Умру вместе с тобой

Татьяна Степанова, 2019

Расследование нового запутанного и сложного дела приводит криминального обозревателя Пресс-центра ГУВД Екатерину Петровскую и ее друга Сергея Мещерского в музей Востока. Именно там работала Афия Бадьянова-Асанте, обнаруженная убитой на берегу озера. А за день до этого с моста прямо под колеса поезда прыгнула Алла Полозова. Правда, машинист утверждает, что никакого самоубийства не было, а женщину на пути толкнула неведомая сила. Эти два таких непохожих, казалось бы, дела сплетаются в одно, жертвы в котором растут с геометрической прогрессией. Все ниточки ведут в музей Востока, где проходит выставка африканского искусства. А главный экспонат – Черная голова из эбенового дерева с настоящими человеческими зубами – словно требует все новых и новых смертей…

Глава 8

Ошейник

Черный джип резко затормозил — еще пара сантиметров, и он ударил бы Полину Журавлеву крылом.

— Сдурела, что ли?!

Катя, подбежавшая к машине, увидела за рулем мужчину — крепкого, на вид гораздо моложе Афии, бритоголового, с двойным подбородком и голубыми глазами — фарфоровыми, во взгляде что-то одновременно и младенческое, и холодное.

— Выходи из машины. Будь мужчиной. — Журавлева оперлась на капот. — Эй, вы, слушайте мои официальные обвинения. Я даю показания против него — я обвиняю его в убийстве моей подруги Афии Кофи Бадьяновой-Асанте.

Бритоголовый парень в джипе заморгал, высунулся из окна.

— Пьяная, что ли?

— Афию убили.

— Я… ты что несешь?!

— Выйдите из машины, — приказал Владимир Миронов. — Мы сотрудники полиции. Расследуем убийство вашей соседки Бадьяновой-Асанте. Назовите свое имя и фамилию.

— Прохоров Глеб. — Бритоголовый вышел из джипа. — А это… она убита?

— А то ты не знаешь. — Журавлева еле сдерживала себя. — Что ты строишь из себя?

— Заткнись ты! Скажите, чтобы она заткнулась.

— Это ты ее убил, урод! Фашист!

— Заткнись ты, либеральная шлюха!

— Твои дружки это писательнице Улицкой кричат. — Журавлева стиснула кулак. — Это не оскорбление, это комплимент из твоей поганой глотки. Думаешь, я не знаю, что у вас было с Афией? Она мне все рассказала. Ты ее домогался грязно. А она — не эти, ботва, хипстеры, которых вы лупите, когда вас ваши хозяева на них натравят. Афия умела дать отпор таким, как ты. И ты убил ее!

— Подождите, не кричите, — попросил Миронов Журавлеву. — Так он, Прохоров, ваш сосед по даче?

— Да. Чтоб он сгорел!

— Где вы живете? — спросил Миронов Прохорова.

Тот указал на дом за сплошным новым забором. Крыша строения из красного кирпича крыта металлочерепицей. На втором этаже в мансарде — большое окно. Дом добротный, хотя и наполовину невидимый, резко контрастирующий со старыми дачками-скворечниками научного поселка «Меридиан».

— Когда вы видели вашу соседку в последний раз? — задал новый вопрос Миронов.

— Давно. Я не помню. А что… она правда убита? Где?

— Скажи, скажи сам нам это. — Журавлева снова вмешалась. — Ты же не мог все так просто оставить. Ты снова начал к ней приставать. А когда она опять прогнала тебя, ты ее убил! А сейчас приехал взглянуть, что и как. Убийц всегда тянет на место преступления.

— Да заткнись ты, стерва! — заорал на Журавлеву Прохоров. — У нее не все дома, что вы ее слушаете! Она сама… это тебя она гнала, потому что ты как назойливая муха. Ты ее доставала своей болтовней! И она не знала, как тебя отшить. Она мне говорила, что вы… что ты…

Глеб Прохоров умолк, поняв что…

— А, так вы знакомы с вашей соседкой по даче гораздо ближе, чем кажется. В курсе таких вещей. — Катя решила вмешаться в этот крик на дороге.

Прохоров глянул на нее тяжело. И его лицо… оно дрогнуло, и на нем отразились замешательство, беспокойство и еще что-то… неуловимое, но крайне важное, что пока не поддавалось расшифровке. Катя поняла, что задела какую-то очень чувствительную струну этого типа. И еще она поняла, что он им лжет. И ложь скрыта в тех скудных косноязычных фразах, которые он так нехотя цедит. А что там, под этими фразами? Что под этой ложью?

Глеб Прохоров стоял, широко расставив ноги… в джинсах… в майке. Нет, не на дачной дороге перед ними. А на втором этаже своего загородного дома. И это было в июле. Жаркий, сладкий июль…

Три месяца назад.

Со второго этажа двор соседки был виден как на ладони. Грядки с клубникой. Кусты смородины. Клумба с оранжевыми настурциями. Солнце стояло в зените. И кругом было так тихо. Понедельник. Большинство соседей приезжали только на выходные. У Прохорова выпали свободные дни. И он пил, глушил пиво на даче, пялился в телик. Ждал звонков на мобильный. Но они не приходили. Время отпусков…

Он увидел соседку. Она шла к кустам смородины в купальнике. Купив недостроенный дом и занявшись его строительством и отделкой, Глеб Прохоров сначала думал, что его соседка иностранка. Или мигрантка. Потом он спросил в дачном магазине. И ему сказали. Про себя он отметил, что она… Афия… метиска, полукровка. И она была такой… Он никогда не видел прежде таких, как она. Он все чаще, когда бывал на даче, поднимался на второй этаж и тайком, как мальчишка, пялился на ее участок.

Афия шла мимо кустов черной смородины, и ее кожа… ее атласная темная кожа светилась, словно отражая солнечный свет. Вот она завела руки за спину и сняла бюстгальтер от купальника.

Прохоров отпрянул от окна. И ринулся за своим армейским полевым биноклем. Вернулся, припал к нему.

У нее была упругая грудь идеальной формы. Она вскинула руки вверх и потянулась. Как пантера.

Прохоров ощутил великий жар во всем теле. Стало даже больно. Никогда, никогда, никогда он не испытывал такого… вот такого… Как это назвать? Даже когда во второй день Нового года они завалились с приятелями в ночной клуб в Питере — это после крестного хода трезвенников, что проводился первого января, и им кликнули клич — надо поддержать, потому что народу-то маловато. Первого — кто трезвый? И там, в этой питерской дыре, вертевшаяся на шесте девка соскочила со сцены, уже совсем голая, после стриптиза, в одних серебряных бикини, и плюхнулась к нему на колени, заводя его, обнимая за шею, дыша сладкой малиной леденца. И он засунул в ее трусики на завязках свою руку с пятитысячной купюрой и ощутил, какая она влажная и горячая в промежности. Но даже тогда на пике он не испытывал такого жара… такого смятения, которое ощущал сейчас, подглядывая за этой черной… черной… черной…

Афия укрепила на старой яблоне шланг и надела насадку. Потом подошла к крану и открыла воду — импровизированный летний душ. Она вернулась и встала под прохладные струи воды. И сняла бикини.

Прохоров смотрел, как она моется. Как она моет себя. Орошает водой свое тело. Опустил бинокль. Прижал руку к низу живота, где расплывалось на джинсах влажное пятно. Если вот так, когда просто смотришь… то как же будет, когда с ней в постели… Как взрыв.

Он не находил себе места весь тот день. Он не пил пиво, не смотрел телик. Он не спал, не валялся на тахте среди стружек, недоделок ремонта. Он умирал.

И уже вечером часу в одиннадцатом, когда синие сумерки окутали дачи, пошел купаться на озеро. Бухнулся в воду, плавал, нырял. Плавал кролем на тот берег и обратно. Старался изнурить себя, чтобы устать. Чтобы уснуть дома бревном.

Из воды он увидел ее. Она появилась на берегу озера, когда взошла луна. И села на скамейку, врытую в землю. Первой мыслью Прохорова было — она знала, что он подглядывает за ней в бинокль. Поэтому и пришла, провоцируя, возбуждая его. Потом он решил, что нет — это совпадение. И какое! Сердце глухо билось. Он вышел на берег весь мокрый. Тоже голый, как и она там, на участке. Только в плавках.

— Добрый вечер.

— Вечер добрый. — Афия сидела на скамейке. Она оделась в короткие джинсовые шорты и простую белую майку. Прохоров не мог отвести взгляда от ее темных стройных ног. От ее груди — под майкой не было ничего. От ее лица — точеные черты. Высокие скулы. Глаза… какие у нее глаза, ресницы… боже…

— Как ваш ремонт? — спросила она дружелюбно.

— В процессе. Шумно да? Мешаю вам? — Он стоял перед ней, ощущая себя каким-то беззащитным — может, потому, что был мокрый, без одежды, и забыл, что надо полотенцем вытираться.

— Нет, что вы. Это же дача. Тут это нескончаемо.

— Не хотелось бы вас беспокоить, Афия.

— Знаете мое имя?

— Сказали в магазине. А я Глеб.

— Очень приятно. Добрые соседи — это подарок.

— Не пойдете купаться? — спросил он хрипло. Ему хотелось, чтобы она пошла в воду. И он бы тоже — снова. И они там вдвоем… и эта луна над ними…

— Нет, прохладно уже. А вы замерзли. Вас знобит.

Его била дрожь. Не от холода.

— Народа нет. Никто не купается. Понедельник. — Он нагнулся за полотенцем. — А в воскресенье все здесь, на озере. Поздно уже. Не надо вам тут быть так поздно одной. Я вас провожу домой.

Она удивленно подняла брови. И встала со скамейки. Они пошли рядом. Прохоров снова забыл про полотенце.

— Вы в отпуске здесь?

— Нет… то есть дни свободные. Выпали.

— А у меня неделя от отпуска.

— В магазине сказали — вы в музее работаете.

— Да. А вы любите музеи?

Прохоров молчал. Афия поглядывала на него искоса. Она была его старше. Гибкая, как тростник. Сильная. Чернокожая… Он все время повторял это про себя. Было что-то двойственное в том, какие эмоции вызвало в нем это слово — чернокожая… полукровка…

У ее калитки они распрощались в тот июльский вечер. И в ту ночь Прохоров глаз не сомкнул. А утром сел в машину и рванул в Солнечногорск. В самый дорогой винный магазин. Попросил у менеджера подобрать две бутылки красного — «классного, дорогого, самого лучшего, чтобы не стыдно было».

И день он этот не помнил совсем — все плыло как в тумане. И не подглядывал он за ней больше. А когда снова волшебные сумерки спустились с неба и все стало таким призрачным, таким романтичным — даже старый покосившийся сарай, оставшийся от прежних жильцов, даже разбитая дачная дорога, даже столбы с провисшими проводами и эти чертовы ласточки, ласточки, ласточки, что чертили небо, охотясь за мошками. Когда все стало таким неповторимым, уникальным, незабываемым, он побрился, надел чистую футболку, брюки цвета хаки, и не надел под них белья, как это делают в спецназе.

Он забрал бутылки и пошел к Афие. Она заметила его у калитки с крыльца. Спустилась, открыла, улыбаясь.

— Добрый вечер, Глеб.

— Вот… ну… вечер теплый. — Он путался в словах и робел и одновременно глядел на нее с вызовом. — Вот… тут у меня вино… вроде неплохое, сказали. Мы соседи… как-то надо отметить знакомство.

— Проходите, садитесь. — Она кивнула на дачный плетеный диванчик и стол под яблоней. — Вечер и правда чудесный. Я принесу фужеры.

Прохоров садиться не стал. Он достал из кармана защитных штанов швейцарский нож со штопором. И открыл обе бутылки. Афия вернулась с бокалами.

— О, какое вино. Бургундское… апелласьон. У вас тонкий вкус, Глеб.

— Не хвалите. Пока не попробовали. — Он смотрел на нее в упор.

Она отвела глаза. А он разлил вино по бокалам. Они выпили.

— Хорошее вино.

— Вы одна здесь?

— Одна. Подруга приезжала на свою дачу на выходные. Она славная, такая добрая. Но я устаю от нее смертельно. Надо постоянно разговаривать. Она не умеет молчать. Болтает, болтает…

— Я умею.

— Да? А что еще вы умеете?

— Многое.

Она улыбалась ему. А он сходил уже по ней с ума. Он ощущал аромат ее кожи.

— Вы спортом раньше занимались?

— Нет… так, ерунда. Качалка в клубе.

Она окинула его взглядом. Он налил им еще вина. И они снова выпили.

— Так чем вы занимаете в жизни?

— Так… разное. То то, то это.

— И многое умеете?

— Да.

— А что, например?

Прохоров поставил бокал с вином на дачный столик. Шагнул к ней, как в омут. И обнял ее за плечи.

— Я… все, что хочешь…

Она обернулась к нему. Что она думала?

— Все, что захочешь. — Он стиснул ее в объятиях. Нашел ее губы своими губами. Вот так в миг единый.

— Ты… да ты просто сумасшедший… дерзкий мальчишка, что ты делаешь? — Нет, она не гнала его, ее низкий мелодичный голос — как мед.

Одиночество ли было тому виной? Два бокала бургундского? Или он правда ей приглянулся? Или же она играла с ним в тот миг, как пантера?

— Ты… это… ты такая… не похожая ни на кого здесь. — Он бешено, страстно целовал ее шею, лицо, грудь. — Ты это… как из фильма… это… про рабов… про Африку… я пацаном смотрел… как черных… ну, это как вас, черных там всех… Как ошейники на шею вам…

Она напряглась. Она вся закаменела в его объятиях. Но еще не отталкивала его.

— Как вас там в цепях, в ошейниках… ошейник на такой шейке атласной. — Он бормотал уже бог весть что. — Как вас по лесу вели в рабство… и как плетьми вас… как били плетьми по этой вот твоей атласной коже… ох!

Она резко дернулась в его руках. Оттолкнула его — он как раз в этот безумный миг хотел вскинуть ее на руки. Но она с силой вырвалась из его объятий. И со всего размаха залепила ему пощечину.

Его лицо горело…

Оно горело даже здесь, сейчас, на этой осенней дачной дороге, где они, полиция, донимали его своими вопросами.

— Я не знаю, о чем вы говорите, — бросил Прохоров Кате отрывисто. — И по какому праву задерживаете меня.

— По праву расследования, — ответил ему Миронов. — Вы находились здесь на даче вчера?

— Нет. Вы же видите, я только что приехал.

— Мы этого не видим. Мы просто видим вас в вашей машине.

— Да не было меня здесь вчера!

— А где вы были вчера?

— Я… а какое вам дело?

— Вам лучше ответить, Прохоров.

— Да пошел ты… Чего ты ко мне вяжешься? — Прохоров шагнул к старлею. — Кто ты вообще здесь такой? Махнул ксивой… Ты вообще представляешь, с кем разговариваешь?

— Я представляю.

— Да тебя здесь через двадцать четыре часа не будет. Вышибут, если я… если мы…

— Если вы? — звонко, с ненавистью спросила Полина Журавлева. — Если вы свои связи подключите? Ну, давай, скажи нам, — что это за связи, кто ваши кураторы всемогущие. А мы, может, испугаемся, кондратий нас хватит. Скажи нам, кого бояться? Кто вас натравливает на людей? Кто заставляет гнилую мочу в банках копить перед походом на фотовыставку в музей?

Лицо Глеба Прохорова покрылось красными пятнами.

— Заткнись, ты, сука!

— Ты убил Афию! Вы посмотрите только на его рожу! Там же все написано!

— Ты на свою рожу глянь, стерва! У меня таких, как вы, — отсюда до Питера. И в очередь еще выстраиваются. На черта мне нужна была эта твоя Афия черножопа…

Прохоров глянул на Миронова, на Катю. И понял, что… слово не воробей.

Он рванул дверь джипа, плюхнулся за руль и дал газ, разворачивая машину. Явно собираясь покинуть их всех.

— Стой! — громко приказал Миронов.

Джип рванул с места. И все прибавлял скорость.

А Миронов рванул молнию на своей куртке, достал из кобуры табельный пистолет и с каменным, совершенно бесстрастным лицом, даже не целясь…

Выстрел!

С елей и сосен поселка «Меридиан» взметнулись галки, вопя, как проклятые.

Джип — пуля пробило правое заднее колесо — поехал юзом и на скорости едва не завалился в кювет.

Миронов, держа пистолет обеими руками, прошагал к нему, чуть не промаршировал.

— Выйди из машины. Руки на капот. Ну!

— Ты психованный? — Прохоров прохрипел это почти с изумлением.

— А ты думал, я церемониться с тобой буду? У меня дело об убийстве. Выходи из машины. Руки на капот. Или я выстрелю снова.

Прохоров вылез, повернулся, положил свои мощные руки на капот. Его ноздри раздувались. Но он молча снес и это унижение, и то, когда Миронов, подойдя и держа пистолет у его головы, обыскал его сзади. Ощупал всего.

— Пошел вперед до патрульной машины. В отделе встретишься со следователем. Давай, шевелись!

Прохоров зашагал по дачной дороге. Миронов шел за ним, опустив пистолет к земле.

Катя подумала про себя — да, этот парень… бывший красногорский участковый изменился. Он и раньше был отчаянным, но по-мальчишески. Немного даже по-детски. Но сейчас… Холодная бесстрастность, с которой он применил оружие, поражала. Он был похож на боевого робота в этот миг — Владимир Миронов в своих круглых модных очках и с манерами банковского клерка. Как в компьютерной игре… как в его обожаемой компьютерной игре…

Катя поняла, что не стоит недооценивать коллегу. И, несмотря на всю его внешнюю интеллигентность, на его пути лучше не вставать.

— Вот так с ним надо, — прошептала ей Полина Журавлева. — Давно пора. Речь не мальчика, но мужа…

— Полина, и вы тоже поедете с нами. Идемте, — кивнула ей Катя. — Следователь должен записать все, что вы рассказали в протокол. И мы напишем рапорты. Мы ведь тоже теперь слышали, как он назвал Афию.