Машуня

Татьяна Петровна Буденкова

Мария родилась, как теперь принято говорить, в неблагополучной семье, в доме на окраине рабочего района. Рядом с этим домом проходит автомобильная дорога, в просторечии — бетонка. На обочине бетонки обосновались девушки, которые продают свою любовь за деньги. Разные люди, разные судьбы окружают Марию. Однажды её судьба делает крутой поворот. И вроде люди окружают прежние, а жизнь меняется. И меняет её сама Мария.

Глава 4.

Любовь нержавеющая

Осень в том году выпала долгая, тёплая. Дождик, будто специально, проливался только ночами. А днём стояла сухая солнечная погода. Рыжие листья, медленно кружась, засыпали тропинки, вилявшие между придомовыми кустами и клумбами так, как было удобно жильцам. Воздух кружил голову запахом сохнувших листьев, ароматом мокрой древесной коры с лёгкой горчинкой.

Седьмые классы в этом году учились с первой смены. Уроки заканчивались в начале второго часа. Середина рабочего дня. Тропики безлюдны. И Машке с Димкой казалось, будто они остались одни на всём белом свете. Они шли по осенним листьям и слушали их шорох под ногами, как нечто очень важное. И это было так здорово, что Машке хотелось плакать.

— Маш?! Ты чего? Маш? — Димка забежал вперёд и наклонился к её лицу. — Случилось что? — спросил вдруг охрипшим голосом.

— Дим… Дима… этого не будет больше никогда… никогда, никогда…, — она ничего не могла с собой поделать. Ну, что можно поделать, когда плачешь от счастья? — Ты запомни… Ты всё это, — она повела головой и коснулась его лица, — за… запомни, — прошептала еле слышно.

— Осень… осень будет, Маш, на будущий год… Куда она денется? — почти шептал он. Машка шагнула в сторону и прислонилась к стволу старого клёна. Она и сама не знала, откуда, но в эту минуту вдруг поняла, что никогда больше такой осени в их жизни не будет. А пока… она почувствовала на своей щеке его горячее дыхание, потом осторожное прикосновение к уголку своих губ… а потом увидела, какие синие у него глаза и рыжие конопатки на носу.

— Я… не забуду… Маша… нам домой пора, — подхватил её портфель, свою неизменную папку и зашагал вперёд.

Они шли рядом и молчали.

«Вот, — думал Димка, — ещё седьмой и восьмой класс, а потом я к Георгию Федоровичу на работу, а Машка… Машка пусть дальше учится. Но сначала поженимся! — Он искоса взглянул на неё: — Нос красный. Замёрзла?»

— Тебе холодно? — сунул папку подмышку, обнял её за плечи.

— Нет. Но… так хорошо…

— Нос красный…

— Я когда плачу, он у меня краснеет и… на сливу похожим становится, — оглянулась по сторонам, чтобы на всю жизнь в памяти остались жёлтые листья под ногами, синее небо над головой между обнаженными ветвями и тёплая Димкина рука на плече.

Дни не шли, а, казалось, летели. Серёжка пошел в первый класс. Как-то они всем семейством оббегали полрайона в его поиске, а нашли на задворках школы. Там Серёжка и ещё тройка таких же отважных «индейцев» курили у костра «трубку мира» в виде папиросы «Беломор», которую один из этих «индейцев» украл у отца. А поскольку седьмые и первые классы учились в одну смену, то после этого случая Машуне велено было забирать «братца кролика» домой, а ему — дожидаться окончания Машкиных уроков в спортзале. А чтобы учитель физкультуры не выгонял Серёжку, Георгий Фёдорович заменил некоторые сгнившие доски в полу спортзала. Постепенно Серёжка прибился к спортивной секции и гонял футбол не хуже старших ребят, так что ещё и Машуне приходилось его ждать с тренировки.

Димка всё свободное от школьных занятий время проводил в автосервисе с Георгием Фёдоровичем либо в его придомовой мастерской.

В этот вечер Георгий Фёдорович вернулся с работы вместе с Димкой.

— Маш… тут такое дело… мне Георгий Фёдорович зарплату… выдал.

— Так заработал. Честно и добросовестно. В технике чутьё имеет! — похвалил обычно немногословный Георгий Фёдорович.

— Вот, матери поддержка! — похвалила тётя Люда.

— Тут… — явно не знал, как высказать свою сокровенную мысль Димка, — в общем, можно я буду… — посмотрел на Машку, явно начинающую подозревать, что хочет сказать Димка и потому покрасневшую до корней волос, — копить деньги у вас. Это… — теперь покраснел и Димка. Тётя Люда села на табурет, вытерев подолом платья вдруг вспотевший лоб, — Машке на свадебное платье.

— Э… э… м… — переводил взгляд с Машки на Димку Георгий Фёдорович.

— Ну я через год на работу, Машуне ещё девятый и десятый заканчивать. А там я в армию. А в армии денег не платят. Тут у соседей свадьба была, а потом такой скандал… Оказалось, кто-то по пьяни наступил на подол невесты и чуток оторвал. А платье это оказывается бешеных денег стоит. Ну вот… пусть пока копятся.

— А ты у Машуни — то спросил? Ну насчёт свадьбы… — выдохнула полной грудью тётя Люда.

— Так… рано пока, — развёл руки в стороны Димка.

— А что не дома? Матери приятно, сын вырос хорошим человеком! — заключил Георгий Фёдорович.

— Так если у них «трубы гореть» начнут, любую заначку отыщут, — объяснил ситуацию Димка.

— Пьют? — как бы между делом спросила тётя Люда.

— Не так, чтобы очень, но бывает. А если уж заусит… Так что у вас мне спокойнее.

— Давайте за стол, ужинать. Мужики — мыть руки, — скомандовала тётя Люда.

— Я… домой, — направился к дверям Димка.

— Чего вдруг? Уху Машуня варила. Садись! — улыбалась тётя Люда.

А весной, в самом начале мая, весь дом и двор, в котором жила Машка, гудел в предпраздничной суете, кто-то по привычке Первомай отмечал, а все вместе — День Победы. Обычно мужики сколачивали напротив стаек столы из досок, а вдоль них — лавки. Женщины готовили, у кого что кошелёк позволял, и накрывали столы. И не было такой семьи, в которой бы кто-нибудь да не погиб за Победу. Поэтому среди угощений стояли гранёные стаканы, на четверть наполненные водкой, накрытые ломтиком почему-то непременно чёрного хлеба.

— У всех хлеб чёрный. Почему? — посмотрела на бабу Шуру Машуня.

— Так какой хлеб в войну был, такой вот и… Им оттуда всё видно, — кивнула куда-то вверх баба Шура, — пусть знают — помним, — вытерла пальцем непрошенные слезинки. — И все пусть знают — помним! — погрозила кому-то натруженным кулаком. — Моему повезло. Вернулся. Сын у нас родился. Да долго не протянул. Весь израненный… болезный…, — и, махнув рукой, ушла. Машуня хотела было догнать бабу Шуру, спросить, кто и что должен знать. Кому кулаком — то грозила? Но увидела её сгорбившуюся спину, вздрагивающие плечи и передумала.

Для Машки эти дни были сущим кошмаром! Потому что и тётя Люда, и Георгий Фёдорович не оставались в стороне от всеобщего веселья. И тоже, что называется, были под градусом. И тут успевай следить за четверыми сорванцами. Вот Гошка — младший рыбкой юркнул под стол и тут же выскочил с громким рёвом. Оказалось, хотел проскочить под столом до другого его конца, но врезался лбом в перекладину. Пока тётя Люда прикладывала к Гошиному лбу холодную литровую банку с огурцами, Машка не спускала глаз с Андрюшки и Ваньки, которые так и норовили поиграть на баяне. Один с одной стороны намеревался потянуть, второй — с другой стороны. Вдруг увидела, что Серёжка пытается подняться с земли, но ноги у него подкашиваются, и он опять падает. Учинили допрос. Серёжка ткнул пальцем:

— Вон из той красивой рюмочки выпил… Выяснилось, что Серёжка умудрился махнуть граммов пятьдесят сорокаградусной перцовой настойки.

А примерно за неделю до окончания учебного года Димка пришёл мрачнее тучи. В школе подрался с мальчишкой из соседнего класса по одному ему ведомой причине. И только возле спортзала, где друзья ждали Серёжку, наконец высказался:

— Родители сдурели! Квартиру нашу продают! Вот не было бы этой приватизации — сидели бы как миленькие! Государственную-то не продашь!

— Ну значит другую купят. Не будете же жить на улице?

— Переезжаем к бабушке Агафье в деревню Солдаткина. Туда после войны только мой дед Ефим живым вернулся. Правда, на деревянной ноге, но другие-то все… на войне полегли. С тех пор деревню так и стали называть — Солдаткина. Как раньше называлась, никто и не помнит. А потом и дед… ушел…

— Ку — ку — куда?

Димка поднял глаза к потолку. Машка кивнула:

— Понятно.

— Я тут подумал… может, мне в училище поступить на тракториста? Туда после седьмого класса берут.

В школе Димка Протапов — самый отстающий ученик в классе. Головная боль и учителей, и директора школы. И Димка решил уйти из школы и поступить в училище.

А в училище уже после первого семестра Дмитрий Протапов — стал одним из лучших учащихся, шёл на повышенную стипендию. И даже общеобразовательные предметы хромать перестали, потому что здесь преподаватели так или иначе старались связать темы с будущими профессиями ребят.

Приближался Новый год. И в училище готовили концерт силами учащихся и даже преподавателей. В актовом зале шли бесконечные репетиции. То хор пел, то стихи читали, а то и акробаты на сцене свои трюки выделывали. Нашёлся даже фокусник, который как нашёлся, так на всю жизнь и остался Димкиным другом Фокусником. Димка тоже решил принять участие. Как-то не по чину ему было оставаться в стороне. Оказалось, Димка хорошо играет на гитаре, о чём даже Машка не знала.

Он настроил гитару и запел: «Постой паровоз, не стучите колёса…»

— Постой, постой! — замахал руками преподаватель пения Петр Иванович, отвечавший за всю праздничную концертную программу. — Ты что, намереваешься эту песню ис… исполнять? — вдруг начал заикаться Пётр Иванович.

— А что? Когда к бате гости приходят, так даже плачут, когда слушают. Всем нравится, — удивился Димка.

— Э… э… знаешь… у нас тут дети…

— Ну, и что, «в лесу родилась ёлочка…» петь?

Петр Иванович и так и этак убеждал Дмитрия спеть что-нибудь патриотическое. Пока Димка категорически не отрезал:

— Буду петь «Ты у меня одна»… — и запел. К концу песни зал был полон слушателей.

— Ох! Снимут с меня голову! Снимут! — сокрушался Петр Иванович.

— С чего бы вдруг? Петь буду я, а голову с вас снимут? Вон батин друг, Котя Рыжик, ну, тот, что меня на гитаре играть научил, сам пел — сам и сел, а не мой батя.

— Кто?

— Ну Константин Рыжов, батя так называет его — Котя Рыжик. Фамилия Рыжов и на голове — рыжая копна.

— Так он за песни что ли… сел?

— Да нет. За деньги. Я же говорю, надо петь, что людям нравится. Он пел, ему платили. Вроде много платили, может, за это посадили. Хотя вон в электричках тоже… ходят по вагонам, поют и деньги собирают. И никто их не сажает. Так что я толком не в курсе, за что его…

К Новому году тётя Люда распаковала чемодан Машкиной мамы и достала оттуда синее, с ветками белой сирени крепдешиновое платье. Машка маму в таком платье вспомнить не могла. Если по молодости мама и носила это платье, так Машка тогда в деревне с бабушкой жила. А потом Машке помнился только синий китайский спортивный костюм…

Три вечера тётя Люда шила и перешивала, но когда всё было готово, и Машка примерила платье, то баба Шура даже прослезилась:

— Копия матери в молодости. Красавица, — и вытерла кончиком головного платка уголки глаз. — Это уж она потом до жизни такой докатилась. А когда дом наш только заселяли, мы, почитай, в один день с Ириной въехали. Я уже на последних месяцах беременности ходила. А она ещё только замуж собиралась. Помогала мне обустроиться…, — вздыхала баба Шура и о прошедшей молодости, и о безвременно ушедшей из жизни Машкиной матери.

— Так, может, вы и папу моего… видели? — проглотила застрявший в горле комок Машка.

— Может, и видела.

— Так видели или нет? — настаивала Машка, замечая, что баба Шура намеревается увильнуть от разговора.

— Ну вроде был один кучерявый, высокий. Всё в рейсы ходил. Потом то ли в аварию попал, то ли где другую нашёл, видать, приплод не очень нужен оказался. Ой! — и баба Шура прикрыла рот ладошкой. — Прости старую…

— Потом… что было потом? — настаивала Машка.

— Какой-то дружок приезжал, будто бы от него, потом другой… а сам-то больше глаз не казал. Только дружки эти всё чаще стали появляться. Ну, потом вижу, у Ирины животик уже проявляется. Приехала её мать, дождалась, пока ты родишься, — кивнула на Машку, — умаялась твоя бабка за то время. Только успевала незванных гостей выпроваживать. Нашли бесплатную ночлежку! Из-за этих гостей Ирку в доме… сильно не уважали. Ну, и поделиться бабка твоя могла только со мной. Я-то твою мать совсем с другой стороны знала. Добрая она была и доверчивая… Стала бабка твоя сокрушаться, что пока тут без толку воюет, в деревне дом и хозяйство, на чужие руки оставленные, пропадают. А пойдёт прахом — тогда что? По миру идти? Забрала тебя и уехала… в свою деревню.

— А как звали того… кучерявого, высокого?

— А как у тебя в метриках написано? — ответила вопросом на вопрос баба Шура.

— Прочерк у меня в свидетельстве о рождении. Будто дети без отца могут родиться…

— Помнится, Ирина его всё Володенькой величала. И, ох, как ждала! Окно-то вашей квартиры напротив лавочки, так вот смотрим, а Ирина напротив окна не хуже статуи стоит, не шелохнувшись. Кустов тут тогда ещё не было. Дорогу вдаль видать. Ждёт, значит, его…

— Ну хватит! Хватит! Всё прошло. Быльём поросло! — неожиданно резко оборвала бабу Шуру и перешла на другую тему тётя Люда. — Машуня, надо что-то с туфлями решать.

— Ты какой размер носишь? — не обиделась, а даже как-то с облегченьем вздохнула баба Шура.

— Вроде 35, — пожала плечами Машка.

— Это в прошлом году было! Теперь, поди, 36, — уточнила тётя Люда.

— Погодьте — ка, — и баба Шура кинулась из комнаты. А вернулась с обувной коробкой, в которой оказались коричневые кожаные туфельки на каблучке.

— Мерь! — протянула Машке коробку. — Только раз обуть довелось. Хотела невестке подарить, так у неё лапа на три размера больше…

Новогодний вечер в училище начинался в пять часов. А время уже подходило к четырём. Димка в наглаженных брюках, белой рубашке и с аккуратно причёсанной шевелюрой начинал нервничать. Машку тётя Люда и баба Шура собирали в соседней комнате. Ведь это подумать только! Ещё со вчерашнего вечера закрутили Машкины длинные волосы на бигуди. И только теперь эти бигуди раскручивать принялись!

— Тётя Люда, скоро она там? Я выступаю. Опоздаю — с Петра Ивановича голову снимут!

— Сейчас, сейчас! — и вынесла ему сумку. — Вот, тут туфли. Переобуешь её. Понял?

— Понял.

— Ну расчёску я положила. Причёску Машуня сама поправит.

Машка вышла в своём пальто, сапогах. Только на голове вместо шапки шаль.

— Чтобы причёску не помять, — кивнула Димке. И они заторопились на автобус.

В училище каждая группа раздевалась в своём классе. Всеобщее веселье и волнение артистов перед выступлением образовывали такую праздничную суматоху, что даже те, кому и некуда было торопиться, метались, как ужаленные. Димка завёл Машку в кабинет физики.

— Вот тут только выступающие переодеваются! — посмотрел на туфли, на Машку…

— Я сама.

— Ладно, — сбросил пальто, провёл пятернёй против причёсанной шевелюры, — ты пока раздевайся, переобувайся. А я покажусь, чтоб меня не потеряли. Тут подожди! — и деловитой походкой вышел из кабинета.

Она аккуратно сложила Димкино пальто, потом своё. Сняла шаль, переобулась. Огляделась. Ну откуда в кабинете физики зеркало? На улице уже потемнело. Подошла к окну. Если присмотреться в оконное стекло, вполне себе зеркало.

За спиной скрипнула дверь. Обернулась. В дверях стоял молодой мужчина.

— Здравствуйте, — поздоровался он. — Я преподаватель физики. Это… э… в некотором роде мой кабинет.

— Я Маша, Маша Артемьева. Меня Дима Протапов пригласил, — старалась объяснить своё появление в чужом кабинете Машуня.

— Ой, простите! Не представился — Иван Сергеевич… преподаватель… в некотором роде… э… физики.

Из коридора послышались звуки музыки.

— Ну что же вы тут… будете одна скучать? Пойдёмте, я вас в зал провожу.

— Спасибо, я Диму подожду.

— Слышите? Похоже, концерт уже начинается, а Дмитрий, возможно, занят. Готовится к выступлению… — и протянул Машке руку, — позвольте?

Романов про любовь Машка не читала. Уроки, детские книжки мальчишкам, приключения Димка приносил. Поэтому смутилась невероятно и уже было шагнула навстречу учителю, когда дверь распахнулась, и в проёме замер Димка. Несколько секунд длилась немая сцена.

— Дмитрий, что же Вы так? Пригласили девушку и оставили одну! Это невежливо, — вытер платком вдруг вспотевший лоб Иван Сергеевич.

А Димка всё стоял и смотрел на Машку так, будто видел её впервые в жизни. Молча кивнул в сторону физика, мол, понял.

— Ну что ж… Я пойду. Дмитрий, не опаздывай.

Димка посторонился, пропуская физика на выход.

— Маша, ты такая… такая, как в тот день, когда пришла первый раз в наш класс…

— А ты пригласил меня сесть с тобой за парту, — засмеялась Машка. От души отлегло, Димка был рядом, и, значит, всё нормально.

У входа в зал их ждал фокусник, которому зачем-то приспичило точно знать, куда Димка Машуню посадит. Ведь сам Димка оставался за кулисами. Он же выступающий. А Петр Иванович периодически пересчитывал своих артистов, боясь кого-нибудь в нужный момент не обнаружить, уж больно энергичный коллектив подобрался.

Пел хор, выступали акробаты. Всё было празднично и немного скучно, пока на сцене не появился фокусник. В ярко-зелёном костюме явно великоватого размера, в чёрной шляпе и с коробкой, из которой вдруг выскочил… кот. Зал грохнул со смеху.

— Ничего страшного. Будет и заяц, как положено! — артист развёл руки в стороны, и из рукавов посыпались конфетти.

— Это у Царевны — лягушки из рукавов лебеди выплывали, а я будущий тракторист — у меня цветная радуга!

Комментарии из фокусника сыпались один смешнее другого. Зрители ожили, захлопали, засмеялись. А когда фокусник ушел со сцены, требовали вернуться и повторить хоть что-нибудь. И он повторил.

— Вот, это тот самый кот! Поверьте, тот ещё фокус — найти у вас под ногами очумевшего котяру!

Потом учительница литературы читала стихи. А Машка всё ждала Димкиного выступления. И вот — объявили! Он вышел на сцену, и Машка будто впервые увидела его. В белой рубашке, чёрных брюках, с гитарой наперевес, стройный, сильный и красивый, Димка стоял на сцене. У Машки дух перехватило. А в зале погас свет, и только яркое пятно прожектора высвечивало артиста на сцене. И Димка запел:

Ты у меня одна,

Словно в ночи луна…

Ещё один круг прожектора вдруг спустился со сцены и пополз по залу, дополз до Машки и остановился. А Димка пел:

Нету другой такой

Ни за какой рекой,

Ни за туманами,

Дальним странами…

Машка сидела и не могла шевельнуться. Ей казалось, что даже дышать перестала…

Когда зажегся в зале свет, ещё некоторое время стояла тишина, и Димка, опустив гитару и забыв поклониться, собрался уходить. И тут в зале поднялась буря. Нет, не хлопали — свистели, топали и кричали:

— Повторить!

Но Димка, как положено, поклонился, прижал руки к груди:

— Не могу я, ребята, не могу!

И только потом, после концерта, выяснилось, что высветить Машку прожектором было делом рук фокусника Сашки Орефьева. Как увидел Машку рядом с Димкой, так и пришла ему идея в голову. А согласовывать уже некогда было.

— Он у меня такой! Никогда ни с кем ничего не согласовывает. Всё сам, — хвасталась маленькая худенькая девчушка с рыжей косичкой вроде мышиного хвостика.

— Это моя Мышка! — представил девушку Сашка. — А мышек, если вы не знаете, даже слоны боятся!

Пройдет много лет, стойкости и смелости этой Мышки бывалые солдаты будут удивляться. А пока вечер подошёл к концу, и Димка с Машкой, а вместе с ними Сашка с Мышкой, которую звали Олей, шли пешком по заснеженным улицам и были абсолютно счастливы.

В конце учебного года ребят из училища стали распределять по предприятиям для прохождения практики. Кого в ремонтные мастерские аграрного комбината, кого в заводские цеха комбайнового завода. А Димка взял направление в сельхозпредприятие «Солдаткина». Ну да, колхоз уже после войны только на бумаге числился, но жить на что-то надо было. Как только стало возможным, Оксана Агаповна собрала своих соседок и предложила, что она создаёт такое предприятие, в котором предлагает работать всем желающим. Но, поскольку это будет её хозяйство, то воровать, прогуливать, врать и отлынивать не позволит. По оплате договориться предложила «на берегу» — сдельно, то есть, сколько какой работы выполнил, за эту работу и денежки получишь. Да выполнить ни абы как надо. Желающих не оказалось. Хуже того, соседки возмутились: новая кулачка образуется! Так и «величали» теперь межу собой соседку — Кулачка. И Оксане пришлось набирать людей на стороне. Дала она объявление в газету, что нужны в хозяйстве мужские руки. Крышей над головой и питанием обеспечит. И мужики потихоньку потянулись. Вот говорят, что мужики на дороге не валяются, оказалось, валяются, потому что дорожку к Оксане натоптали именно такие, которым в зиму холодно валяться стало. Да ещё те самые, что раньше на вокзале перебивались. К тому времени уже выходила такая газета, где, кроме объявлений, ничегошеньки не печатали. Но больше и не пришлось объявления подавать, слухом земля полнилась. А к зиме кому не хочется тёплую крышу и тарелку щей на ужин иметь? Благо, заброшенных домов в деревне — выбирай, не хочу! Другое дело — контингент это был специфический. Но другого не предвиделось.

Первыми приехали Димкины родители. У них дом свой, крепкий, опять же хозяйство. Протаповы «впряглись» так, что батя выпивку забросил. Говорил: «Без водки не успеваю к подушке голову приклонить — засыпаю на лету». Да и где её взять, водку эту? Деревня Солдаткина без мужиков жила, значит, самогонку не гнали. А магазин — продуктовая лавка, приезжал раз в неделю. И из спиртного в его ассортименте только одеколон имелся.

Однако выяснилось, вести хозяйство — дело не такое уж простое, как виделось из города. Зато Александр Дмитриевич Протапов оказался работником незаменимым. Грамотный и, вообще, городской, да ещё мужского полу, пусть и женатый. И пошёл слух, что Протаповы копят деньги да набираются опыта, чтобы своё такое же хозяйство завести. А Оксана уже через год, хоть и маялась с трудовыми кадрами (ну где ж их взять — непьющих да работящих?), но в своём доме развалившуюся печку переложила и дырявую крышу перекрыла.

И тут плохое чувство «зависть» оказалось двигателем прогресса. Поначалу одна соседка, которую по деревне бабой Наташей звали, пригрела работяжку — Федьку, прозванного деревенскими Немытым, которого Оксана уже было выгнать собралась за прогулы и пьянство. Так вот, баба Наташа обстирала, отмыла, досыта вкусно накормила, коромыслом отходила — и человек пошёл на поправку. А через недолгое время уже слышалось с их двора: «Натальюшка! Я водицы в баньку натаскал. Затапливать или погодить?»

Как-то у Федьки, тьфу, теперь у Фёдора, соседка, у которой, ну никак не получалось приручить гуляку, поинтересовалась:

— А скажи-ка, Фёдор, чем это таким тебя Наталья приворожила? Может, зельем каким опоила? Или каким особым способом ублажает?

Фёдор только вздохнул:

— Не поверишь… Всё она, проклятущая, сил нет с ней совладать!

— Это кто ж такая? — присоединилась к разговору ещё одна соседка.

— Я ж и говорю — она, любовь проклятущая! И скажу я вам, бабоньки, нет от неё спасенья даже и мужскому роду-племени, — и пошёл, покрякивая.

— Вот тебе и баба Наташа! — проводила его взглядом одна соседка.

— Именно что «баба»! Это мы с тобой себя раньше времени в старухи записали! Всё-таки тоже… не мужики!

Да только не у всех такой выбор оказывался удачным. Бывало, пригретые женщинами мужики воровали, и никаким коромыслом стремление к пьянству и лени переломить не удавалось. Бегали за самогонкой в соседнюю деревню, семь верст до небес, и всё лесом. В прямом смысле — лесом, поскольку ближе намного, просёлок-то петлял битых три десятка километров до той деревни. Выгоняли одного гуляку, меняли на новенького забулдыгу. В общем, происходил естественный отбор. Жизнь в деревне кипела. Однако виновником самого крутого скандала оказался Александр Дмитриевич Протапов.

Димка с небольшим чемоданчиком месил дорожную грязь, добираясь до родительского дома. И уже протянул руку к калитке, когда та сама открылась.

— Ждут, — радостно ёкнуло Димкино сердце. Прямо перед ним стоял отец с перекинутыми через плечо связанными рыбацкими сапогами — броднями.

— На… на рыбалку, что ли? — растерялся Димка. Но увидел в руках отца их старый дорожный чемодан: — С чемоданом?

Отец бросил чемодан, сапоги, схватил Димку за рукав и быстренько втащил в ограду.

— Мать твоя чудит! Понимаешь! Приревновала, понимаешь? Иди, говорит, туда, где ночевал. А я ночевал в коровнике, понимаешь!?

— С ума сойти! Вам сколько лет? Какая ревность? В деревне одни… бабушки: баба Наташа, баба Аня, баба… тьфу!

— Э… Вот, смотри сынок, до чего твой отец докатился!

— Мама, это вместо «Здравствуй, сынок!»?

Баба Агафья сидела на завалинке с полотенцем на голове.

— С пяти утра как взялись, так и вот… смотри, внучок на родителей!

— Бабуси! Эти бабуси по три мужика за неделю меняют! Работника выбирают! Видела я эти их «выборы»!

— Мать! Прикуси язык, понимаешь? Ты чего это при ребёнке несёшь!?

— И где это ты ребёнка видишь? Димка уже на полголовы выше тебя!

Надо было перво-наперво родителей в дом вернуть, чтобы любопытные соседки уши не грели, да потом не судачили про них.

Оказалось, корова, действительно, должна была отелиться. И молоденькая ветеринарка, приехавшая по вызову, хоть в теории и знала, что надо делать, а на практике к корове подойти опасалась. Вот за батей Оксана и отправила посыльного. Вернулся батя под утро. И всё бы ничего, но, когда брюки снимал, из кармана тюбик губной помады выпал. Вот из-за него и разгорелся сыр — бор.

— Так, может, эта Оксана специально бате эту помаду подложила, чтобы вас рассорить? — предположил Димка.

— А мне всё едино, кто у него… по брюкам шарился, Оксана или ветеринарша! Не сама же помада в карман запрыгнула?! — всё больше распалялась Алёна Фроловна.

— Постыдилась бы, понимаешь? — и Димка уловил в голосе отца нотки, не предвещавшие ничего хорошего. А мать будто и не слышала ничего.

— Это мне постыдиться? Мне? — и встала напротив мужа.

— Батя! — только и успел крикнуть Димка. Оплеуха Алёне Фроловне прилетела крепкая, так что она в сторону отлетела.

— Ну теперь, выходит, мне! — и, подхватив сапоги и чемодан, хлопнул дверью.

— Эх, дура ты, дура! Огород не вскопали, картошку не посадили, порожек в доме не подновили… Это у вас в городе мужики строем на завод идут, а тут… только те, что на дороге валяются, ползут! — чуть не плакала бабушка Агафья.

Однако Димке деваться было некуда. У него направление в хозяйство «Солдаткина». В общем-то Димка считал, что мать перегнула палку. И особенно на помаде не зацикливался, а уж тем более подумать, что батя поселится в доме Оксаны Агаповны, — такое даже в голову не приходило.

Но батя поселился. На немой вопрос Димки пояснил:

— Ничего такого. Комнату снял.

Днём на тракторе, вечером — дома, без отца оказалось тяжеловато. Жизнь в деревне, действительно, сильно отличалась от городской.

Не прошло и месяца Александр Дмитриевич купил за символическую плату у сельсовета небольшой домишко с ещё крепкими бревенчатыми стенами, но без оконных рам и дверей. И всё свободное время стучал там топором. Димка тоже не отлынивал. И только Алёна Фроловна обиженно поджимала губы.

— Свой дом хоть по брёвнышку раскатись, а он взялся чужую развалюху обустраивать!

Когда у Димки закончилась практика, и он собрался возвращаться в училище, родители так и жили — каждый сам по себе.

Следующий год пролетел и для Димки, и для Машки, как один день. В один из таких дней в дверь как-то неуверенно постучала и, смущенно улыбаясь, вошла баба Шура.

— А ко мне сын приехал… Говорит, собирайся, со мной поедешь.

— Хороший он у тебя, — вздохнула тётя Люда. — Скучать по тебе будем.

— Так что, советуешь ехать? — а в голосе и надежда, и радость, — Еду! Еду! — это, мол, так, похвастаться. Тётя Люда только руками развела.

— Ты, если что… возвращайся… Ну, и за Тузика не переживай. Не обидим.

— Так ить комната у меня тут… На-ка вот, — протянула тёте Люде ключ на верёвочке, — запасной, от комнаты. Присматривай тут…

В этот же день, после обеда, возле подъезда остановилось такси. И баба Шура, прихрамывая, вышла вслед за сыном. Остановилась у крыльца, оглянулась. Мальчишки ещё из школы не вернулись, Машуню тётя Люда в булочную отправила (хлеба такой семье в день три булки надо), Георгий Фёдорович — на работе, и тётя Люда одна, прикрыв ладошкой рот и часто-часто моргая, стояла чуть в стороне. А закрытый в комнате тёти Люды Тузик скулил и скрёб закрытую дверь. Его взял под свою опеку Гоша — младший.

Писем от бабы Шуры не приходило. Да оно и понятно. Неграмотная она.

— Но сын-то писать умеет! — возмутился Серёжка.

— Мы же им не родня. Вот и не считает нужным, — попыталась объяснить тётя Люда.

— Баба Шура могла бы попросить его…

— И напишет… «живу хорошо, чего и вам желаю…» — фыркнул Андрюшка.

Зима сменилась весенней оттепелью, распустились молодые листики на деревьях. Подошёл срок призыва в армию. И вот уже на призывном пункте гремит марш «Прощание славянки». Димка со своим другим — фокусником Сашкой Орефьевым были вполне довольны судьбой. Их желание в военкомате учли и направили в одну танковую часть.

Оля-Мышка поступила в медицинское училище. Говорила, что институт ей не осилить, а училище — в самый раз. Сашка мечтал стать профессиональным военным, и Мышка резонно считала, что, где бы Сашка ни служил, медицинская сестра в любой воинской части себе работу найдёт.

Машка перевелась в другую школу, та, в которой она училась, была восьмилеткой. И теперь Машке предстоял девятый, десятый класс и потом — поступление в институт.

И вроде бы такие радужные планы, а сердце у Машки сжималось от почти физической боли. И слёзы не унять.

— Маш, ну, Маш? От людей неудобно, — стеснялся столь очевидного проявления чувств Димка.

— Да ладно уж, поцелуйтесь! — смахнула слезу тётя Люда.

Димка неуклюже ткнулся в Машкино лицо губами и подошёл к своим родителям, которые даже на проводы сына умудрись приехать поврозь.

Поезд тронулся, Машка судорожно всматривалась в окна вагона, в который вошёл Димка. Но слёзы застилали глаза, и лица расплывались. Разглядеть Димку среди множества прилипших к окнам лиц она не смогла.