к нему иногда приезжали с заказами даже из города. В городе люди получали за свой труд деньги и могли себе позволить сшить что-нибудь под заказ. На другой день Надя, как обычно, с утра пораньше пришла к старикам. Дед встретил её на ногах, а не за машинкой, как обычно:

— Ну вот, готово — меряй! — с самодовольной улыбкой встретил дед внучку.

— Ты что, тятя, всю ночь не спал?

— Надевай, — вместо ответа сказал довольный дед.

Девочка надела сарафан поверх своего платья, цвет которого трудно было понять, что свидетельствовало о несчётном количестве стирок этого платья. Таков порядок в больших семьях всех времён: одежду покупают старшему ребёнку, подрастает следующий ребёнок, одежда переходит к нему. Он носит до тех пор, пока не подрастёт следующий и так до тех пор, пока не подрастут все дети в семье. После этого одежда переходит к родственникам, у которых есть дети младше, если нет маленьких, отдают соседям или знакомым. Когда вещь была уже не пригодна для надевания, её стригли на узкие полосы. Затем эти полосы и швы с помощью веретено скручивали в толстые нити. Из тех, что тоньше ткали половики, а из тех, что потолще самодельным деревянным крючком вязали различные коврики на пол и на лавки.

Старая одежда не тяготила девочку, не голая и ладно. В её мыслях не было места мечтам о нарядах. Сарафан был слегка притален и имел широкие плечики так, что они сверху слегка свисали над руками. Ворот был не глубокий, дед специально выбрал такой фасон, и сарафан можно было надевать на голое тело, без кофточки снизу. Сарафан был явно велик, но это была первая одежда, сшитая конкретно для Нади, и девочка была очень довольна.

— Немного великоват, но это даже хорошо, хватит до свадьбы, — сказал дед.

Переделав всю работу, Надя собиралась уходить. Ещё раз подошла к зеркалу, посмотреть на обновку. Дома-то нет зеркала, откуда ему взяться? Внимательно посмотрела на своё лицо: «Что здесь может быть красивого? Действительно, замарашка. Родной отец и тот знать не желает».

— Надюха, сходила бы ты к…, отнесла валенки, подшил я их. Связаны они в сенях, по пути тебе — отнеси, — попросил дед внучку сделать ещё одно дело, довольная Надя охотно согласилась выполнить поручение деда.

— Хорошо, тятя, — ответила девочка и выпорхнула в сени.

Связка валенок оказалась увесистой, но девочке приходилось таскать и потяжелее тяжести, она взвалила на плечо валенки и пошла. На улице встретились две женщины:

— Ты чего столь взвалила на себя? А кобылы-то где, что они на тебе всё ездят? — ворчали женщины, проходя мимо.

— Какие кобылы? — удивилась девочка.

— Да девки, дочери-то родные, что ж они не таскают? — уточнила женщина.

— Так они на работе.

— Они что, на работе днюют и ночуют? Время бы не нашли отнести.

Только тут до Нади дошло, что женщины не ругают её за то, что несёт не так, как надо, а заботливо защищают её. На душе стало сразу веселее. Впервые она почувствовала, что она не одна. Что кроме её тёток есть ещё люди, чужие, но добрые люди.

Мартовское солнце щедро дарило тепло. Но снега было ещё много. Снег на тропинках размяк, ноги проваливались. Надя обернулась на свои следы, дно каждого следа заполнялось водой. Весна радовала её, ибо дрова кончались, печь топили экономно, стараясь дотянуть хотя бы до относительного тепла. Она сдала валенки на руки хозяевам, те дали ей несколько монет за работу деду. По дороге домой к деду, девочка остановилась и стала смотреть, как дети и подростки катаются с горки. От солнечных лучей лёд, покрывающий поверхность горки, подтаял, и это придало дополнительную скользкость льду. Девочка никогда не могла позволить себе кататься с горок, так как понимала: её ветхая одежонка не выдержит и одного проката по горке. Тут она вспомнила, тятя же сказал: «Ноский, до свадьбы хватит». Надя тут же, всё позабыв, вбежала наверх горки, подоткнула подол платья, расправила низ брезентового сарафана, прижала его к ногам и через мгновение уже неслась по горке вниз, обгоняя других. Внизу на неровной поверхности уплотнённого снега её закружило, и это ей так понравилось, что она рассмеялась. Ещё и ещё, раз за разом, она скатывалась с горки. Когда она в очередной раз стала подниматься вверх, вспомнила про деньги — денег не было. Снова и снова она спрашивала детей о деньгах, снова и снова рассматривала поверхность горки и рыла снег внизу — денег не было. Мимолётное счастье, которое она испытывала, катаясь с горки, обернулось горьким разочарованием. Опять покатились слёзки. У горки остановился уазик, из уазика вышел дядя Андрей, посмотрел на мокрый подол девочки и сказал:

— Ну, ты что, Надя, даже катаясь с горки, слёзы льёшь. Да ладно, я не за тем остановился. Тебе ведь в апреле тринадцать будет, дохаживай школу до лета, а там приходи в контору, придумаем что-нибудь. А школу вечернюю будешь кончать. Там учеников много, правда, разновозрастные — во время войны многие не учились. Ну, пока, не вешай нос.

Управляющий сел в уазик, завёл мотор и поехал по делам отделения. Надя покачала головой в знак согласия и забыла сказать спасибо. Как ни была она расстроена, поняла, что впереди есть какая-то надежда на другую жизнь. Перестала плакать, стала думать, что делать? «Тятя всегда так верил ей, а она его так подвела. Если меня возьмут в совхоз на постоянную работу, я заработаю и отдам эти деньги. Ходить помогать бабушке каждый день не надо будет. Правы те женщины, тётки же не денно-ночно работают и учатся, найдут время. Надо скорей идти, пока бабушка не вернулась с работы. Дед строг, а баба ещё строже ко мне.» Хотя дед всегда был добр к внучке, Надя боялась его строгости. Всё равно, признаваться придётся. Но лучше уж признаться деду, чем бабушке.

Девочка робко перешагнула порог избы, дед выглянул из двери зала и спросил:

— Кого там принесло?

— Это я, тятя, — еле слышно ответила внучка.

— Ты чего вернулась? Деньги могла и завтра принести.

— Я, я их потеряла, — замямлила внучка, сквозь слёзы.

— Как потеряла? — посмотрел дед на внучку поверх очков, своим орлиным взглядом исподлобья.

— Я, я с горки каталась, — непослушные слёзы сами закапали на сарафан.

— То-то я гляжу подол у сарафана мокрый.

Дед подошёл к внучке, та ещё ниже опустила голову.

— Молодец, что призналась. Тяжко вздыхаешь! Ну, ещё что-то не так? Рассказывай уж заодно. Я ж тебя знаю, говори.

— Я отца видела, — горестно сказала внучка.

— Где, когда? — удивился дед.

— Лонысь.

Так раньше говорили в этих местах, что означало «вчера».

— Да ну! Вспомнил. Ну, рассказывай. Ну, что молчишь? Понятно, та ещё сволочь, — махнул рукой дед. — Рассказывай.

Не знал дед, что сволочь приютилась под крышей его избы, и впредь никогда не узнает.

Внучка рассказала всё, как было: о первой встрече её с отцом, как тот «угостил» её фантиком от конфет, как дядя Андрей дал ей новые валенки, и как она в них добежала до дома, а утром не смогла засунуть в них ноги. Изучающе смотрел дед на свою горемычную внучку, потом встал и подошёл к ней. Дед молча постоял рядом с Надей, та сжалась в комочек — то-то сейчас будет! Дед положил руку на её голову, словно хотел пригнуть непокорные кудри. Потом взял её за плечи, привлёк к себе, прижал к груди её худенькое тельце, вздохнул:

— Что нам с тобой делать? Эх, Надюха-горюха. Не переживай — выживем. А мамке Нюрке я придумаю, что сказать. А вот валенки жалко, их можно было легко спасти. Принесла бы их сюда ко мне, засунул я бы в них колодки, через день высохли бы такими, какие были.

Так, с лёгкой руки деда, Надя стала называть бабушку — мама Нюра, но за глаза, как бы говоря: «Ты мама, но другая, а не та единственная мама».

— Вечером приди вместе с Витей, чай помнишь, у Нины день рождения, — напомнил дед и пошёл к своей «кормилице».

— Хорошо, мы придём, — ответила внучка.

К вечеру сарафан высох, девочка нарядилась в него, так она думала, что нарядилась. Сарафан новый, не надевать же ей старые платья с плеч тёток, умыла брата и с лёгкой душой, и с благодарностью деду за его доброту и прощение, держась с братом за ручки, они пошли в гости. Витю, как всегда, встретили с распростёртыми руками и тут же усадили за стол, а Надю, как бы, не заметили, но она к этому привыкла. Прошла в горницу и села на краешек стола. Её младшая тётя Нина была старше её на два года. Она была младшей в семье, хорошо училась, но постоянно болела. Врачи говорили, что у неё больные почки. Её все жалели и не принуждали даже к лёгкой работе по дому. Нина мечтала стать врачом и не могла дождаться, когда, наконец, она закончит семилетку и поедет в город учиться на врача.

Наконец-то выпало счастье сестре с братом наесться досыта. Когда именинницу поздравили, пожелали здоровья и счастья, все приступили к трапезе: запивая молоком, ели пироги с капустой и с картошкой, сладкие пироги с сушеной клубникой, творог со сметаной. Когда все заметно повеселели: тятя с матерью и Люба — от выпитой медовухи, дети: Нина, Надя и Витя — от долгожданной сытости, Витя взял пустую кастрюльку, как по барабану, стал ладонями выбивать ритм и подпевать. Девушки и Надя дружно подхватили знакомый мотив, запели:

На Муромской дорожке стояли три сосны,

Прощался со мной милый до будущей весны…

Сперва вразнобой, но с каждым словом песни их голоса всё сильней сливались воедино и зазвучали в унисон, словно пел проникновенно один человек так, что за душу брало. Надя вспомнила мать, и голос её задрожал…

Спев несколько песен, все замолкли, думая каждая о своём. Люба куда-то вышла, но вскоре вернулась и присоединилась к остальным. Через некоторое время в избу зашла расстроенная мать.

— Ты чего, Нюр? — спросил дед.

— Опять сливки с молока слизаны! — бабушка взмахнула руками и ударила ими по бёдрам. Дед снял очки, нахмурился:

— Да что это такое! Долго это будет продолжаться? Я вас спрашиваю, девки! Вите в погреб без посторонней помощи не спуститься. Это кто-то из вас пакостит.

Надя, понимая, что сейчас все подумают на неё, покраснела. Дед оглядел всех, увидел покрасневшую внучку, вспомнил, что была она сегодня дважды, один раз работала, второй раз с покаянием пришла. Да нет — она не могла, тем более, это уже не в первый раз кто-то лакомится. Нет, она не посмела бы, а бабка не раз в погреб сбегала, пока стол накрывала, а заметила только сейчас. Бабка тоже сверлила гневными глазами дочерей и внучку и хорошо видела, что покраснела только одна внучка. Опять дед защищать её будет, махнула рукой и ушла. Люба встала из-за стола, умышленно, но как бы случайно, пихнула ногой Надю:

— Расселась тут, не пора ли домой?

Витя растерянно смотрел на сестру, ему не хотелось идти домой, здесь тепло, светло и на столе еще столько еды! Надя молча встала, надела на брезентовый сарафан свою изношенную фуфайку, брат подошёл к ней и растерянно спросил:

— Это же не ты?

— Да, это не я, но они не поверят. Я пойду, а ты, если хочешь, оставайся.

Мальчик остался, выглянул в окно посмотреть, как уходит сестра. Люба подошла сзади, обняла его:

— Оставался бы ты жить у нас. Чему тебя эта Никитишна научит?

Витя скинул со своих плеч руку тётки:

— Она не Никитишна. Она Надя, она хорошая, а ты злая, когда мы пели песни, ты куда ходила? Может это ты и съела сливки!

Мальчик оттолкнул тётку, быстро оделся и побежал догонять сестру.

Тут дошло до бабки, чья собака мясо съела. Многое она прощала старшей дочери. Подозревала она тяжкий грех за ней, да понимала: «Не сотвори она тогда это преступление, может сдаться, никого в живых из нас теперь уже не было бы». Тяжкий грех в душе она несла за свою дочь, переживала из-за этого сильно и много. Проходя мимо храма без крестов, мысленно вставала на колени и молила Бога о прощении Любы и её самой, за малодушие, что не донесла на дочь, что сама выжила, благодаря её греху. С этого дня Нюра никогда более не замечала, а вернее делала вид, что не замечает отсутствие сливок поверх простокваши или простокиши, как говорили в то время в тех местах. Простокишу сквашивали в яме-погребе при умеренно низкой температуре из свежего, парного молока. Такая простокиша под простыми железными крышками скисается медленно и имеет структуру, похожую на холодец. При наливании такой простокиши в стакан или в другую посудину, она не течёт, а отделяется целыми пластами от основной массы. После размешивания простокиша имеет структуру кефира и хороший, ядрёный вкус. При таком способе сквашивания молока, сметаны получается больше, чем, если бы это же молоко сквасили при комнатной температуре, вкус сметаны так же лучше и она более густая. При сквашивании же молока при комнатной температуре, простокваша имеет структуру очень жидкой кашицы-болтушки, вкус не очень приятный, с кислым запахом.

Надя любила ходить в гости к соседям, чья изба была через избу от них, первой на их улице. Семья у них была большой: отец, мать, семеро ребятишек и совсем старенькая бабушка. Бабушка открыто веровала в Бога, соблюдала все посты и не обращала внимания на призывы и указания коммунистов, что Бога нет. Из-за её преклонного возраста комиссары решали, что она просто сошла с ума и бабку не трогали. Надя с братишкой и некоторые другие подростки приходили в этот дом именно за тем, чтобы послушать бабку. Другие члены семьи это знали, пускали всех желающих и проводили их в закуток за русской печью, где бабка вечно сидела на своей лежанке. Мальчики и девочки кучно, так как за печью было мало места, садились на пол у ног бабки, и та рассказывала о библейских пророчествах. Читала ли сама бабка Библию — не знаю. Возможно, она пересказывала то, о чём батюшка в своё время рассказывал на проповедях:

— Сильно изменится жизнь людей: не станут люди ни в чём нуждаться, но всё мало им будет. Алчность разъест их души. Станут люди слышать друг друга на расстоянии многих тысяч вёрст, но не услышат. Станут видеть друг друга на расстоянии, но не увидят. Оттого счастливы не будут. Будет всё небо в проводах, как в паутине. Железные птицы летать будут. Высоко будут летать, так высоко, что небо проткнут. И рассердится Бог на людей и пошлёт им испытание. Станет погода меняться. Станут одни люди умирать от жары и жажды, а другие тонуть и замерзать заживо. Всё поменяется в поведении людей, что было святым, безбожниками поруганным будет. Стыдное да мерзкое возноситься будет. Станут многие люди сатане поклоняться. Сатана — это лжец. Не думайте, что у сатаны рога и копыта. Нет, сатана такой же, как все люди. Мягкий он и пушистый, с ним легко и уютно, говорит красиво и праведными словами, но мысли и дела его неправедны. Сатана — на то и сатана, что умеет людьми манипулировать. Только самые чистые и нравственные люди не прогнутся перед сатаной, не поклонятся ему. Не стыдиться люди будут лжи, а гордиться ей. Безнравственность процветать станет, и всё люди с ног на голову перевернут: что белое, станут называть чёрным, а чёрное — белым! Золота будет много, а воды мало. Увидят люди воду, побегут туда, а там не вода, а золото. Никому не нужно будет это золото, люди мучиться жаждой будут. Стакан воды дороже золота станет. Трудно будет тем, кто с совестью живёт. Увидит это Бог, но не сможет он помочь каждому, но оставлять так не захочет: пройдёт две тысячи лет, и пошлёт Бог испытание. Пройдут люди сквозь испытания чистыми — добавит Бог лет жизни человечеству. Не пройдут люди испытание — наоборот, убавит Бог жизни людской на земле. Сойдутся три коня в той Великой битве: Чёрный конь, Белый конь, Красный конь. Чёрный конь — это Земля. Белый конь — это свет дневной. Красный конь — это огонь. Первым падёт Белый конь — темнота настанет, голод, холод и мор людской. Красный конь неистово будет драться с Чёрным конём. Вторым падёт Красный конь — потухнет огонь. Победит всех Чёрный конь — Земля. Чёрной станет Земля, почернеет с горя. После этого не будет более войн на Земле. Если на тысячи вёрст один человек встретит другого, он так будет этому рад, что не расстанутся люди никогда. Каждый день, каждую минуту, прожитую вместе, все высоко ценить станут…

В это время за семейным столом мать кормила своих малых ребятишек в большом медном тазу. Просто вылила в таз трёхлитровую банку молока. Чтобы дети не ссорились, разделила поверхность молока с помощью палочек, заготовленных заранее, видимо, мудрая мать прибегала к этой уловке не в первый раз. Дети быстро-быстро выхлебали молоко, и один из младших возмутился:

— Мама, я хлебал тихо, а у меня молоко кончилось так же быстро, как у всех.

— Не ссорьтесь, так и быть, я дам вам ещё молока, — ответила мать и вылила ещё одну банку молока в таз. Поправила плавающие в молоке палочки и отошла, встала спиной к печи и стала смотреть на своих голодных детей, едва сдерживая слёзы.

На майские праздники дед с бабкой собрались ехать в город, познакомиться со сватами, с родителями мужа Галины. Неслыханную щедрость проявил председатель, объявив о двух выходных в колхозе, один выходной — воскресенье, а второй — Великая Победа нашей страны над фашизмом! Два года, как закончилась война. Конечно, выходные не распространялись на доярок, телятниц и скотников. Но это не важно, для каждого нет более светлого праздника на земле, чем День Победы.

Надя не ходила в эти дни помогать по хозяйству деду с бабкой, там две тётки и без неё справятся. В День Победы зашла Люба, позвала Витю с собой:

— Витя, пошли с нами, там концерт будет, а ты, Никитишна, иди к нам, там Нина одна. Ей опять нездоровится, а на улице сильный ветер. Что смотришь? В следующий раз на концерт сходишь.

Надя не смогла ослушаться, покорно пошла. Одно хорошо: пока конкретно старшей тётки там не будет. Нина с улыбкой встретила её:

— Давай играть.

— Играть? — удивилась Надя. — Во что?

— А давай наряжаться, старших дома нет, — предложила Нина.

— Нас не заругают? — осторожно спросила Надя.

— А мы не расскажем. Я сейчас закроюсь, а когда придёт сестра с Витей, пока откроем им — всё успеем убрать. Ты пойдёшь не спеша открывать ворота, а я махом всё уберу на место. Они ничего не заметят.

Нина выпорхнула в ограду, задвинула засовы на воротцах и проверила, закрыты ли большие въездные ворота, вернулась в избу. На цыпочках, вытянув на тонкой шее голову вперёд, изображая крайнее напряжение, она приблизилась к сундуку в горнице. Пошарила рукой под передней ножкой сундука, достала большой, с дыркой в оси ключ, с первой же попытки отомкнула огромный, так называемый, амбарный замок. Тихонько, словно боясь кого-либо разбудить, откинула спинку сундука. Гордо выпрямилась, многозначительно обеими руками указала испуганной племяннице на содержимое сундука:

— Вот, пожалуйста! Прошу приступить к выбору нарядов!

Надя подошла к сундуку, она впервые видела его содержимое. Все вещи были свёрнуты в тугие «валики», это говорило о том, что всё «поглажено» тем крестьянским способом, после которого вещи из любой ткани не мнутся. По расцветке Надя угадывала, что это за одежда и кто её носит. Нина достала из сундука платья старших сестёр, и они стали примерять их по очереди, крутясь перед зеркалом: и так и этак, и боком, и спереди и сзади. Распустили волосы, напевая и танцуя — не заметили, как летит время. Платья, блузки, кофточки и юбки уже валялись по всем лавкам и стульям. Вдруг Нина остановилась:

— Слушай, а мы сейчас праздник отпразднуем, всё ж таки День Победы! — Нина взяла Надю за руки и бегом увлекла её на кухню.

— Смотри, что я сейчас сделаю.

Она взяла ковш и быстро, как кошка, забралась на печь. Откинула в сторону пальтушку — так называли в простонародье плюшевое короткое пальто, и открыла флягу. Изба тут же наполнилась запахом браги. Нина зачерпнула ковшом брагу, села на край печных полатцев, свесив ноги, весело болтая ногами, напевала:

Напилась я пьяна, не дойду я до дома,

Довела меня тропка до вишневого сада…

Надя не на шутку испугалась:

— Да ты что надумала?

— Не бойся, никто не узнает. Я видела, как это делает Люба. Давай сюда воды. Пока старших нет дома.

— Воды? — удивилась Надя. — В чём?

— Да хоть в чём! — Нина продолжила петь:

Если б знала я, что так замужем плохо,

Заплела бы я руссу косоньку, да сидела б я дома…

В наше время, когда эта песня вновь стала популярной, после того, как её спела Надежда Кадышева своим великолепным голосом со словами: «Расплела бы я руссу косаньку, да сидела б я дома». Певуньи на моей малой Родине, отнюдь не претендуя на авторство ни слов, ни мотива песни, стали обижаться: мол, «они» не только мотив и слова меняют — они смысл слов искажают. Дело в том, что это по смыслу не верно. Раньше у русского народа незамужняя девушка носила одну косу! А не распущенные волосы. После замужества она могла заплетать две косы, делать кувки и другие причёски, но не должна была заплетать одну косу, она теперь не одна. Раньше распустить волосы, значило опростоволоситься, иными словами опозориться. По нынешним словам песни: «Расплела бы я руссу косаньку, да сидела б я дома», иными словами получается: «Опозорилась и сидела бы дома». Согласитесь, странный получается смысл. В словах: «Заплела бы я руссу косаньку, да сидела б я дома». Иной смысл, а именно: «Не выходила б я замуж».

Надя зачерпнула воды из кадушки литровой банкой и протянула банку с водой Нине на печь. Нина приняла банку с водой, а Наде протянула ковш с брагой. Нина, как на пружинке, движимая возбуждением от такой пакости, вскочила на ноги, выплеснула воду в брагу и закрыла флягу. Спрыгнула с печи и разлила брагу по гранёным стаканам. Брага ещё не выстоялась, была вкусной, сладковатой и отдавала хлебом. Девочки-подростки впервые пробовали спиртное, и оно им понравилось. Вскоре Нина слазила на печь ещё за одной порцией браги, а Надя снова принесла воды. Этот манёвр они повторили и в третий раз. Сначала веселились, баловались, потом устав, опустились на пол, прислонились друг к другу спина к спине, стали петь песни. И не заметили, как уснули прямо на полу, голова к голове.

К тому времени вернулись Николай с женой из городской поездки. Они не смогли открыть ворота, постучали-постучали в ворота, никто не открыл. Дед обошёл постройки, перелез через плетень в огород и через маленькие ворота из центральной ограды усадьбы в огород зашёл в ограду. Долго стучали в двери и в окна, достучаться не смогли, никто им дверь не открывал. Николай встал на завалинку, прикрыл ладонью сбоку глаза, чтобы не попадал лишний дневной свет, и стекло не отсвечивало, стал всматриваться внутрь избы. Нюра от волнения в испуге бегала то к двери стучать, то возвращалась к мужу, едва сдерживалась, рвалась сама заскочить на завалинку. Что могло случиться? Да всё, что угодно: «Сколько семей вот так от печного угара погибло. А лихой люд? Сколько их тут после войны ходит. Все наслышаны о зверствах бандеровцев — этих недобитков среди бродячего люда много бродит, ими детей пугают. А в доме одни девки…» Разные страхи приходили в голову Нюре. От неведения, что там случилось, она готова была выскочить из собственной кожи:

— Ну, что? Что там?!

— Да вон, лежат на полу.

— О, господи, помилуй! — вскричала Нюра.

— Не паникуй, дышат вроде. Иди-ка из стайки нож принеси, которым кормушки для свиней чистим, — с показным спокойствием сказал дед.

Нюра опрометью кинулась в стайку, ругая саму себя за то, что не может быстро найти нож, упала. Вставая, увидела нож на соломе, воскликнула: «Спасибо, Господи!» — Видимо, нож просто упал с угловой полочки, схватила нож и к мужу. Николай ножом старательно выковыривал гвоздики из штапика — это тоненькие и узкие реечки, с помощью которых держатся стёкла в рамах. В сельских избах окна небольшие. Рамы в них имели одну вертикальную перегородку, которая не доходила до самого верха рамы, упиралась в верхнюю, горизонтальную перегородку. Ниже была ещё одна горизонтальная перегородка, разделённая вертикальной пополам. Она делила каждое вертикальное стекло на две неравных части: большое верхнее и совсем маленькое нижнее. Зачем так нужно было — непонятно. Скорей всего, это было обосновано размером стекла, из которого вырезали стёкла для застекления рам. Хорошо, что внутренние рамы были уже убраны. В наружной раме Николай освободил от штапика нижнее маленькое стекло, подцепил его сбоку ножом и вынул из рамы. Стал кричать в это отверстие в раме:

— Нина, Нина! Надя, Надя! Девки! Спите что ли? Оглохли что ли?!

Девочки не шевелились. Наконец, дед понял, что за запах ударил ему в нос, когда он извлёк из рамы стекло. Он глубоко вздохнул и медленно, громко в растяжку выдохнул. Без стекла можно было лучше рассмотреть горницу: Николай увидел разбросанные девичьи вещи, ковш на столе и два стакана с брагой. Поняв, что произошло, едва сдержал смех, глубоко вздохнул и шумно выдохнул:

— Смех и грех. Иди-ка, мать, сбегай в огород, топор с собой прихвати, принеси-ка мне ветку не сильно толстую, метра так три-четыре.

Нюра замешкалась, ей показалась странной просьба мужа, но слово мужа — закон, и она поспешила в огород. На мокрой, ещё до конца не проталиной земле лежали две молодые берёзы с ветками, примятыми к земле тяжестью сена. Комель одной берёзы лежал поверх другого комля, в результате чего берёзы лежали в виде рогатки. Это, так называемые, волокуши. На них в сенокосную страду мечут сено в виде скирды или зарода. По первому снегу тросом цепляют за комли берёз, и трактор волоком тащит зароды хозяевам на их усадьбы. Был май, остатки сена лежали небольшими кучками на некоторых ветках.

Нюра ловко, как мужик, отрубила выбранную ею ветку и поволокла её мужу. Николай спрыгнул с завалинки, взял топор и ветку, что принесла жена. Быстро отсёк все боковые веточки от основной ветки, оставил только несколько штук самых верхних. Снова встал на завалинку, собрал правой рукой все веточки на верхушке в пучок, просунул их вместе с рукой в отверстие в раме и выдернул руку обратно. Веточки вернулись в исходное положение. Держа ветку горизонтально, Николай перебирал по ней руками к её основанию. В итоге ветка почти вся оказалась внутри горницы. Николай стал ею щекотать лица девочек — девочки не шевелились. Тогда он стал поворачивать ветку вокруг её оси, распущенные кудри проказниц мгновенно стали наматываться на тонкие, гибкие веточки. Николай легонько потянул ветку, девочки по-прежнему безмятежно спали. Потянул сильнее — спят, как говорится, смертным сном. У деда лопнуло терпение, он дёрнул ветку сильно.

— Ой, ой! — разом закричали провинившиеся девочки, схватились руками за головы и ветку, ошалело вытаращили глаза на окно…

Что они там увидели, Боже! Во всё окно с улицы стоял отец и дед в одном лице, держал в руках ветку, на которую были намотаны их волосы! В раме не было нижнего стекла — это говорило о многом… Когда они глянули вокруг, их охватил ужас: вещи разбросаны, на столе валялся ковш и стояли два стакана с недопитой брагой. Они пропали! Надо идти открывать дверь, а они привязаны за волосы к ветке, которую держит отец-дед. Обе разом начали выпутывать свои кудри, безжалостно отрывая их от ветки. Наконец Нина первой руками перервала небольшими пучками все свои волосы, которые были намотаны на ветку, и побежала открывать дверь.

Николай и Нюра зашли в избу. Девочки стояли, прижавшись плечом друг другу. Отец подошёл, опустил открытую крышку сундука, сел на неё. Он был растерян не менее провинившихся девочек. Он молча смотрел в пол, думая как поступить: были бы поменьше, отшлёпал бы по заду, не раздумывая. Но Нине пятнадцатый год, уже почти взрослая. Он прекрасно понимал, что она зачинщица.

Нюра поглядывала то на девочек, то на мужа, сначала она боялась, что он слишком сильно накажет их, как бы не покалечил. Но муж сидел неподвижно и молчал. Она не выдержала, схватила у печи самодельный веник-голик из прутьев берёзы и начала им хлестать дочь и внучку:

— Вы что, сучки, делаете? Я чуть не померла со страху! — продолжая хлестать, Нюра заплакала. — Да как вас угораздило напиться-то, мужики вы, что ли? Как не стыдно?! Дожились мы с дедом до позора, дети наши пить начали! Да за что мне такое!

Девочки старались увёртываться от ударов, чтобы веник не пришёлся по лицу и тихо просили:

— Простите нас, пожалуйста, мы больше не будем! Правда, не будем! Никогда не будем! Тятя, прости! Мама, прости! Пожалуйста!

Надя машинально повторяла за Ниной:

— Тятя, прости! Мама, прости! Пожалуйста!

Бабушка остановилась. Опустила руки, с минуту смотрела на Надю, потом бросила веник, заплакав, подошла к лавке, повалилась на неё — это был первый раз, когда внучка назвала её мамой. Дед встал, сухо сказал:

— Приберитесь.

Племянница и тётя быстро прибрались, стараясь вспомнить, как и где какая вещь лежала в сундуке, чтобы Люба и Галя не заметили вторжения в их имущество. Николай с Нюрой уединились в горнице, легли отдохнуть с дороги и от пережитого стресса. Вернулись с праздника после концерта Люба и Витя, озябшие от сильного ветра, попили чай, заваренный на травах, и все вчетвером полезли на печь и полати. Во-первых, нельзя мешать отцу с матерью, когда они отдыхают, во-вторых, на печи и полатях теплее. Да и устали они, а их место для сна и отдыха именно на полатях. Витя, поддерживая согнутыми в локтях руками нижнюю часть туловища, дотягивался до матки потолка ногами и кончиками пальцев ног постукивал, тихо напевая какую-то свою мелодию. Надя сгорала от стыда при одной мысли, что они с Ниной натворили. Люба, как всегда на правах старшей, начала разговор о том — о сём. Потом подмигнула Нине и сказала:

— Ну что, девки, приуныли? Мало браги выпили, что ли? Праздник сегодня, веселиться надо!

Она перекатилась по полатям ближе к племяннице. Полати расположены под потолком так, что на них нельзя встать, можно только сидеть и лежать. Надя сидела ближе к краю, Люба взяла её за плечи сзади, повалила на спину.

— Золушка ты наша, что на краешке сидишь? Упадешь ещё чего!

Тут же оседлала девочку так, что её зад был над лицом племянницы, руками она держала её руки, а ногами давила на живот. Громко, от всей души дунула в лицо девочке.

— Нюхай, дружок, хлебный душок!

Люба закатилась со смеху, силой удерживая племянницу под собой. Напрасно Надя жмурилась и отворачивала лицо, сил вырваться от хватки увесистой тётки не хватало. Убедившись, что вонь рассеялась, мучительница отпустила племянницу, уверенная в своей безнаказанности, довольная сама собой, откинулась на спину, потянулась:

— Эх! Мужика бы!

Надя повисла на руках с полатей, спрыгнула на пол и быстро стала одеваться. Люба с невинным видом сказала:

— Ну, куда же ты, Никитишна? У меня ещё осталось, не спеши уходить-то. Я не жадная!

Взрослая девушка опять рассмеялась, не забывая при этом приглушать свой смех, не дай Бог, потревожить сон родителей. Витя зло взглянул на тётку и последовал за сестрой. На улице, догнав сестру, спросил:

— Надя, а кто такая Никитишна?

— Я знаю, что одну женщину у нас в селе так зовут.

— А почему тётя Люба зовёт тебя Никитишной?

— Не знаю, — ответила сестрёнка.

Она действительно не знала и не понимала, почему именно тётя Люба так зовёт её, и почему именно она так не любит её? В селе, действительно, жила, то ли вдова, то ли девка, по прозвищу Никитишна. Фамилия у неё была Никитина. Зачем по фамилии прозвище прилепили — никто не помнит. Когда человек в своём поведении чем-то отличается от общепринятых манер, правил и обычаев, его сторонятся и с лёгкой руки кого-либо дают ему прозвище. А тот, кто дал это прозвище, пару раз подыграет, и закрепилось это прозвище за человеком: «Кто? Не поняла! А это та самая — Никитишна». И люди начинают так же называть человека, как бы тем говоря: «Я-то не такой, я такой же, как все!» Во время войны проводила Никитина, как все бабы села, своего суженного на фронт. Всё ждала, да ждала. Стройная, симпатичная, работящая, в руках любая работа горит, скромная, добрая, ни за кого не захотела выходить замуж, всё верила: вернётся к ней её суженый. Причём здесь Надя? Фамилия у Нади по отцу Вишнякова, внешне Надя не похожа на неё, с этой женщиной ей общаться не довелось, и с чего тётя Люба так зовёт её?

В сёлах частный скот пасли по очереди. Сколько голов крупнорогатого скота в хозяйстве у семьи, столько дней хозяева скота пасли табун. Так же по очереди хозяевам скота в совхозе предоставляли выходные. Дед с бабкой не могли одни пасти табун, и, в конце мая в шестом часу утра Надя шла по улице и громко кричала:

— Коров! Коров!

Хозяйки или дети выгоняли коров из своих дворов, провожали метров сто и возвращались домой. Мама Нюра выгнала корову и подала Наде мешок на лямке. Вкусно пахло свежевыпеченным хлебом:

— Держи, вот еды немного. Я бы помогла тебе табун прогнать подальше в лес, да некогда мне, гости едут, готовить надо. Я Моряка отпущу, пусть идёт с тобой. Мало ли чего, вдруг волки, — развернулась и поспешила домой.

Усадьба деда с бабкой была последней в проулке и упиралась в лес. Девочка заглянула в мешок, там лежала бутылка молока ёмкостью 0,5 литра и ломоть хлеба. Ломоть — это четверть булки хлеба. Не первый раз Надя пасла табун, знала: одной будет трудно. Витя, как назло, захворал, перекупался в реке. Её догнала большая чёрная собака, смесь овчарки невесть с кем, судя по шерсти — очень лохматым. С собакой стало сразу веселей. Девочка гнала коров быстро, не давая им успеть свернуть с натоптанных коровьих троп и зайти на хлебные поля. Отогнала коров подальше от села, кабы те не стремились в полуденный зной обратно домой в стайку укрыться от жары и овода. Молодой пёс на вид грозен, но на самом деле добрый и умный, помогал хозяйке, когда она гнала коров, бегал и подгонял их лаем. Надя, как всегда, была в своём знаменитом сарафане, на босых ногах галоши, верёвочками привязанные к ступням, кабы не потерялись при беге по высокой траве. Запах хлеба ей не давал покоя, и она по крошечке всё отщипывала и отщипывала от него. Пёс смотрел на неё преданными глазами, и девочка не выдержала, угостила и его хлебом. Хлеб кончился, а время было ещё седьмой час утра. Девочка заглянула в котомку, там сиротливо лежала одна пол-литровая из-под спиртного бутылка молока.

Коровы успокоились, разбрелись по лесу и стали щипать траву. Надя стала тихонько ходить около табуна, наблюдая за коровами, разгорячённая гоном табуна, девочка какое-то время не чувствовала утренней прохлады. Брезентовый сарафан задубел и обжигал голое, потное тело девочки. Телогрейку она специально не взяла, тяжело потом таскать её за собой весь день. Надя подозвала к себе собаку, засунула в её густую шерсть озябшие руки согреть. Увидела, что ближайшая корова ссыт, подошла к ней, подождала, когда та закончит своё «мокрое дело», и встала галошами в лужу коровьей мочи, надеясь через галоши погреть свои без носков ноги. Вскоре солнышко начало пригревать. Было тихо, пели красиво птицы, где-то куковала кукушка, в траве стрекотали кузнечики. За коровами нужно было постоянно следить, не давая ни одной отбиться от стада. Уйдёт одна — побежишь за ней, все останутся без присмотра и разбредутся кто куда. Коровы очень хорошо понимают, когда можно безнаказанно попытаться уйти из табуна. Ближе к обеду коровы повернули в сторону Рички и дружно пошли. Девочка знала: коровы захотели пить, попьют, а потом одна за другой будут ложиться отдыхать и пережёвывать траву. Когда почти все коровы лягут, может и пастух позволить себе прилечь. Главное, не прокараулить, когда они встанут. Вместе с коровами девчонка хорошо отдохнула. Во второй половине дня даже в тени берёз было жарко и душно. Коров начал донимать овод и мухота. Девочка знала: в обратную сторону от села коровы не пойдут, теперь, главное, не позволить им убежать обратно в село. Коровы, как кнутом, неустанно махали хвостами, хлестали себя по спинам и вымени, трясли ногами, подтягивая ноги к морде, слизывая языком впившихся паутов, — так называют в деревнях крупные особи овода. Коровы встряхивали головами в надежде избавиться от оводья… Молодняк, не выдержав боли от укусов, начинал носиться по табуну, высоко подпрыгивая. Гнус также донимал девочку и собаку, но им некогда было даже остановиться, коровы сильно беспокоились. Вдруг прогремел гром, солнце скрылось. Подул ветер, зной резко спал, и атаки овода стали стихать. Надя остановилась и с облегчением выдохнула. Коровы успокоились, сбились в кучу поближе к кустам. Девочка присела на корточки. Потемнело, упали первые капли дождя. Надя подумала: «Какие большие капли!» Небо разверзлось молниями, и пошёл сильный дождь, вскоре перейдя в ливень. Коровы стояли, не шевелясь, опустив головы вниз. Молодой пёс сидел, прижавшись к ногам хозяйки. Гроза усиливалась. Пошёл град. Крупные градины сыпались, как из рога изобилия, больно хлестали по голове и плечам, стало холодно. Молнии сверкали и сверкали, раскаты грома не успевали замолкать, сливались в один громкий рёв чудовища, отчего казалось, что гром гремит перекатами. Галоши наполнились водой, стекающей с сарафана…

Всё кругом побелело: поверх травы лежал слой градин, на спинах коров градины не успевали таять, а град всё падал и падал…

Вдруг одна корова задрала хвост вверх, как говорят в народе: «хвост трубой», что означает положение хвоста точно вертикально вверх. Надя знала, что означал этот сигнал коров. Встала, прижалась спиной к берёзе, чтобы табун не затоптал её. Собака последовала за ней. Ещё несколько коров подняли хвосты, как бы проголосовали и поддержали решение первой коровы. Всё стадо, как единое целое, рвануло вперёд! Через пару минут коров в просветах между берёз уже не было видно. Девочке ничего не оставалось, как идти домой. Она понимала, что ей может влететь за то, что рано распустила табун, но что одна она могла сделать? Хорошо, что все коровы рванули в село, а не куда-нибудь в поля колхоза.

Когда она подходила к дому, гроза утихла, но дождь продолжал лить, как из ведра. Мокрая, замёрзшая, голодная и расстроенная тем, что не смогла справиться с табуном, девочка перешагнула порог тёплой избы. Развязала завязки на галошах и сняла их. Стояла голыми, мокрыми, замёрзшими ногами на полу у порога, с сарафана стекала на пол вода. Она смотрела на нарядных тёток за богато накрытым столом. Витя сидел на печи и гладил новенькую гармошку. Галина, наконец, выполнила своё обещание и купила племяннику гармонь. Мальчик схватил гармонь, уединился с ней на печи, и от радости такой окружающий мир для него перестал существовать: был только он и эта с блестящими клавишами новенькая гармонь.

— Что, коров удержать не смогла? — спросила мама Нюра. — Бывает. Иди, садись за стол, — а сама вышла из избы.

Надя прошла в горницу, села с краю стола. Люба что-то шепнула сёстрам, и все засмеялись. Надя не успела ещё согреться, мелко тряслась от холода и хотела есть, взяла кусок хлеба со стола. Тётки опять засмеялись. Надя подняла на них глаза, столь разительна была разница во внешности и в поведении девушек: если бы кто наблюдал эту сцену со стороны, испытал бы жалость к замёрзшей, голодной девочке и стыд за нарядных, весёлых девушек. Но тётки не чувствовали за собой никакой вины, они немного выпили бражки, им было хорошо и весело. Переглядываясь меж собой, они снова начинали хохотать, глядя на племянницу. Надя не выдержала насмешек, встала из-за стола, положила хлеб обратно на хлебницу, подошла к порогу, надев мокрые галоши на красные босые ноги, вышла из избы, подошла к собаке, обняла её и заплакала. Дождь ещё не кончился, но стал идти значительно тише. Девочка, дрожа всем телом от холода и обиды, решила идти домой. В ворота постучали, дед услышал стук и вышел из стайки, где всё это время возился со скотиной. Пришла женщина, с возмущённым видом стала спрашивать, где её корова. Из дома из любопытства выбежали сёстры. Надя начала объяснять, что корова должна быть в селе, что в лесу не осталось ни одной коровы, скорей всего, корова где-то притаилась, спрятавшись от дождя и ветра. Женщина удивлённо смотрела на мокрую девочку, на то, как она дрожит от холода в мокром своём сарафане и галошах на босую ногу. Несмотря на дождь, было видно, что девочка заплакана. Женщина повернулась к довольным гостям:

— Вы что, совсем очумели?! Она что, одна пасла табун?! Совесть-то у вас есть или нет, кобылы двухметровые?! А ты, дед, куда смотришь? В гроб вогнать её хотите? Какие же вы все бессердечные! — женщина плюнула и ушла со двора, не прикрыв за собой ворота.

— Надюха, пошли в дом, — позвал дед внучку.

— Нет, тятя, я домой пойду, — сбившимся голосом сказала девочка и шагнула в открытые ворота.

На следующий день к Наде пришла Нина и позвала её купаться. Девушки купались в реке Тече прямо в платьях, ибо такую роскошь, как купальник, никто в деревне не мог себе позволить. За сестрой увязался и пошёл с ней купаться брат. Вокруг их ног крутился пёс Матрос, заранее радуясь предстоящему купанию. Пёс сразу же кидался в реку, как только девушки заходили в воду по пояс. Подплывал, хватался зубами за одежду и, не обращая внимания на протесты хозяек, вытаскивал их на берег. Вскоре детям это показалось забавным, и девушки от души смеялись над глупым псом, который и получил кличку Матрос. Пёс смальства (это означало на местном лексиконе: с того времени, когда ещё был совсем маленьким щенком) всё порывался спасать, якобы утопающих. Устав, девушки сели на склоне обрыва отдыхать, тогда Матрос решил спасать других людей, чем также их развеселил. В селе после голодных лет собак было мало, эту собаку все хорошо знали и не боялись её. Девушки вспомнили, как напились браги, и как отец будил их, намотав их волосы на вицу, и со смеху покатились вниз с косогора. Все вчерашние обиды и горести скатились вместе с Надей вниз и канули в девственные травы. День был чудесный, было умеренно жарко и свежо, приятно пахло умытыми травами, ласковое солнышко играло на перекатах реки.

Вдруг закричал Витя:

— Я поймал его!

— Кого ты там поймал? — спросила Надя, вставая на ноги, отрясая с мокрого сарафана прилипшие травинки.

— Не знаю! Ой, знаю, смотрите! — Витя поднял над водой руку, на кисти руки весела большая рыбина. Надя бросилась спасать брата:

— Брось, брось её! Она тебе пол руки откусит.

— Нет, не больно! Не откусит! — попытался успокоить сестру восьмилетний брат.

Разбрызгивая воду на ходу, Надя подбежала к брату, попыталась оторвать рыбу от руки, но ей это не удалось. Нина кричала с берега:

— Идите сюда быстрей! Быстрей, быстрей идите сюда! Рыба задохнётся на воздухе, тогда и вытащим руку.

Надя с братом поднялись на берег, рыба не отпускала руку. Нина, взглянув на рыбу, брезгливо сказала:

— Фу! Какая рыба противная! Головастая, голая, без чешуи, а усы-то какие!

— Как ты её поймал или, наоборот, она тебя поймала?

— Я просто шёл по дну на руках, а ногами булькал, а она схватила меня за руку. Сперва было не больно, а теперь больно! — Витя зашмыгал носом.

Сестра старалась выдернуть руку брата из пасти рыбы, раздвигала ей скользкие челюсти, но всё безрезультатно. Рыба не собиралась ни задыхаться на воздухе, ни отпускать руку. Витя начал паниковать и плакать. На это обратил внимание рыбак, что рыбачил выше по течению реки поодаль от купающихся детей. Подошёл и ловко, с помощью ножа, освободил руку ребёнка:

— Глупые, это же сом. Он может долго находиться без воды, без кого-либо вреда для себя. Сейчас у сомов икрометание, они в это время на мелководье в иле прячутся. Вот там ты его и словил, а вернее он тебя. Сомы присасываются к своей жертве и оторвать их подчас не возможно.

Прошлой осенью измождённые люди, измученные недоеданием и непосильным трудом, не смогли убрать до сильных морозов дальний угол картофельного поля. А может управляющий всю работу построил так, что этот угол картофельного поля остался неубранным? Хорошо, что картофель остался не убранным…

Осенью продовольственные комиссары всё продовольствие выгребли, оставили на всю зиму по пять килограмм пшеницы на каждого члена семьи, да неприкосновенный запас на семена в колхозе. Овощи в колхозе забрали все, забрали также и у жителей села, оставили лишь по пять вёдер мелкого картофеля на каждого члена семьи. В колхозе принудили переколоть весь молодняк, оставили только стельных коров. С частных дворов также забрали весь молодняк и нестельных коров. Оставшихся колхозных и частных коров, как говорят, «взяли на карандаш», поставили в известность: «Весной строго сверят: всех ли сберегли» Денег за продукцию не дали, и в колхозе выдавать людям за трудодни было нечем: ни денег, ни продуктов…

Люди, как могли, готовились к уже не первой сложной и голодной зиме: сушили рыбу, мышей и прочую живность, в том числе, и насекомых. Собирали грибы, ягоды, лекарственные и съедобные травы, выкапывали корни саранки (так называли в народе Лилию кудреватую), белые корни осота, мариновали пеканы, сушили крапиву. Собирали кору деревьев, сорняки: лебеду, мокрицу, траву-берёзку. Но летом тоже надо было что-то есть. Из лебеды стряпали лепёшки с добавлением незначительного количества муки. Колхозные поля охраняли вооружённые ружьями сторожа, за карман зерна могли посадить в тюрьму. За молоком на фермах также тщательно следили, вели строгий учёт.

Так повторялось уже третий год. Николай Афанасьевич знал: в стране не хватает продовольствия, что много хлеба и прочих продуктов везут составами на запад, чтобы кормить не только прибалтийские страны: Латвию, Эстонию, Литву, Польшу, но и другие страны, освобождённые от фашизма Красной армией, побеждённую Германию так же надо было кормить. Он придумал, как «обмануть» сборщиков. Все вместе: он с бабкой, дочери и Мария с внучкой перекопали несколько соток земли за своим огородом меж берёз, и всю эту землю засадили капустой. Благо, все семена в то время колхозники выращивали и заготавливали сами. А в огороде у Шмаковых, как обычно, росли картофель, свёкла, морковь, репка, редька, лук, чеснок и та же капуста. Урожай этих овощей осенью приезжие заготовители забирали, ничего не давая взамен. Забрали даже ботву всех корнеплодов… Капусту можно убирать по снегу, а после наступления морозов комиссары в село не приезжали.

Лето было сухим. Засуха усугублялась тем, что почва в этих местах содержит много песка. Капуста нуждалась в поливе. Вечерами, после тяжких трудов в колхозе все дочери, в том числе и Мария со своей одиннадцатилетней дочкой Надей, шли на полив капусты. Воду таскали из Рички — это небольшая речка-ручей, приток Течи, впадающий под прямым углом с правого берега. Вряд ли никто из сельчан не увидел посадок капусты в околесном лесу, но никто не донёс. Подобный донос среди людей считался грехом, равносильным убийству.

Изба деда с бабкой в переулке крайняя. Своей усадьбой, как бы вписалась в край леса. По лесу и ходили за водой на Ричку. Местность не сильно холмистая, грунт мягкий, податливый, небольшая речка вымыла довольно глубокое русло, текла по самому дну лога. Правый берег речки был высотой метров пять и достаточно крут. Подниматься по нему было сложно. Иногда при подъёме необходимо было придерживаться руками за грунт, опасаясь скатиться вниз. Отец лопатой наделал углублений, вроде ступенек, но с полными вёдрами подниматься было опасно: вёдра могли водоноску перетянуть назад, и та непременно бы полетела вниз с обрыва, тем более суглинистые ступеньки постепенно намокали от случайно выплеснутой из вёдер воды, становились скользкими. Нюра стояла на самом крутом месте и помогала подняться каждой, поддерживая за коромысло сзади. Иногда девушкам и девочке разрешалось посидеть минут пять-десять. Тогда они просили:

— Тятя, мам, пустите нас покупаться. Мы только искупнёмся и опять будем носить воду. Вон, девки деда Сороки, за то время пока мы носим воду, во второй раз купаться пошли.

— Они зимой от голоду пухнуть будут, а у нас хотя бы капуста будет, — строго сказала Нюра.

— Всё равно отберут, — тихо ворчали себе под нос водоноски.

— Не отберут. После того, как снег ляжет, они по полям и огородам не ходят, не проверяют. Ну, отдохнули? Вставайте, надо, девочки, надо! — подгонял свой «бабий батальон» Николай Афанасьевич.

Так и вышло, капусту комиссары не заметили. Страшно представить, что ждало бы управляющего и бригадиров, если бы комиссары заметили, что в дальнем углу поля не убран картофель? В ту зиму именно эта неубранная картошка спасла десятки жизней от голодной смерти. Когда люди поняли, что заготовители более не приедут, ибо в колхозных закромах и у частников ничего не осталось, потянулись с лопатами и ломами капать-выдалбливать мороженую картошку из мёрзлой земли. Конечно, всё семейство Шмаковых, в том числе и Мария со своими детьми Надей и Витей, также после работы, до полуночи долбили землю, выковыривали картофель, раздирая в кровь ладони застывшими комьями земли.

Мёрзлый картофель не заносили в тепло, иначе он через несколько часов, после оттаивания испортился бы. Заносили ровно столько, сколько нужно для того, чтобы скудно поесть. Когда картошка оттаивала, её отжимали, отжим тут же выпивали, ибо нестерпимо хотелось есть. Ту кашицу, что оставалась, не удаляя кожуру, перемешивали с листьями лебеды, лепили лепёшки и пекли на плите очага, так называемые, печёнки. Печёнки слегка сластили, но главное — это была еда и достаточно сытная. Зима была суровой, морозы сильные, снега выпало много. Все с нетерпением ждали весны, понимали: доживут до травы — жить будут.

Мария послала дочь отнести кочан капусты своей подруге Вере. Переживала, что та второй день не выходит на работу. Надя зашла в избу и остолбенела: на голом полу полуодетая лежала тётя Вера, вытаращенными глазами следила за бегающей вокруг неё девочкой лет трёх-четырёх. На то, что кто-то зашел в избу, женщина вообще не реагировала. Девочка то приближалась к матери, то испуганно отбегала от неё. Мать тупо хватала пустой воздух и, как будто что-то поймала, тащила в рот, издавая страшные, невнятные звуки. Не найдя в руках ничего, обезумевшая женщина кусала свои руки в кровь… Страшная догадка испугала Надю. Она поняла: тётя Вера ловит свою дочку, чтобы съесть её!

Весь ужас происходящего поразил Надю настолько, что всю свою жизнь она помнила этот случай и, когда её дети начинали капризничать из-за того, что надоело им есть только картошку и молоко без хлеба, доживая до получки, рассказывала им, что такое настоящий голод.

Девочка споткнулась, упала и заплакала. Надя схватила девочку, расстегнула свою фуфайку, не снимая, обернула полы вокруг девочки и побежала с ней домой, с порога, глотая слёзы, закричала:

— Мама, она хотела её съесть!

— Как съесть? — Надя, плача, рассказала матери, что видела.

Мария тут же оделась и побежала к подруге: Вера лежала без сознания на полу. Многие матери отдавали последний кусок своим детям, а потом, обезножив, обрекали детей на одиночество и ту же голодную смерть. Не помня себя, Мария побежала в контору, уговорила управляющего отвезти Веру в район в больницу. В тот день управляющий на совхозном уазике увез в районную больницу Веру с её дочерью и ещё несколько человек. В районной больнице велели более оголодавших до обморока людей не возить: не примут, мест нет, кормить также нечем. Андрей уговаривал, умолял, ругался… Ехал к главе района опять уговаривал, ругался:

— У нас уже трупы на улице лежат! Столько народу умерло с голоду! Прошлой весной, только стаял снег, бабка ушла в лес коренья накопать, так и не вернулась, по дороге умерла!..

Глава района молча слушал, стиснув зубы, а потом повёл Андрея, показал пустые склады:

— Нет продовольствия, нет! Везде голод, всем тяжело.

Андрей шёл к парторгу, снова уговаривал, ругался:

— Ну, есть же коровы. Неужели жизнь коровы более важна, чем жизнь людей?

— Нельзя, ты же знаешь. Каждая корова на счету. Что будет, если всех коров перережем?

Возвращался управляющий в своё село чернее тучи, он понимал: жизнь сельчан зависит от него. А что он, управляющий, может сделать в такой ситуации? Что поделаешь, если жизни собственных сельчан для государства менее важны, чем благополучие западных жителей Польши, Литвы, Латвии, Эстонии, Венгрии и т. д. и той же побеждённой Германии? Не было ему покоя днём и по ночам не спалось. Родился в его мозгу хитрый план. В тот же день он обошёл все базовки — коровники, осмотрел каждую корову. Особенно его интересовали самые худые коровы, он спрашивал доярок: «Кашляют или нет?» Отобрал три самых худых коровы, которым ещё не скоро телиться, и три худых коровы, что были явно перед отёлом. Велел отвести их в заброшенный свинарник. Три коровы привязали у входной двери, а тех, которые перед отёлом — в дальнем углу пустого свинарника. Никому ничего не объяснив, велел скотнику не забывать кормить и поить коров. Довести свой план до конца ему не хватало решимости.

Иные отчаянные головы решались идти в лес за ветками и корой сосны, варили их и ели, но обратно возвращались не все — сил не хватало: снег был слишком глубок. На улице уже несколько дней лежал труп мужчины, видимо, человек проходящий. У людей просто не было сил его похоронить.

Шмаковы держались друг за друга, деля каждую еду поровну, какой бы она ни была. Корова ещё не отелилась. Становилось всё сложней. Николай и Нюра от слабости едва переставляли ноги. Пришёл день, когда они слегли. Люба куда-то бегала по ночам, но Нина от отца с матерью это скрывала, не хотела их расстраивать. Люба через силу ходила на работу, Нина давно не ходила в школу. Когда Нина упала в голодный обморок, а после не смогла встать на ноги, всю ночь Люба пробыла неведомо где, пришла домой утром ещё по потёмкам.

Как обычно, затопила печь, поставила чугунок на огонь, налила воды, бросила две горсти чего-то из мешочка, который достала из-за пазухи, намяла сушёной травы лебеды, также бросила в чугунок. Через полчаса изба наполнилась вкусным запахом гороха…

Управляющий отделением ежедневно обходил всё колхозное хозяйство. Пришёл управляющий и на склад семян, увидел на полу горошину, не могла она сама выкатиться из мешков. Заподозрил недостачу. Позвал понятых, перевесили семенной горох: не хватало полтора килограмма… Сторож, как мог, отнекивался, но мешки были все целы, ибо все мыши были давно съедены так же, как кошки и собаки. Провели обыск у сторожа дома, ничего не нашли. Знали люди, что к Никитиной он неравнодушен, хоть в отцы годился, а пытался ухаживать за ней. Провели обыск и у неё — также ничего не нашли. Сторожа осудили. Осудили и Никитину. Та, всем сердцем любя, сложила руки на груди и от бессилия взмолилась: «Где же ты, милый, защити от людской несправедливости!» Не защитил, не помог. Ей и сторожу дали по четыре года. Люди не верили в её виновность, но их вера никого не интересовала.

Ильдар, второй муж Марии, ещё по осени ушёл в город на заработки. Несмотря на то, что он был законным мужем Марии, отцом Вити, в колхоз он не вступил, вследствие чего у него был паспорт. Он мог покидать колхоз, когда хотел. Прошло несколько месяцев, он не возвращался. С одной стороны — одним ртом меньше, а с другой — в хозяйстве требовались мужские руки, да и Мария переживала за него: вдруг что-то случилось? Мороженая картошка и капуста кончались, голод стал донимать сильнее. Мария смотрела сквозь замёрзшее стекло: «Скорей бы отелилась корова у тяти с мамой. Дети совсем исхудали…» Сквозь тонкий слой льда на стекле она увидела нечёткий образ мужчины, тут же узнала его: «Вернулся!» — мелькнула догадка в её голове.

Ильдар шагнул в избу, занеся с собой холодный воздух, который перевалив через порог, превратился в пар и расстелился по полу.

— Слава Богу! Ты жив-здоров! А то мы тут уже с голоду пухнем.

Мария от радости со слезами на глазах подошла к мужу, хотела обнять его, а он отстранил её от себя, сухо сказал:

— Раз уж приехал, зашёл сказать, что ухожу от тебя.

— Почему? Что случилось? — опешила Мария, она недоумевала, не хотела понимать смысл слов мужа.

— Ты знаешь, — грубо отвечал Ильдар.

— Нет, не знаю, — оправдывалась Мария.

— Знаешь, не ври! — Ильдар едва сдерживал злобу, Мария растерялась и робко сказала:

— Я, правда, ничего не знаю. Давай поговорим.

— Не о чём нам с тобой разговаривать, — обрезал муж.

— Ну, ну, ты подожди хотя бы Витю из школы. Он не видел тебя несколько месяцев. Ты разве не соскучился?

— Не соскучился и видеть его не хочу, — зло сверкнул глазами Ильдар и отвернулся. Мария схватила мужа за руку:

— Да что случилось? Что происходит? Сын-то здесь при чём? — Мария была в отчаянии.

— Ты знаешь, сучка! — Ильдар отстранил с дороги свою жену и вышел из избы.

Мария действительно ничего не знала. Сидела, опустив руки на колени, и думала: «Ждала, ждала. Думала: приедет, привезёт денег и еды, сытнее будет, и у родителей не надо будет еду брать. Витя ждёт — не дождётся отца, а он не захотел даже взглянуть на сына, даже гостинцы не привёз. Как же так? За что «сучкой» обозвал? Никакого повода для сомнений в моей верности я ему не подавала. В городе нашёл себе другую? — так бы и сказал, постаралась бы понять. Зачем же так бесчеловечно, без всякого основания. Что случилось? Не пойму. «Раз уж приехал, зашёл сказать…» Как будто не затем ехал, чтоб домой попасть? Он что, не домой, не к нам ехал? Не ко мне, не к сыну? Что произошло? В городе что-то случилось или пока до дома шёл?…» Её сильно задело то, что это случилось уже во второй раз в её судьбе, всё повторялось один в один. Вот так же без объяснений Егор, отец Нади, оставил её с дочкой. Так же обозвал сучкой и ушёл. Ушёл навсегда, оставил им с дочкой лишь свою фамилию — Вишняков За что?»

— Голова что-то разболелась, — простонала Мария.

Она встала, хотела прилечь на кровать, да не успела, потеряла сознание. Надя вернулась из школы и застала мать, лежащей на полу. Витя отучился раньше сестры, но задержался с мальчишками на улице. Увидев, что сестра вернулась домой, он поспешил в избу. Не раздеваясь, они кинулись к матери, стали её тормошить. Мария открыла глаза:

— Ну, что вы? Обычный голодный обморок.

Мария тяжело поднялась с пола, пряча своё лицо от взгляда отчаянных глаз детей, она налила в чашки то ли чай, то ли похлёбку из измельчённого сена и муки грубого помола. Замерев на месте, дети испуганными глазами следили за каждым движением матери.

— Идите ешьте, — сказала мать, дети жадно выхлебали болтушку и облизали чашки.

Пришла старшая сестра Люба, не здороваясь и, оглядываясь по сторонам, попросила:

— Мария, я сказала маме с тятей, что пошла к тебе ночевать, а сама хочу на свидание сходить, дай мне твоё пальто. Ну, что тебе, жалко? Схожу и верну!

— Хорошо, надевай. Не до тебя мне, — отмахнулась Мария, ей действительно было ни до сестры и ни до пальто.

— А что случилось? — поинтересовалась Люба.

— Ильдар приезжал, — с каменным лицом пояснила Мария.

— Приезжал? Почему приезжал, а не приехал? А где он? — оглянулась по сторонам Люба.

— Наверное, там, где и Егор, — ответила Мария.

— Не поняла, — сестра сделала удивлённый вид.

— Я сама ничего не понимаю. За что они со мной так? — тяжело вздохнула Мария, опустив глаза в пол.

— Да ладно, не принимай близко к сердцу, — отмахнулась Люба, уже надев пальто. — Мне пора бежать!

В голову не могло прийти Марии, что змея подколодная, которая второй раз ужалила её, кроется в теле её родной сестры. Не могла она тогда задать себе вопрос: «Зачем приходила сестра? За пальто или хотела посмотреть: сработала — нет её подлость?»

Дети сели за уроки. Зимой день короткий, надо успеть до того, как в избе с заиндевевшими окнами совсем не стемнеет. Мать сидела на лавке, всё думала одну и ту же думу: «Почему? За что? Как же так можно? Ладно, на неё, но тот и другой на детей наплевали…»

Вдруг из её груди вырвался страшный, но приглушённый звук и скрежет зубов, она упала с лавки на пол, на губах показалась кровь, у неё начались судороги. Дети перепугались, не знали что делать, как помочь матери.

— Витя, беги быстрей, зови деда и бабку! — приказала Надя брату.

Витя, схватив телогрейку, выскочил из избы, а Надя, стоя на коленях, старалась удержать мать, но мать извивалась, её сводили судороги, кровь с губ матери капала на пол. Мать глубоко вздохнула и затихла… Перепуганная девочка заплакала в голос:

— Мама, мама! Что с тобой? Только не умирай!

Пришли дед с бабкой, выслушали рассказ детей, тяжело опустились на лавку. Посидели молча, потом стали поднимать дочь с полу, уложили её на кровать.

— Витя, ты иди погуляй! — сказал дед.

Витя молча, нехотя вышел во двор, понимая всю серьёзность положения.

Когда Витя вырастет, он сменит свою отцовскую фамилию Юлдашев на фамилию деда Шмаков, также изменит отчество. Так и пройдет он по земле свой жизненный путь под фамилией деда и с отчеством по имени деда. Где был всё это время его отец, и что в дальнейшем с ним сталось — никто не знает.

Дед помолчал и стал тихо говорить:

— Надя, по всему видно, припадки у мамы начались. Видно, не выдержала голода да работы непосильной.

При этих словах у бабки покатились слёзы. Дед продолжал:

— Бывает люди с такой болезнью долго живут. Просто когда у них приступ, надо им помогать. Им надо в рот засовывать ложку, — дед встал, подошёл к столу, взял столовую ложку и на себе показал, как надо засовывать ложку в рот. — Вот так, чтоб зубы не сжимались. И очень важно сразу же, как человек упадёт, повернуть его на бок, чтоб не задохнулся, язык у них западает. Ты, Надюха, никому о том, что случилось с мамой, не рассказывай и брату накажи, чтоб молчал. Нам бы с вами до весны дожить. Может, Ильдар вернётся, полегче будет.

Не знал Николай с бабкой, и дети не знали, что Ильдар побывал уже дома, что именно его приход довёл Марию до этой страшной болезни. Дед продолжил:

— Со дня на день коровка отелится, полегче будет…, — кого утешал дед, то ли жену с внучкой, то ли себя? Кому больше повезло: коровам, оказавшимися стельными на момент изъятия всего, что годилось в пищу, или семьям, у которых коровы были стельными?

На другой день Мария, как обычно, пошла на работу. Бабы косо смотрели на неё и шушукались за спиной. «Нет, они не могут знать ничего о моей болезни. Да просто не могли успеть узнать. Чего взъелись?» В конце рабочего дня одна из баб не выдержала и громко сказала с праведным гневом в голосе:

— Что ни блядь, та и Машенька. Вон сколько баб в девках засиделись! Так нет, эту сучку с ребёнком подобрал. А ей и двух мало, посмотрите на шары её бесстыжие! С третьим связалась, пока муж на заработках был. И когда только успевает! — Женщина брезгливо смерила с головы до ног глазами Марию, всем своим видом показывая ей, на каком низком уровне её отношение к Марии.

— Что вы такое говорите? С чего вы это взяли? — растерялась Мария.

— Ты святошу тут из себя не строй, родная сестра и та вон что о тебе говорит. А она-то уж наверняка знает, что говорит. Уж наверно о родной сестре врать не будет, — не унимались бабы.

Мария почувствовала, что ей плохо, боясь припадка, поспешила домой. Вслед ей донеслось:

— Ишь, правда глаза колет — побежала! Беги, беги. От себя не убежишь!

Мария никогда не увиливала от работы, делала всё хорошо и быстро, была приветлива и добра со всеми, всегда помогала другим, поддерживала в трудную минуту добрым словом. Теперь, когда ей так нужна была поддержка людей, люди почему-то озлобились на неё: «Что они там о сестре говорили? Что она могла сказать такого плохого обо мне? Просто этого плохого нет, просто сказать нечего. Люди просто что-то спутали, ошиблись. Ничего, разберутся, всё-таки в деревне живём. Не могут же они не знать правды, потом самим будет стыдно за свою злобу».

К матери с отцом за поддержкой она не могла пойти, сколько раз они ей говорили: «Не спеши ты за Егора выходить, аль не видишь, какой он дерзкий, нахлебаешься ты с ним проблем, намотаешь соплей-то на кулак». А про Ильдара вообще слышать ничего не хотели: «Слыхано ли дело, чтоб русская дочка казака за татарина пошла да ещё за пришлого?» Сама не послушалась, чего теперь ходить жаловаться? Видно, правы были…

Не знала тогда Мария, что будь ты хоть семи пядей во лбу, если идёт параллельно с твоей судьбой сатана, который мажет на тебя свой грех и свою грязь, никогда и никто не поверит в твоё честное имя, даже те, кто тебя хорошо знает. Ибо сатана, на то и сатана, что умеет манипулировать людьми. Не разглядела она в своей сестре сатану. Ещё несколько дней ходила Мария на работу. Осознание своей чистоты и невиновности помогали ей переносить предательство её мужа, насмешки и упрёки женщин. Но она хорошо понимала, что не может контролировать свои приступы, что рано или поздно приступ случится на работе и тогда огласки о её болезни не избежать.

В школе шустрый одноклассник подбежал к парте Нади, выплеснул ей на тетрадь чернила из её чернильницы:

— Вот, так-то оно справедливей будет! А то сидит тут, из себя чистенькую корчит! Твоему татарчёнку сегодня морду намылили!

Чернила и тетради были большим дефицитом. Детям выдавали старые, не ведомо чьи тетради, писали между уже кем-то написанных строк. Тетради берегли и экономили. Но девочку больше задело то, что он сказал о брате. Надя не умела постоять за себя, но давать брата в обиду она не собиралась. Не думая, она как кошка вцепилась когтями мальчику в щёки. Он отодрал её руки, на щеках остались глубокие царапины, на месте которых показалась кровь. Хулиган превосходил её силой, но не ловкостью, Надя извернулась и зубами впилась ему в руку. Мальчик взвыл:

— Дура, бешенная! Такая же бешенная, как твоя мать!

Надя застыла: «Откуда он знает? Она же никому ничего не говорила».

Дома Мария увидела синяк под глазом сына и растрёпанные волосы дочери, взглянула в глаза своих детей и поняла: детей травят так же, как её из-за грязной молвы. Что же будет с ними, если люди узнают о её болезни? Тогда на всю оставшуюся жизнь её дети будут изгоями в собственном селе. Отчаянные, греховные мысли поселились в её голове: «Отцов нет, да ещё и без матери останутся… А может, оно и лучше? Сдадут в детдом, а там кормят, по крайней мере, живы останутся, а так скоро вместе со мной от голода помрут». Дети боялись прокараулить приступ у матери, не оставляли её одну дома, если она шла куда-нибудь, тихонько тайком шли следом, неся с собой ложку. Они уже не раз помогли матери пережить приступы, очень переживали и боялись того, что приступ может случиться на работе. По ночам дети спали по очереди, дежурили у постели спящей матери, размазывая слёзы по щекам.

Серое зимнее утро лениво заглянуло в окно. Надя прислонилась лбом к холодному стеклу, задумалась. Ещё нет шести часов утра. С первыми лучами солнца всё оживёт, заиграет блеском снег, а сейчас морозно и тихо. В избе пахнет сыростью. Надя стоит на голом полу босиком, русые кудрявые волосы заплетены в косу. Вдруг девочка испуганно отпрянула от окна, прислонилась спиной к стене, чтобы с улицы её не было видно. Прижала руки к груди, глубоко вздохнула, стараясь подавить волнения и успокоить сильно бьющееся сердце.

— Значит, это правда!

К окну, крадучись вдоль стены, незаметно подошла старушка, заглянула в окно и стала что-то рассматривать в темной избе и прислушиваться. Как-то среди ночи почудилось девочке, что кто-то ходит вокруг их избы. Лёжа на печи, девочка стала всматриваться в мутное, ничем не завешенное, окно. В ночном окне она рассмотрела бледно-серый силуэт человека. Жутко и страшно было слезть с печи и подойти к окну. Она боялась пошевелиться, всю её сковал суеверный, мистический страх. Она боялась сказать матери, опасаясь, как бы это не вызвало у неё новый приступ. На этот раз в ночной темноте показалось ей, что ходит бабка Нюра — её бабушка, мать её матери. Но это предположение было столь нелепо, что она сама не поверила в него. Спросить у бабки об этом тоже побоялась: вдруг она ошиблась, а ходит кто-то другой. Но кто — этот другой? Может, страшный лихой человек? Что у него на уме? А может, просто показалось или, того проще, приснилось…

— Нет. Тогда я не ошиблась! — подумала девочка.

Теперь Надя была уверена, что тогда не показалось. Это действительно её бабушка. Зачем среди ночи она поднимается с постели и идёт к их дому? Что её гонит? Приходит ночью, а в избу не заходит. Зачем часами, прячась, ходит вокруг избы и заглядывает в окно, прислушивается? Это было очень странно, ведь днём бабушка заходит к ним домой без стука и спроса. Зачем теперь, как вор, крадётся? Не поняла девочка, что гнало бабу Нюру материнское сердце, чуяло оно беду. Вот и бродила престарелая мать по ночам, заглядывая в окно своей дочери, в надежде успеть, отвести беду руками. Мать боялась ночей, а беда пришла средь белого дня…

На печи зашевелилась Мария:

— Надя, вставай, проспишь. Не успеешь истопить печь, да сварить. Надо будет идти к деду с бабкой.

У родителей отелилась корова — это была хорошая новость для Марии и её детей. Появилась надежда на то, что возможно они доживут до весны, а там зелёная трава пойдёт…

Надя, по просьбе бабушки, пошла к Сорокиным В полу-сумрачной избе лежал на лавке около стола старый дедушка. У печи на голбце сидели те самые две девушки, что летом так любили купаться. Рослый парень сидел за столом и ел печёнки из мороженой картошки с травой. Старик приподнялся и потянулся рукой за печёнкой. Парень взревел:

— Тятька, Сорока, не тронь мою печёнку! — замахнулся кулаком на старика. Старик обмяк и вытянулся вдоль лавки.

Придя обратно домой к деду, Надя рассказала бабушке о том, что видела. Бабушка развела руками:

— Вот такие они Сорокины, каждый сам за себя, кто добыл еду — тот её и ест, — подумала-подумала и сказала. — Ты сходи ещё раз, отнеси простокишу старику.

Надя взяла кринку с простоквашей и пошла обратно к Сорокиным. Никто из детей старика не перечил и не мешал Наде отдать простоквашу именно их старому отцу. Вели себя так, как будто, это был закон: ты добыл еду — она твоя, и никто не имеет права претендовать на неё. Старик полулёжа, дрожащими руками взял кринку и стал пить простоквашу, торопливо глотая и глотая её. Почти всё выпил и вдруг выронил кринку. Кринка грохнулась на пол, простокваша белым полотном разлилась по полу. Старик вновь вытянулся вдоль лавки и затих. Взрослые дети старика молча наблюдали за тем, как умирал их отец…

Надя выскочила из избы Сорокиных и кинулась бежать к бабке. Дрожа от увиденного и от осознания, что она, хоть и не по её вине, но причастна к смерти старика. Девочка никак не могла успокоиться. Бабка долго сокрушалась:

— Вот я дура! Вот дура старая! Что наделала? Как будто впервые еду даю оголодавшему. Знала ведь, что таким надо по чуть-чуть еду давать. Я ж думала: они все по стакану выпьют, и старику всего стакан достанется…

Этот случай подвигнул управляющего действовать. Ночью он пришёл в свинарник, открыл дверь, зашёл внутрь, сел на кормушку:

— Простите, Бурёнки, так надо, — Андрей просидел до утра при открытых дверях свинарника, тяжкие мысли и близко не подпускали сон. Утром управляющий сказал сторожу:

— Я утром коров едва поднял, прикажи скотникам их подвесить на вожжах.

Скотники выполнили приказание управляющего. Бывает после отёла или от истощения корова, как здесь говорят, обезноживает. Тогда под её грудь пропускают вожжи, перебрасывают через крюки на потолке, и концы вожжей крепят за что-нибудь внизу, чтобы было удобно отпускать вожжи, когда надо корове лечь, или подтянуть вожжи и приподнять корову, позволить ей попить, поесть или подоить её.

Через пару дней Надя, как обычно, пришла из школы и в полумраке избы увидела висящую мать…

Мария повесилась на верёвке, привязав её за крюк в матице потолка, где когда-то висела люлька, в которой она качала своих детей, каждого в своё время. Надя схватила ноги матери, приподняла, держала, держала… Постепенно начала понимать, что ноги матери совсем холодны, а девочке так не хотелось верить в смерть матери…

— Мама, мама! — звала она свою мать. — Мама, мама! Витя, да где же ты? Витя, где ты? Помоги!

Словно услышал её брат, пришёл. Заорал, подбежал к сестре, из всех своих сил стал помогать держать за ледяные ноги труп матери.

— Да нож давай! Лезь, режь верёвку!

Маленький мальчик от испуга растерялся, и сам не понимая, что делает, попытался с ножом залезть на ту же табуретку, с которой мать повесилась, табуретка стояла точно под ногами матери. В результате чего отодвинул труп матери в сторону, и Надя чуть не выпустила ноги матери из своих окаменевших рук.

— Болван тупой, табуретку отодвинь!

Маленький мальчик оттянул немного в сторону табуретку, встав на неё, приподнялся на цыпочки, стал ножом резать верёвку, словно пилил ножовкой, двигал нож туда-сюда…

Труп Марии рухнул на пол…

Долго дети плакали над телом матери…

Надя, стоя на коленях над трупом матери, стала посылать брата за дедом и бабушкой, впервые он отказался:

— Я не пойду, я боюсь!

Повесив руки, словно плети, и голову на грудь, стоял восьмилетний мальчик с опустевшей душой над телом матери.

— Кого ты боишься? Иди! Мне ещё страшней здесь оставаться. Иди быстрее! Скоро стемнеет, — закричала на него сестра. Брат ушёл.

Много лет Надя будет оплакивать мать, искренне жалея и оправдывая её. Но когда заболеет сама и поймёт, что это её последняя болезнь, скажет мне:

— Всю жизнь ни в чём не винила мать, а теперь не прощаю её. Была бы жива моя мама, разве пережила бы я столько. Трудно, плохо ей было — понимаю. Но почему она подумала только о себе, а обо мне и о Вите — о своих детях — не подумала? Никто не знал, что она заболела эпилепсией. Я никогда никому об этом не говорила. Сколько раз мы с Витей спасали ей жизнь? Дети бегают, играют, а мы ходим за ней с ложкой, боимся прокараулить приступ. А отец за всю мою жизнь соизволил дать мне только фантик от конфет…

Тогда многое она рассказала мне того, о чём раньше молчала. Рассказала, как все в селе голодали, как она, девочкой в двенадцать лет, с восьмилетним братом вытаскивала из петли холодный труп матери…

Встали женщины у ворот кладбищенских, не позволили могилу копать на территории кладбища. Николай Афанасьевич сам копал могилу для дочери. Позже присоединился к нему Андрей. Копали молча, не проронив не слова. Мерзлая земля никак не поддавалась, разожгли костёр — главное, размягчить верхний слой земли, ниже пойдёт податливей. Андрей подошёл к ограде кладбища и подсчитал глазами свежие могилы. Насчитал более десяти. Опустил голову. Он понимал — это только начало. Надо, надо решиться…

Не пришёл народ на кладбище проводить в последний путь Марию. Сил у людей не было, или та чья-то гнусная ложь не пускала людей? Да и нет более тяжкого греха у православных, чем самоубийство, оттого ли похоронить на кладбище не дали? Кто знает? Говорят в народе: везёт лошадь молодожёнов с колокольчиком под дугой на наряженных санях — лошадь год весёлой ходит. Везёт самоубийцу на кладбище — год понурой ходит…

Через неделю Витя увидел, с каким расстроенным видом сестра смотрит на его двойки в тетради, набычился, как это делал дед: поджал подбородок к шее, взглянул исподлобья. Сестра подошла к брату, прижала к груди его голову и сказала ласково:

— Витенька, учись хорошо. Нам с тобой надеяться не на кого.

Ещё на кладбище Андрей спросил Николая:

— Николай Афанасьевич, сшил хоть один тент?

— Есть, — ответил сухо Николай Афанасьевич, зарывая могилу дочери.

— Заедем за ним.

— Коль надо, — немногословно ответил отец, раздавленный такой смертью дочери, разравнивая холм замёрзшей земли на могилке.

Андрей отвёз тент в свинарник. Скотник, увидев в свинарнике тент, ни о чём не спросил управляющего. Чего спрашивать, что надо, сам скажет. К вечеру мороз усилился, управляющий впервые был рад морозу, словно сама природа была за то, на что он решился. Как обычно, по потёмкам он обходил совхозное хозяйство, зашёл в свинарник, прикрыл за собой дверь. Долго сидел в полной темноте. Потом на ощупь нашёл тент, развернул его, с большим трудом один бок тента закрепил к потолку свинарника перед теми коровами, что стояли в дальнем углу. Подошёл к двери, долго прислушивался, за дверью была мёртвая тишина. Тогда он открыл дверь, холод резво ворвался внутрь свинарника… Андрей посидел пару часов, пока ни окоченел до костей, снял тент, свернул его, убрал подальше, чтобы не было видно, закрыл двери и пошёл домой. Днём заехал на уазике и отвёз тент на склад. Утром скотник доложил:

— Коровы кашляют.

— Понятно, — не глядя на скотника, ответил управляющий.

— Они сильно слабы, как бы не подохли? Может сообщить этим-то? Приколоть бы коров надо.

— Не надо, — отвернувшись, сказал управляющий.

— Не надо, так не надо, — развёл руками скотник. — Ты за всё в ответе.

— Да. Я за всё в ответе, — согласился управляющий.

Ночью Андрей пришёл в свинарник. Снял с себя кирзовый сапог, одел голенище сапога на морду лежащей корове, и обеими ладонями плотно зажал голенище вокруг её морды. Корова была слаба и почти не сопротивлялась…

Утром скотник выговаривал свой упрёк управляющему:

— Я же говорил — прирезать надо! Вот сдохла, что теперь будет? Посадить ведь могут, типа вредительство, а то и расстрел дадут! Вон двоих за горсть гороха посадили, а тут корова!

Андрей прикрикнул на него:

— Уймись!

Ближе к вечеру управляющий послал человека в район, сообщить о падеже. Раньше нельзя было посылать, человек не должен был вернуться в тот же день. Ночью Андрей снова пошёл в свинарник… На следующий день, ближе к обеду, из района приехала целая делегация на двух уазиках, на уазике главы района и на уазике с символикой милиции. Глава района, парторг, следователь, два милиционера и два ветврача, плюс два шофёра и тот, кого он посылал поставить в известность все органы управления о падеже скота в колхозе. Андрей молча стоял рядом со скотником, когда ветврачи тщательно осматривали трупы уже трёх коров. Пожилой ветврач диктовал, следователь записывал:

— Коровы сильно истощены. Никаких внешних повреждений не выявлено: нет побоев, порезов, ран, шишек, которые могли бы быть вследствие ударов тупым предметом меж рогов.

Ветврач знал: если нужно зарезать корову, её ударяют обухом топора меж рогов, она теряет сознание, только потом перерезают горло корове, или наносят удар ножом в сердце.

— Есть только натёртыши от вожжей, с помощью которых коровам помогали встать на ноги. Это свидетельствует о том, что коровы были очень слабы.

Обернулся к скотнику и спросил:

— Кашляли?

— Да, — кивнул головой скотник.

— Сильно? — уточнил ветврач.

— Да, сильно, — подтвердил скотник.

— Я склонен думать, что коровы умерли своей смертью, — выдал своё мнение ветврач.

Следователь грозно глянул на Андрея:

— Как давно вы перевели сюда коров и зачем, ведь здесь более холодно, чем в базовках?

Управляющий спокойно объяснил:

— Перевели две недели назад. Кашляли они как-то необычно. Я тут от проходящего слышал, что скот от туберкулёза падает. Побоялся, как бы всех не заразили. Эти меньше кашляли, — Андрей указал в угол, где стояли три коровы. — Я их отдельно, подальше от этих поставил.

— Какой проходящий? — спросил следователь.

— Тот, чей труп на улице лежит.

— Получается более двух недель лежит. Почему не похоронили?

— Ждали, когда милиция приедет. Вдруг криминал какой? Да вот всё не едет и не едет.

— Ставили в известность милицию? — всё уточнял следователь.

— Некогда было идти в участок, поставил в известность товарища… — Андрей назвал имя и отчество главы района. Следователь повернулся к главе района, строго спросил:

— Говорил?

Глава района замешкался, проглотив ком в горле, ответил:

— Говорил. Так ругался он, я подумал, что он, — помолчал глава района, подбирая слова, и сказал, — пошутил.

— Ругался и пошутил? Ну, ну. Потом разберёмся, — и обратился к скотнику. — За коровами ты ходил?

— Я, — растерянно ответил скотник.

— Что-нибудь странное замечал? За коровами, за начальством, за другими людьми, за ходом дел и вещами?

Андрей замер и встретился взглядом со скотником. Он понимал: скотник не мог не заметить тент. Скотник ответил:

— Нет, не заметил.

Андрей выдохнул и мысленно сказал скотнику: «Спасибо».

Молодой ветврач взял из вен коров кровь на анализ. Пожилой взял топор, хотел вскрыть грудную клетку корове. Управляющий быстро подошёл к нему, взял одной рукой переднюю ногу коровы, отвёл её кверху, чтобы ветврачу было удобней разрубить рёбра груди коровы. Отпустил ногу коровы, как будто случайно, выронил её. Наклонился, вновь её поднять: одной рукой взялся за ногу, а из ладони другой руки незаметно для комиссии, спустил два золотых обручальных кольца в голенище сапога пожилого ветврача. Врач видел это, но промолчал. Голод ломает любые принципы, каждый выживал так, как только мог. На это и рассчитывал Андрей. Ветврач с помощью топора, вскрыв грудную клетку коровы, положил топор, ножом отрезал часть легких и подал молодому ветврачу. Молодой ветврач завернул кусочек легкого в матовую бумагу и поместил в чемоданчик вместе с другими анализами. Следователь и глава района стали тихонько, лишь бы не слышал парторг, совещаться и решать, что делать с трупами коров:

— Внутренности выпотрошить, да на мясо. Тогда не так попадёт сверху.

— А если туберкулёзом люди заболеют после того, как поедят мяса?

— А что ты предлагаешь? Сжечь?

— Зачем сжигать, это же не ящур. Да и народ взбунтуется, с голоду же все пухнут. Оставлять тут тоже нельзя, местные явно будут мясо есть.

— Вон в падальную яму отвезти, да и всё! — на том и порешили.

Лошадь, запряжённую в плоские сани, под узду завели в свинарник, мужики ближайшую к саням корову перевернули за ноги так, что она оказалась на досках саней. Пока грузили корову, Андрей шепнул скотнику:

— Повезёшь, так по дороге не езжай. Езжай рядом по бездорожью. Снега много, никто там зимой не ездил — целина. Они не поймут, что ты не по дороге едешь. Машина в сугробах застрянет, пешком в лес в такую даль по снежной целине они не пойдут. Корову в падальную яму не кидай, оставишь в лесу. На обратном пути к Юрию забеги, пусть идёт с ружьём в лес, коров охраняет.

Так и вышло. Скотник вёл лошадь под уздцы, сзади шли ещё двое мужиков, утопая в снегу по колено, а местами по пояс. Лошадь из последних сил тащила сани, мужики как могли, помогали ей, толкая сани сзади, стараясь не дать трупу коровы скатиться с саней. Уазик, с членами комиссии, застрял в первом же сугробе. Долго выкапывали машину из снега, но машина не хотела ехать ни вперёд, ни назад. Второй уазик, пытаясь вытащить первый, так же сел в снег на брюхо. Пришлось идти за лошадью. Верёвкой, привязанной к саням, зацепили за задний крюк уазика и стали понукать лошадь. Люди толкали машину назад за передок. Наконец, с трудом вытолкали уазик на дорогу. Так же высвободили из снега второй уазик. Вопрос ехать или не ехать за лошадью с коровой, и проследить всё ли мужики сделают правильно, отпал сам собой.

Все люди, измотанные попытками высвободить машины из снежного плена, вернулись в свинарник и стали изучать живых коров в дальнем углу. Здесь было совсем темно, но члены комиссии старались делать вид, что добросовестно исполняют свою обязанность. Дали на подпись протоколы, все подписались, в том числе Андрей и скотник. Комиссия уехала только тогда, когда мужики вернулись обратно после того, как отвезли третью корову в лес. То, что ни на кого не надели наручники и не забрали с собой, давало надежду Андрею, что план его сработал и, даст Бог, впредь пройдёт всё нормально. Лишь бы старый ветработник не подвёл и после исследования анализов, написал в заключение, что у коров действительно был туберкулёз.

Этой же ночью, в эти же сани запрягли другую лошадь и пошли в лес по проторенному следу, держа лошадь под уздцы. Мёртвых коров перевезли по очереди обратно в свинарник и приставили к воротам свинарника сторожа с ружьём.

С утра пораньше, как только забрезжил свет, собрались около коров мужики: все, кто был свидетелями перевозки коров, скотник и сам управляющий. Вообще, все те, которым Андрей больше всего доверял. Начали разделывать коров. Трупы успели хорошо подстыть, и мужикам пришлось нелегко. Коровам в первую очередь отрубили головы, кровь стекла густой струйкой в вёдро, это говорило о том, что туши ещё не насквозь промёрзли. Перевалили корову на спину, от копыт надрезали шкуру и с большими усилиями содрали её с ног вниз, вернее к основанию ног. Затем разрезали шкуру от шеи по животу до зада, соединили разрез с разрезами на ногах и также содрали шкуру: в первую очередь с живота, потом с боков, постепенно спустили её на пол. Расправили шкуру по полу, получилось нечто вроде ковра ворсом вниз, в центре которого лежала туша коровы. Мужики были все опытны в этом деле, знали, как и что делать, ведь все имели или раньше имели в хозяйстве крупнорогатый скот, и всем приходилось его колоть. Стали разделывать тушу: вскрыли живот, внутренности отделили от лёгких и огромный пузырь с внутренностями живота коровы с большими усилиями извлекли из его природного гнезда. Достали остальные внутренности. Так же разделали и оставшиеся две туши. Рога и копыта отрубили, завернули в шкуры коров, скотник отвёз и скинул их в падальную яму.

Так называемая в народе падильная, вернее падальная яма представляет собой вырытую глубокую яму размером примерно метра четыре на три. Поверх ямы плотно друг к другу наложены брёвна в два наката, один слой вдоль верха ямы, другой поперёк, поверх первого ряда брёвен — так, что посередине оставалось отверстие примерно метра полтора на метр с небольшим. Поверх брёвен была насыпана земля, чтобы ядовитый, смрадный запах не так сильно выходил из ямы. У ямы была нужной длины съёмная крышка из жердей, переплетённых тальником. В принципе, спуститься в яму можно, если прихватить с собой нужной длины лестницу. Летом люди эту яму обходят стороной, ещё метров двадцать до неё, зажимая нос руками. Но зимой, оголодавшие люди вполне могли спуститься в яму за костями разложившихся животных и только страх остаться в яме навсегда, останавливал людей. Пока останавливал…

Теперь Андрей знал, люди дотянут до тепла: один мужик принялся разрубать на четыре части туши, а остальные взялись за внутренности, пока не промёрзли. Отделили лёгкие, сердце, почки, селезёнку, достали плод ещё маленького телёнка. Затем взялись за кишечник. Рубили кишки на части, разрезали их вдоль и освобождали от содержимого. Желудок коров, который состоит из нескольких камер, так называемой «книжки», очистили от ещё не разложившегося сена и соломы. Закончив разделку, всё мясо, кроме одной половины туши, повесили на крюки под потолок свинарника. Внутренности разложили так, чтобы хорошо промёрзли.

Оставшуюся половину коровы взвесили, потом тщательно изрубили на мелкие кусочки. Один сходил в контору за списком всех сельчан. Посчитали по весу, сколько разрубленного мяса приходится на одного человека. Бригадир, поняв, что управляющий решил раздавать мясо отдельными порциями, сказал:

— Надеюсь, Андрей, ты понимаешь, что рано или поздно молва дойдёт до милиции или до главы района? Разумней было бы раздать мясо сразу и избавиться от каких-либо улик в свинарнике.

— Знаю, — ответил Андрей, — я не хочу, чтоб кто-нибудь повторил участь деда Сороки. Человек не жвачное животное, на одной сушёной траве пережить такую холодную зиму, да ещё постоянно работая, не может. Люди оголодали и могут съесть лишнего за один раз, а это может привести к смерти.

Из пустой торговой лавки принесли весы. Скотник пошёл оповещать людей, что будут выдавать мясо. Народ собрался быстро. Выдавали по списку «под роспись», примерно по полкилограмма на члена семьи. Список выглядел странно: на лист бумаги переписали только фамилии глав семей, а вместо инициалов ставили цифру. Цифра означала, сколько человек в семье, в том числе старых и малых. Если были однофамильцы, то вписывали первую букву имени главы семьи для избежание путаницы. Выдавали по весу, в качестве добавки давали кишку длиной сантиметров двадцать. Объясняли, что ровно через неделю будет повторная выдача мяса. Всем, кто не смог прийти, отвезли мясо на дом. Половина коровы — это шестая часть всего мяса. Итого: мяса должно хватить на шесть недель, а там апрель не за горами…

Вскоре отелились те коровы, что стояли в дальнем углу свинарника. Молоко решили раздавать детям, в чьих семьях не было коров или они ещё не отелились. Дети приходили сами в свинарник и получали свой стакан молока. Андрей прекрасно понимал, чем грозит ему такое самоуправство, и в душе молил бога, чтобы милиция по поводу мёртвых коров нагрянула после того, как кончится мясо, но тогда, когда снега будет ещё много. Молоко дети тут же выпивали, и следов этого, типа «преступления государственного масштаба», не оставалось, кроме свидетелей в виде детей.

В начале апреля вновь в село приехали два уазика, комиссия в том же составе, только без ветврачей. Андрей знал, что они рано или поздно приедут и облегчённо выдохнул: снега ещё много, в лес не поедут и заглядывать в падальную яму не станут. Да и за ними грешок есть: не проследили, куда дели мёртвых коров. Мясо было уже всё роздано, следы тщательно «заметены». Члены комиссии не нашли ни мяса, ни каких-либо следов. Пошли по домам, так же не нашли ни мяса, ни каких-либо следов. Да и не могли найти. Люди съедали даже кости: варили их до тех пор, пока они не становились мягкими настолько, что их можно было жевать. Люди молчали, разводили руками, мол: «Ничего не видели, ничего не знаем». Комиссия перебралась в контору и устроила допрос управляющему отделения колхоза Андрею, бригадиру, скотнику и тем мужикам, что помогали отвезти мертвых коров на падальную яму. Никто ничего не сказал, все твердили: «Коров в яму сбросили. Слухи, так они и есть слухи. У ямы никто не дежурил, может, кто и слазил за мертвечиной, разве за каждым уследишь?» Глава района подумал, подумал, поглядывая на главу отделения милиции, и решил — пора возвращаться…

В начале мая, как только земля начала оттаивать, потянулись люди на поле, где в начале зимы выкапывали из-под снега мёрзлый картофель, в надежде найти хоть что-то ещё. Надя и Витя так же, как и все, были на поле. Сестра выкапывала, а маленький брат очищал от земли полу-раскисший картофель и складывал в ведро. Он грыз кусок замерзшей земли зубами, стремясь отсоединить от него кожицу мёрзлой картофелины. Кожица измельчалась и перемешивалась с землёй, но мальчик тут же проглатывал её, так сильно терзал его голод. Даже дети не нарушали закона голода: еду нужно растягивать как можно на более длительное время, иначе не выживешь. Поэтому он не ел сам картофель, а позволял себе съесть лишь кожицу картофеля, если она оставалась на комке земли, из которого он извлекал картофелину. Вдруг подошёл большой парень и, не церемонясь, пересыпал картофель из ведра мальчика себе в мешок.

Витя заплакал, Надя подбежала к парню и, целясь лопатой в горло, закричала:

— Убью! Подлюка, переросток бессовестный!

Парень опешил, такого натиска от девочки-подростка он не ожидал.

— Мы с голоду пухнем, а ты из чужого села пришёл — значит, сила у тебя есть, чтоб работать. А ты эту силу на малую сироту который тебе до пупа тратишь, последний кусок изо рта вырываешь!

Парень окликнул друга, тот подошёл.

— Ты знаешь эту дикую кошку?

— Кто ж её не знает? Эта Надька В., внучка казака Николая Шмакова.

— А, понятно. Ну, ладно, внучка казака Николая, забирай свою картошку.

Парень из своего мешка насыпал в ведро Вити сморщенные, бесформенные, грязные картофелины. Посмотрел на девочку-пацанку и загадочно улыбнулся.

После окончания учебного года Надю определили работать на ферму, доить коров. Летом скот стоял в летнем лагере за несколько километров от села. В лагерь доярок возили на телеге трактора Беларусь. На нём же везли пустые фляги под молоко. В лагере была дощатая избушка, которая служила местом приёма надоенного молока и местом отдыха скотников, которые отдыхали в то время, пока шла дойка коров, а после доек гнали коров пастись на пастбище. Тут же был навес, под которым доярки доили коров, за каждой дояркой были закреплены конкретные коровы её группы. Доярки доили вручную по пятнадцать коров, Наде выделили десять. В первый день от непривычки руки затекали, ей не хватило ни сил, ни времени, трудно было девочке успеть за доярками и закончить дойку вместе со всеми. Доярки косо смотрели на неё и сторонились. Девочка, непривыкшая к уважению, ничего другого от людей и не ожидала. Она подолгу ходила среди коров, отыскивая своих. Коров пометили меж рогов краской, чтобы новая доярка не спутала их с чужими коровами, пока не при выкнет и не будет знать их по масти. Да, видно, краски пожалели, и девочка подолгу ходила, заглядывая на морду каждой корове, теряя на поиски много времени. К концу дойки в загоне остались только её коровы. Превозмогая боль в руках, Надя старалась доить коров, как можно быстрей, и тщательно додаивать. Она знала, насколько корову не про-доишь, настолько молока у коровы будет меньше. Ей мать всё это объясняла, когда ещё её маленькую учила доить корову:

— Если корову с новотёла не додаивать, молоко, оставшееся в вымени, закиснет и приведёт к маститу. Кроме того очень важно: после отёла корову раздаивать, для этого надо хотя бы ещё минуту продолжать доить корову, после того, как у неё кончится молоко. Корова поймёт, что молока мало и будет добавлять его. Хорошо бы телёнка подпустить к корове, уж он бы её хорошо рассосал-раздоил. Подчистую бы всё высасывал, и ему хорошо и корове хорошо, но нам молока тоже хочется. Поэтому, как корову подоят, так сразу на её глазах её дитятю-телёночка поят. Когда подрастёт, заранее приносят тёплой воды побольше, часть воды отливают в ведро, в котором поят телка, а часть остаётся для подмыва вымени коровы. Подоив корову, в воду в ведре для телёнка добавляют молоко и поят его. Корова видит, что телёнка по-прежнему поят её молоком и остаётся довольной. Потом, когда отпоят телёнка, это месяца через три, надо, всё равно, тщательно про-даивать корову. Иначе корова подумает, что молока для телёнка не нужно так много, раз не всё выдоили-выпоили телку, и станет молоко сбавлять.

Женщины готовы были ехать домой. Стояли рядком и наблюдали за маленькой дояркой. Каждой хотелось скорей домой, но оставить не подоенными коров нельзя. Покорное упорство девочки размягчило их сердца и они, как бы забыли, чья она дочь, на их лицах негодование сменилось добротой. Одна из доярок, та, что ещё по снегу заступилась за Надю, когда та несла огромную связку валенок, подошла к девочке, слегка отстранила её:

— Ну-ка, пусти!

Несколько раз дернула привычными движениями за титьки коровы, проверила, хорошо ли вновь испечённая доярка про-доила корову и сказала:

— Молодец, не ожидала, про-даиваешь хорошо.

Встала из-под коровы, загнала в свой стонок одну из оставшихся коров и стала её доить. Стонком, от слова «стоять», называли небольшую клетку, сколоченную из нетолстых жердей. Сколько было доярок — столько клеток-стонков. Они располагались под навесом в ряд так, что этот ряд клеток разделял собой два загона. Стонок не имел передней стенки, глубина стонка была меньше длины туловища коровы на столько, чтобы было удобно доить корову с боку. Дальнюю стенку заменяли воротца, на которых с внутренней стороны размещалась навесная кормушка. В кормушку помещали какой-нибудь корм для приманки коров, коровы охотней заходили в стонок для дойки и спокойно там стояли. После того, как закончат доить корову, воротца открывали, корову веточкой подгоняли вперёд, в результате чего корова оказывалась в другом загоне среди уже подоенных коров.

В загоне для не доеных коров оставались ещё две коровы. Две женщины, последовали примеру коллеги и подоили их. Надя молчала, но испытывала к женщинам благодарность. Понесли молоко на сдачу в избёнку. Та, что первой пришла на помощь, записала молоко на Надю, словно это она подоила эту корову. Две другие женщины, молоко из группы коров маленькой доярки записали на себя. Дело в том, что доярки получали деньги за количество надоенного молока. Правда, денег давным-давно никто в колхозе не видал. Надя взглянула в глаза тёте Клавдии и тихо сказала:

— Спасибо.

— Да ладно, чего уж там, — отмахнулась та.

Девочка сказала «спасибо» и остальным женщинам. Она очень боялась, что доярки запротестуют из-за того, что им приходится долго ждать, и её могут лишить работы.

Один борт тракторной телеги открыли, свесив его вниз. Две доярки заскочили наверх, оставшиеся женщины по двое выносили сорокалитровые фляги с молоком из избёнки, держа их за ручки. Подносили к тракторной телеге, потом поднимали их вверх, насколько только могли. Двое на верху, присев на корточки, свесившись вниз, дотягивались руками и хватались за ручки фляги и волоком затаскивали их на поверхность телеги. Не наклоняя, как бы «шагали дном» фляги, откатывали их подальше, освобождали место для следующих фляг. Надя подошла, хотела помочь. Её отстранили:

— Иди отсюда, тебе ещё рожать надо!

— Я не собираюсь рожать, — возразила девочка.

— Теперь не собираешься! — доярки засмеялись. Этот смех растопил в сердцах женщин всё негативное, что ютилось в их умах к девочке-сироте.

Погрузив фляги, доярки залезли сами. Тракторист закрыл борт телеги и не успел ещё завести трактор, как доярки запели. В этих местах все, будь то доярки, скотники, школьники и просто разные люди, всегда пели, независимо куда, зачем и на чём ехали, хоть зимой в санях-розвальнях.

Рабочий день доярки разорван: дойки трёхразовые. Утром дойка начиналась в шесть. Доярке надо было встать не позднее, чем полпятого, успеть подоить свою корову, напоить телёнка, успеть выгнать в табун, управиться по дому и успеть добежать до фермы, погрузить фляги под молоко и т. д. Вторая дойка в двенадцать часов, третья — в шесть вечера. С учётом дороги рабочий день доярок превышал нормативы. Но многие женщины с маленькими детьми предпочитали работать доярками именно из-за того графика: одна дойка с дорогой туда и обратно длилась около трёх часов. Каждая надеялась, что за это время с её детьми, пока матери нет дома, ничего не случится.

В обеденную дойку новой доярке понадобились ещё помощники. В вечернюю дойку она не смогла подоить и пять коров — руки не слушались. Доярки, молча, подоили остальных коров маленькой доярки. На следующий день руки болели нестерпимо, но Надя мужественно взялась за дойку. Постепенно боль стала отступать, но без помощи доярок не обошлось и на этот раз. Через неделю Надя успевала подоить своих коров быстрее других доярок. Оно и понятно: у неё их было на целых пять меньше. Ещё через неделю она попросила бригадира добавить ей коров. Бригадир посмотрел на неё, подумал и велел из соседних загонов перегнать в эти загоны три коровы. Доярок не хватало, многим приходилось доить коров сверх нормы.

— Если вы добавите трёх коров, их будет тринадцать, — сказала бригадиру маленькая доярка.

— Боишься, не справишься?

— Нет, просто число тринадцать не нравится, — ответила Надя.

— Не понял: добавить или убавить? — попросил уточнить бригадир.

— Добавить.

Бригадир рассмеялся и велел перегнать четырёх коров, восхищённо пробурчал себе под нос:

— Вот, порода Шмаковская! — как говорили люди.

Так в тринадцать лет Надя стала работать дояркой и вручную доила за одну дойку по четырнадцать коров.