Город уходит в тень

Татьяна Перцева

Эта книга посвящена моему родному городу. Когда-то веселому, оживленному, в котором, казалось, царил вечный праздник. Ташкент – столица солнца и тепла. Именно тепло было главной особенностью Ташкента. Тепло человеческое. Тепло земли. Город, у которого было сердце. Тот город остался только в наших воспоминаниях. Очень хочется, чтобы нынешние жители и те, кто уехал, помнили наш Ташкент. Настоящий.

ПРОСТИТЬ… ПРОСТИТЬСЯ

Вроде почти одинаковые слова. По крайней мере смысл одинаков. С оттенком обреченности.

Есть у меня теория не теория, но убежденность. Моя собственная. Заключается в том, что в каждом городе, в каждом месте, где ты был и ходил, земля, или асфальт, или брусчатка, или песок — все равно — хранит твои давно стершиеся следы. Что-то вроде нематериального свидетельства присутствия. Ты давно уехал, ты больше никогда там не был, ты умер… следы остались. Для меня почему-то такая мысль служит большим утешением.

Если моя теория верна, в чем я сомневаюсь, но все же… больше всего моих следов отыщется в Ташкенте. Сначала крошечные, потом побольше, потом…

Ночью, когда все нормальные люди спят, я думаю и вспоминаю. И на ум приходят такие странные вещи, такие эпизоды, что только диву даешься, откуда всплывает. Тогда я, кряхтя, встаю и записываю мысль на первом попавшемся клочке бумаги. Иначе к утру точно забуду — склероз.

На этот раз я долго пыталась сообразить, каким образом оказалась на той остановке, одна, летом, часов в восемь вечера. Точно не восьмидесятые. Тогда мы всюду ходили с сыном и мечтали, что когда-нибудь полетим вместе в Мемфис, поклонимся могилке Элвиса Пресли.

Не сбылось. И уже не сбудется. Как ни обидно это сознавать.

Сообразила. Должно быть, из кино возвращалась, раз одна. А муж тогда учился в московской аспирантуре.

Вот и стояла на остановке.

Нужно сказать, что транспорт в Ташкенте тогда был очень разнообразным. Много троллейбусов, но в центре. Ходили прекрасно. Много трамваев — выручалочек. Автобусов меньше. И на многих маршрутах ходили маленькие автобусы — пазики.

Позже напротив Алайского была большая конечная остановка, откуда уже нормальные автобусы разъезжались по разным маршрутам. А тогда по Малясова ходил такой пазик. Двадцатый маршрут. Он шел по Энгельса, потом по Малясова, по направлению к Дархан-арыку. А в обратную сторону шел по Урицкого. При этом водители понимали свою работу очень странно. Если невероятно повезет, двадцатка приходила через полчаса. А могла через час. И через полтора. Короче, дело гиблое. И обиднее всего, что, завернув на Малясова, двадцатый останавливался сначала у общежития фирмы «Юлдуз», а потом у моего дома. И дальше шел ровнехонько до моей работы. Только дорогу перейти. Но ждать утром — тоже безнадежно. Приходилось идти пешком. До конца Урицкого. Конечно, лет мне было не так много, но вот лень… лень одолевала. Утром бы поспать, нет, тащись каждый день полчаса. Из-за двадцатого я вообще чуть не погибла. Стояла у ОДО, а на другой стороне на остановку подъехал двадцатый. Я и ринулась. И налетела на «Волгу». То есть… или… или она на меня. В общем, я лихо оттолкнулась, перепорхнула через дорогу, ворвалась в автобус, и тут какой-то мужчина мне и говорит: мол, повезло вам, девушка, иначе водитель вон той «Волги» вас бы точно убил. Точно. Убил бы. И его бы оправдали. Но, с другой стороны: от ОДО до моего дома никакого транспорта. Даже трамваи ходили от Алайского, и если раньше остановка была на Урицкого, потом ее почему-то убрали. Хорошо, тогда у меня ноги были, сейчас не вынесла бы.

Так это я к чему? А к тому, что брела я в тот вечер, брела, видимо, довольно долго, и так мне это надоело, что застряла я на остановке двадцатого (и не только) у фирмы «Юлдуз». Казалось бы: ну что тут торчать? Прошла 50 метров, свернула за угол, прошла два квартала… НЕТ. Какое-то ишачье упрямство нашло. Не пойду, и все. Буду ждать двадцатый. Тем более, что домой точно не хотелось. Муж далеко, ну сходишь в кино, чаще с работы — прямо в консерваторию или с компанией в кафе. Все равно одна, потому что у подруг своя жизнь, а у потенциальных поклонников — вполне определенные цели, осуществлять которые я вовсе не собиралась. Короче, никому я не нужна.

Стою. У киоска «Союзпечать». Закрытого. Тогда газеты и журналы раскупались мгновенно. Особенным спросом пользовалась программа ТВ — черно-белая, формата многотиражки.

Двадцатого нет.

Темнеет. Не то чтобы страшно идти — нет. Малясова и прилегающие улицы назвать опасными было никак нельзя. И как ни странно, Малясова, Урицкого и Энгельса были не слишком зелеными. На Энгельса деревья были редкими, зелени не было, почти до ОДО. На Урицкого тоже не очень много деревьев. На Малясова деревья начинались за несколько десятков метров до нашего дома. Почему? Насчет Энгельса и Урицкого не знаю, а на Малясова раньше росли тополя. Пирамидальные. Несмотря на то, что это символ Средней Азии и любимый предмет пейзажа для художников, они были очень нестойкими. То ли корни слабые, то ли стволы, только когда в мае начинались бури, они валились, как кегли в боулинге. Вот на Малясова они почти все и полегли. И на Кренкеля начиная от нашего дома тоже раньше росли, в моем детстве. Потом арык почему-то высох, и тополя вместе с ним. Я как-то сама видела: сидела на балконе, выходившем на Кренкеля, и смотрела на грозу. И тут бежит соседка моя, мама Лоры Осадчук, Полина Моисеевна. Торопится до дождя. Шаг — и за ее спиной обрушивается верхушка засохшего тополя. Буквально шаг отделял ее от увечья или чего хуже.

А тут еще на оставшиеся тополя напала какая-то гадость. Летучие тараканы. Мало того, что самого мерзкого вида, так еще и пищали. Сидишь вечером на балконе — плюх. Потом еще — плюх! Подбирай их… Вот они тополя и дожрали. После чего их вроде бы запретили сажать.

Так что на Малясова тополей почти не осталось. Дубы были. На противоположной стороне. В конце второго квартала.

Улица наша была тихая… нет, не так, наша и прилегающие: Ширшова, Кренкеля, Обсерваторская, Финкельштейна. Очень редко, если кто пройдет. Да и машин почти не было. До сих пор так: ни людей, ни машин.

Дождалась я автобуса, упертая ишачиха. Через три минуты уже вылезла у той акации, что на углу росла. Которой уже тоже нет.

А сейчас, сто лет спустя, сижу и думаю: и на кой? Лучше бы лишний раз прошла по знакомой-знакомой улице.

Всего-то — завернуть за угол. Вдоль здания фирмы «Юлдуз». Мимо большого коммунального двора. Там еще Лена жила. Учитель английского. Красивая очень, с рыжеватым от веснушек лицом. Все боялась, что замуж никак не выйдет. Вышла потом…

Мимо общежития фирмы. Мимо большого пустыря, где росли высокие кусты сиреневых гибисков. Поперек пустыря — еще один коммунальный двор, где жила моя одноклассница Наташа. Мимо длинного глиняного дувала до еще одного коммунального, населенного евреями двора, где мама покупала мацу. Мимо дома двух странных особ, мужья которых сидели. А они тоже сидели. Часами. У калитки. И провожали взглядом каждого, кто проходил по улице. Мимо дома, где жил мой друг Валя. Напротив его дома была колонка, не кран, а именно колонка. И росли уцелевшие тополя. Толстые. На одном было вырезано имя Асрор и дата. Асрор Мухтаров. Жил напротив нас. Надпись глубоко ушла в ствол и обросла по краям слоями коры.

Мимо дома, где очень замкнуто жил татарин с русской женой. Перейти узкую улочку Кренкеля.

И я на углу дома.

Нужно же было быть такой ворчливой каргой, чтобы каждый день сетовать на необходимость тащиться от Кренкеля аж до Дархан-арыка. Всего-то до Обсерваторской. Мимо дома, где жила тетя Галя Петросянц, правда, не углового. Мимо Малясова, 24: Вика, Игорь, Люся… Мимо дома Генки, где мы часто сидели на низком крыльце. Мимо незнакомых калиток. На мостик через Ак-Курганский, ныне исчезнувший канал. Мимо длиннющего забора. Мимо крошечного квартала, где на углу жил парень, который при встречах не сводил с меня глаз. И все. Там через улицу и в большой проектный институт Узгипро… что-то. Каждый день туда-обратно…

И до ОДО пешком. И до Сквера пешком. И обратно пешком. Всюду пешком…

Ну почему, почему мне было так лень пройти лишний квартал? Почему я все искала, как бы проехать хоть на чем-то?

Почему я так ленилась лишний раз пройти по любимой улице, любимому городу? Прости ты меня, город, которого нет, но на вытертом до камешков асфальте которого остались мои следы. Прости меня, Сквер, которого больше нет и не будет, но где-то на уничтоженных аллеях которого остались мои следы. Прости ты меня, улица, за то, что бросила тебя на целых 30 лет, а ведь еще в 2000 году муж, приезжавший хоронить мать, за день обошел пешком весь центр и, довольный-счастливый, рассказывал, что ничего, ничегошеньки, слава богу, не изменилось, а я, наивная, тогда еще подумала: «А что должно было измениться?»

«Простить» и «проститься» — однокоренные слова? Проститься навеки с тем, что столько лет было твоим, — это очень больно. Проститься навеки с тем, что ты считал незыблемым, — очень больно. Проститься навеки с тем, что считалось твоей родиной, — очень больно.

Просить о прощении и проститься — мучительно.

Мне часто пытаются объяснить, что все, о чем я пишу, — тоска по ушедшей молодости.

И это тоже. Каждому жаль молодости, хотя я не слишком страдаю от старости (если не считать здоровья, конечно). Правда, не страдаю. Но есть еще и совершенно другое чувство.

Есть в английском языке такое понятие bittersweet. Горько-сладкий. Сладостно-горький.

Именно это ощущение постоянно у меня на душе при мысли о моем Ташкенте. Когда-то моем.

Прости… И прощай?