Огонь моей души – слова

Соня Рыбкина

Сборник стихов и прозы поэта Сони Рыбкиной, известной под псевдонимами Соня Мюнцель и Королева Эс. Соня пишет как любовную лирику, так и делится в своих произведениях впечатлениями от жизни, различных фильмов, книг.

по водам Океана Жизни.

© Соня Рыбкина, 2020

ISBN 978-5-4496-4137-3

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

2019

В старом доме

Я в старом доме. Предо мной

Разверзлась царственная Прага,

И вечер теплый, как святой,

Идет, не сдерживая шага.

Размытый город, как стекло

В окне распахнутом мерцает,

Sankt Nikolas глядит светло,

И купол сводчатый блистает.

Уходит в городскую синь

Свет фонаря — и в полудреме

Я слышу: тихое «Аминь»

Как будто шепчут в старом доме.

перевод Р.М.Рильке, «Im alten Hause»

Маргарита

Был вечер. Я в объятьях гамака

О чем-то непредвиденном вздыхала,

И чья-то прихотливая рука

Тебя в мою тетрадь нарисовала.

Я узнавала твой упрямый рот

И всполохи твоих волос чернильных,

И каждый шаг, и каждый поворот,

И поцелуй со вкусом апельсинным,

И летнюю, измятую траву,

И старые, скрипящие качели.

И я теперь ни разу не солгу,

Сказав, что это было в самом деле,

И были мы. И белой простыней

Лежала ночь на узеньком заливе,

И мы слились, как небеса с землей,

В едином бессознательном порыве.

Уходит день. Я — в белом гамаке,

И все вокруг коралловым залито,

И я держу тетрадь в своей руке,

Как тот роман держала Маргарита.

Апрельское

Я сохраню внутри и этот день,

И этот час, весь солнечный и яркий.

Цвела-цвела воздушная сирень,

И лепестки летели, как подарки.

И запах кофе, сладостный, хмельной

Пьянящей дух и разум карамели.

Мне так дышалось пагубно-вольно,

Как дышится и любится в апреле.

Но не бывает счастья без тоски.

Пятном чернильным на моем подоле

Разверзлась — некасания руки

Страшнее расставаний и неволий.

Стихи хранят, как памятный дневник,

И бережно качают в колыбели

Меня — меня, любящую навзрыд,

И наши несвидания в апреле.

Лучик

Как мне не хочется

Любить — но как влекомо

Любовь слагается и строчится.

Как со знакомой

Встречаюсь — расстаюсь —

Меняет лица.

Как я заведомо влекусь —

Нет, не напиться!

И жажда нового лица,

И жажда жизни

Диктуют: «Выпей до конца!»

Как звезды — брызги!

И золото твоих волос,

Как солнца лучик.

Стоять недвижно, как Колосс:

«Не мучьте!»

Ты — мой апрель, удар под дых,

Беда и радость.

И мне тебя — мой бунт, мой взрыв —

Любить осталось.

Просьба

ничего уже не хочу, никого уже не хочу,

только дайте спокойствия, силы духа;

я опять (с безразличием) промолчу,

глядя на окружающую разруху.

ничего уже не хочу, никого уже не хочу,

только дайте мне благости, дайте мира,

больному — по исцелению, воину — по мечу,

пусть никто не уйдет обделенным с земного пира.

каждому ждущему выдайте по любви,

храброй, бесстрашной, отчаянной, словно рать.

пусть у людей не найдется смелости осудить,

пусть у богов не найдется смелости покарать.

каждому аду дайте по палачу,

каждому раю — по ангелу в белой шали.

ничего уже не хочу. никого уже не хочу.

ведь его вы уже у меня отобрали.

Маэстро

Я помню звук виолончели,

Прозрачно-чистый, как слеза;

Я помню все — как вы смотрели

По-плутовски — глаза в глаза.

Как сладко было ожиданье,

Когда, когда войдете вы?

Важнее не было признанья

Признанья вашей похвалы.

Все звуки взбалмошного Грига,

Аккордов пышные костры —

Все — ради вас. Все — ради мига

Улыбки вашей и игры.

Все отзвучало — ноты, звуки,

Исчезли вы, как дальний сон;

Но помню я, как ваши руки

Тревожил Гайдн — и Мендельсон.

Больше нам не повезет

не исчезай, не уходи. я попрошу тебя остаться; с улыбкой горестной паяца сложу я руки на груди. не исчезай, не уходи — и будет все, как ты захочешь; нам счастье свыше напророчат, мой друг, мой раб, мой господин. и будут дни тянуться вечность, и будут ночи ярче дня — и блики ржавого огня во мне тебя увековечат.

не исчезай. не уходи. пусть обернется жизнь мечтою, и в целом мире — мы с тобою, и все невзгоды позади. мы будем (исподволь целуясь) гулять, а диск над головой и шум весенних венских улиц нам что-то скажут про любовь. и пусть вся жизнь проходит мимо, но я запомню каждый жест; как мы в любовной пантомиме играли битву и протест.

не исчезай. как будто в мире есть смысл, кроме как — с тобой вести тяжелый, страстный бой, словно на рыцарском турнире. не уходи, ведь ясно, все вернется к самому началу, где мы друг друга не встречали.

где больше нам не повезет.

Я многого от жизни не прошу

я многого от жизни не прошу, чтоб только ты и розовое солнце меня спасли от страха темноты, и луч упал расплавленным червонцем на землю; слышишь? птичьи голоса все говорят о девичьем, о птичьем; сверкает, как жемчужина, роса, и воздух весь янтарно-земляничен.

я многого от жизни не прошу. вот будешь ты, измученный июлем, и жадные, заждавшиеся рты, скрепленные хмелящим поцелуем; вот будет дом, испекшийся жарой, дыханьем солнца сладко напоенный; и буду я наполнена тобой, таким очаровательно-влюбленным.

Взять бокал белого, ледяного

взять бокал белого, ледяного,

пообещать — ни единого больше слова

не будет на языке.

я молчу. боль такая — ни вымолвить, ни присниться;

что есть сердце? а сердце, известно, птица,

трепещущая в руке.

мы закончимся. вечер. дыханье сливы.

солнце уходит за море неторопливо,

оглаживая волну.

я, замерев, дышу водяной прохладой,

звезды рассыпаны полем блестящих ягод;

я слушаю тишину.

если надежда есть — мне ее не надо.

яблоко между губ благосклонно, радо,

трогает за щеку.

в детстве казалось, в любви — никаких трагедий.

теперь я — надменная, злая леди,

не желаю любви врагу.

Нелюбовь

Уходят столетья, уходят минуты,

Уходят слова.

Я чувствую робко, я чувствую смутно:

Я снова жива.

И ветер прохладный, и ветер июньский

Мне шепчет: «Люби!»

И я вспоминаю твой шепот французский

И губы твои.

Обеты, страданья, разлуки, оковы

Свободы моей.

Теперь — заперта на тугие засовы

Лиловая дверь.

Теперь в моем доме погашены свечи,

Молчат о любви.

А я вспоминаю — несчастья, невстречи,

Недуги свои.

А я вспоминаю — любила? Едва ли!

Расстались? И пусть!

Мы оба в той страшной войне проиграли,

Но я не дождусь

Когда же, когда же узнаю, увижу,

Когда — не стерплю?

Тебя — презираю! Тебя — ненавижу!

Тебя — не люблю?..

Домино

делай, что хочешь. только не уходи.

я устала гоняться за призраком прошлых весен,

замирать на каждом возгласе и вопросе,

доставать осколки из выпотрошенной груди.

я устала. смотри, как фонарь салютует желтым,

черный кот у огня угольком украшает пол.

ты — финальный, нервический тон аккорда,

и смеяться с тобой так неистово и легко.

делай, что хочешь. бархат, огонь, вино,

поцелуй ложится на губы, как снег — на землю.

мы сложились с тобой в маскарадное домино,

ты — торопишься жадно, а я — выгораю, медлю…

только не уходи.

Письмо в бесконечность

Х. — Л.

я смотрю — за окном расцветает осень, разукрасив листья под цвет граната; так любовь стучится нежданным гостем, только больше, увы, мне ее не надо.

помню голос строгий и взгляд печальный, вереницу слов и охапку писем; я скучаю — тошно! как я скучаю! сколько минуло дат, годовщин и чисел? сколько минуло дней — я один! нелепость! все бессмысленно, мы — так смешны, беспечны; верим слепо, что в жизни несчастий нет, и любовь дается одна навечно.

помню, как я сказал в порыве, как признался — солгал под тяжелым взглядом, а когда стало правдой «люблю» впервые, это было уже никому не надо.

я не думал, что кто-то любить так может, без остатка, навылет, себя предав, а смотреть так, как будто меня дороже нет на свете, когда я — клинок кинжала.

принимать любым и смотреть с любовью — думал я, только матери так умеют; что водою было, прольется кровью — я теперь не помнить о том не смею.

люди счастья не ценят; что счастье — данность! а потом о нем умоляют слезно. мне бы дали только смешную малость — быть с тобой. ты простишь?

знаю, поздно.

поздно.

Сердцебиенье

Изгибы тел и полукруги бедер

Я изучаю вдоль и поперек.

В любви к тебе, в пьянящей несвободе

Меня найдет однажды Рагнарек.

И белой ночью, петербургской, летней

Он позовет, ступая на порог.

Я поцелую острые колени —

Единство рук, сплетенье слов и ног

Есть дикое, оправданное счастье

И жажда быть, и тишина вокруг.

И нитка поцелуев на запястье,

Слиянье тел, слиянье губ и букв —

Пусть будет так.

При свете наготы

В ее открытом, смелом откровеньи

Есть только мы — небесные цветы —

И наше — на двоих — сердцебиенье.

Ассоль

Бывал ли ты, мечтатель юный,

В долине, сотканной из грез,

Где ночью тихой и безлунной

Рассыпано рукой Фортуны

На небе ожерелье звезд?

Бывал ли ты, мой юный друг,

В уютной маленькой Каперне

Под городком чудесным Лисс?

Хозяин там любой таверны

Готов твой выполнить каприз.

Готов он и рассказ мудреный

Налить в пустеющий стакан,

И ты, нектаром напоенный,

Сказаньем дивным упоенный,

От счастья бешеного пьян.

«Послушай, друг, рассказ мой чудный,

Легенду давешних времен;

Но не идальго безрассудный,

Не леди в трауре о нем,

Не город, выжженный огнем,

Не лица праздничные в масках

Герои этой дивной сказки,

А лишь сплетенье двух имен,

Двух рук, двух душ, судьбы сплетенье,

Как поцелуй-прикосновенье,

Амура нежного завет

И нежной девочки портрет.

Скажи мне, друг, слыхал ли ты,

Как на дороге в день безликий

Ей встретился чудной старик?

Он баловался чудесами,

Волшебник, толкователь книг,

Он был придумщиком великим,

И посулил он ей мечты;

Он предсказал: «Под парусами,

Алее крови, ярче дня,

Прибудет принц — герой из сказки

(Точеный стан и профиль царский),

Придет — и заберет тебя».

Шли годы. Девочка росла,

И вера в чудо в ней окрепла;

Она ждала с попутным ветром

Алее крови паруса.

Мечты подруг ей заменили,

Как заменили целый свет,

От всех несчастий оградили,

От мелких тягот, горьких бед,

И ей надежду подарили,

Амура нежного завет».

Ты слушай, юноша печальный,

Рассказ правдивый и прямой

Про расшумевшийся прибой,

Про берег низкий и песчаный,

Целуемый ласковой волной,

Про свет морской воды хрустальной;

Про то, что было не с тобой.

«И вот однажды, ясным днем,

В сосновой роще, в полдень жаркий

Ассоль, задумавшись о нем

(Точеный стан и профиль царский),

Заснула. Грей, а с ним — слуга

В чудесном были настроеньи,

По склону шли, и вдруг — она!

Лежит, прекрасна и скромна,

Сама — не явь, но сновиденье;

Пастушка? Фрейлина? Княжна?

И вот уже его рука

Ее руки коснулась нежно,

И в обольстительной надежде,

Кольцо ей на руку надев,

Он поспешил сюда, в таверну

В уютной маленькой Каперне,

Услышать и узнать о ней:

Прелестней нимф и краше фей.

И он узнал — о предсказаньи,

Мечте и вере в чудеса,

И вместо страстного признанья

Ее заветное желанье

Решил исполнить. Паруса

Алее крови, жарче дня

Он приобрел для корабля.

Ассоль уже домой вернулась;

В мечтах она, кольцом любуясь,

К окну резному подошла,

И вдруг — корабль! Яркий, алый,

Вдали — пылающим огнем;

И радость сердце обожгла,

Ассоль навстречу побежала.

Как долго грезила о нем,

Как ослепительно мечтала,

И вот он — здесь. Сошел в ладью,

И к ней плывет, и тянет руки,

Сильнее зависти, разлуки,

— Моя? — Твоя! — Любим? — Люблю!..

Я вижу, верно, друг мой юный,

Ты погрустнел, затосковал;

Плесну еще напиток чудный

Я в твой мерцающий бокал».

Людвиг

Так расстаются — в темноте,

Не помня слов, себя — не помня;

Опять — не Вы, опять — не те!

Одна — среди толпы безмолвной.

Король, страданьем напоенный,

Вы вспоминали обо мне?

Вы вспоминали ипподром

И тихий, сказочный Бад-Ишль?

Как греза, как далекий сон,

Вы поклонились мне — и вышли,

И губы Ваши пахли вишней,

И Вам к лицу был царский трон.

Теперь Вы — узник белых замков,

Валькирий, зигфридов, богов,

И я сама, как арестантка,

Среди — чужих, среди — врагов,

Вся — в блеске царственных оков,

Ах, власть! Прелестная приманка!

Я Вам ни разу не лгала.

И память, горькая, как вето,

Во всех старинных зеркалах,

Во всех нарушенных запретах.

И горький стон: «Елизавета!»

Доносит мне ночная мгла.

Вольно!

Я — полюбила.

Я — пропала.

Ах, мама!

Снится без конца.

Так далеко!

И так мне мало

Черт вожделенного лица.

Что делать, мама?

Я — пропала!

Нет, быть не может!

Я — люблю?

Как крепость каменная, пала

И о прощении молю.

Как я жила!

Беды не знала,

Не знала пагубных утех,

А, полюбив, — затосковала.

Как горько, мама!

Сладок грех!

Ах, мама!

Тягостно и больно —

Моей печали нет конца.

Я жду, когда он скажет:

«Вольно!»

С прелестным взглядом наглеца.

Книжное

Когда июль становится лучом

И спелым персиком ложится мне на губы,

Я с полки достаю солидный том,

Покрытый пылью, словно сладкой пудрой.

И я смотрю, как между книжных строк

Гуляет рыцарь, бюргер и вельможа,

И льется слов изысканный поток,

И я сама — среди толпы прохожих.

Я наблюдаю, пишется портрет:

Овал лица и солнца глаз еврейских.

Писатель, как художник, как эстет

Рисует королевскую невесту,

Рисует золоченую постель

И витражи у круглого оконца…

Ведь я сама — плененная Ракель

Во власти распаленного Альфонсо!

Я закрываю книгу, не прочтя

Последние, трагичные страницы.

Июль летит — лукавый, как дитя,

В своей крылатой, легкой колеснице.

Ты помнишь лето?

ты помнишь лето? скалистый берег, ракушки, солнце и запах моря. и если чувства хранятся где-то, позволь мне их унести с собою. позволь мне помнить, позволь мне верить в то, что отныне не повторится. и бьются чувства в моей ладони далеким прошлым, плененной птицей.

ты помнишь домик? а горы — помнишь? какое счастье! какое лето! ты выцеловывал мне ладони, и поцелуй, как клеймо, как вето садни’т — и мне не дает покоя. дурак считает, любовь — бессмертна. но если юность хранится где-то, в нее вернуться чего нам стоит?

я не боюсь ни любви, ни правды. ты помнишь лето? ни дня печали! мы убегали, не ждя пощады, мы убегали — и возвращались. ты говорил, что расстаться — просто, пусть только кончится этот август. и разлюбить тебя было поздно, мой дерзкий зигфрид, мой вечный фауст.

ты помнишь встречу? в последний раз ты руки коснулся, глаза зажмурив. ты — не напишешь, я — не отвечу. морские волны, цвета лазури — и воздух жженый. ты помнишь лето? наш славный отдых, наш ржавый август?

и если память хранится где-то,

то я — навеки — с тобой останусь.

Лже-поэты

Я тщетно стараюсь все меньше писать стихи:

Гениев нынче не жалуют в Роспечати.

Те, кто бездарен, остатком гнилой трухи

В век оскудевший приходятся очень кстати.

Нет, не подумайте!

Я не боюсь пропасть:

«Вот тебе, девочка, лучшая из профессий».

Пусть лже-поэты сегодня пируют всласть,

Завтра они получат худые вести.

Никто не запомнит ни обликов, ни имен,

Противные лица их канут в морскую бездну.

Пусть будет так!

И ржавым горя огнем

Мои стихи птицей-феникс тогда воскреснут.

Скарлетт

Скарлетт О’Хара — капризный ребенок; все восхищенно суетятся вокруг. Скарлетт привыкла, что с самых пеленок ее выполняют любые «хочу» — кажется, вдоволь батиста и кружев, только ее не волнуют шелка. В мыслях — лишь он, что так дьявольски нужен — имя слетает опять с языка.

Скарлетт живет и надеется: «Эшли!» Словно смакует на алых губах. Только, увы, все мечты и надежды утром одним рассыпаются в прах. Кончено детство и кончены грезы! Скарлетт не верит, колеблется, ждет. Но — решено; и под девичьи слезы Эшли — другую — венчаться ведет.

Но никакие преграды и войны Скарлетт не в силах сломать и разбить; Скарлетт О’Хара — не из побежденных, она — победитель свирепой судьбы. Пусть он другую целует во мраке, пусть он ей отдан во веки веков — Скарлетт полна безрассудной отваги, и не уйти от любовных оков.

Скарлетт не знает, но новое имя уже подступает к мятежной душе. Скарлетт — его госпожа и рабыня, и в темноте едва слышится: «Ретт!» Скарлетт его от души ненавидит: кто он? Мошенник, подлец, негодяй! Только его ненавистное имя путь в ее сердце находит шутя.

Эшли — далекая, мнимая слабость, Батлер — отчаянный, варварский бой; к первому в ней ничего не осталось, а со вторым неужели — любовь?

Скарлетт О’Хара — не из побежденных, только тоски ей никак не унять, когда он чеканит — чужой, отрешенный:

«Моя дорогая, мне — наплевать».

Маме

Фильму «Гибель богов» посвящается

Ночь. Покрывало. Зловещая тишина,

Слышатся только тихо слова молитвы.

Мама должна быть ласкова и нежна,

Мама должна сохранить от беды и битвы.

Мама, ты где? Почему я опять один?

Мне приснился кошмар, мне так нужно в твои объятья!

Мама, ты где? На которой из всех картин

Спряталась ты в своем белоснежном платье?

Мама, скажи, отчего мне — с живой тобой —

Было так холодно, страшно и одиноко?

Ты зачем меня сделала брошенным сиротой

Ради любви, отдаваемой всегда другому?

Мама, я взрослый — и что-то со мной не так,

Я целую маленьких девочек. Это проклятье?

Мама, мой самый страшный ночной кошмар —

Ты сама — убийца чужого счастья.

Мама, ты верила слепо, что я прощу?

Я тебе ничего не желаю — помимо зла.

Мама, сегодня я тебе отомщу.

Прими мой подарок — и выпей его до дна.

Письмо

Я не хочу вам лгать. К тому же,

Не лгут любимым. Вы, простужен,

Сидите, окунувшись в шаль;

Над вами лампа, как вуаль,

Раскинулась над изголовьем;

Вокруг — смиренное безмолвье,

Сигары дым, письмо в руке

И тень бумаги на щеке.

Читайте, друг. Неосторожно

И восхитительно-безбожно

Мне вам писать в вечерний час

Куплеты восхищенных фраз,

Восторга и благоговенья

В плену тягучем наважденья.

Склонясь над письменным столом,

Я представляю барский дом,

В камине — жар, а в кабинете

Сквозняк танцует на паркете;

В гостиной — тьма; глазницы окон

Глядят, в раздумьях о высоком,

И шкаф дубовый вторит им,

Как древнеримский исполин;

И маятник, как часовой,

Хранит ваш бережно покой.

Смотрите! Оживает дом,

Какой восторг царит кругом!

Вы ждете моего фиаско,

Но вам — ни трепетно, ни страстно —

Я не признаюсь в чувстве том,

Что поглощает целиком.

За вас — на плаху! Милый друг,

Любовью это не зовут.

Австрии

Когда имперственная Вена

Меня пленяет и зовет,

Из глубины дунайской пены

Ее прообраз восстает.

Я вспоминаю тронный зал

И шпили горного аббатства,

И блеск паркета, блеск зеркал,

И роскошь царского убранства.

И позолоченный орган,

И в каждой нише — юный ангел,

На Штефансплатц — святой Стефан;

И воздух горный, полный влаги,

И катер, и седой Дунай

Меня манит, меня лелеет.

О, чудный, незабвенный край!

Мечтать о встрече я не смею,

Не смею — преданная вам,

Равнинам, пастбищам, раздольям,

Блаженным, дивным берегам.

Мой Oesterreich!

Мои — любови!

Невозможно любить двоих

Первая мне шептала слова любви,

Целовала, рукою нежно меня обвив,

Обещала трепетно:

«Верь мне, любая боль

Превратится однажды в твой серебристый смех».

И я слушала ее голос, ее напев,

И она была — моей — королевой нег,

И любовь моя с ней была девственной, словно снег.

Я любила ее — но она не была тобой.

Ты, второй, был мой остров и мой причал,

Моя сущность, потребность, начальнее всех начал,

И с тобой я почти забывала (почти!) о ней,

И в любви к тебе дольше вечности длился день,

И любовь к тебе становилась меня сильней,

Но я голос ее вдруг услышала в тишине.

Истина такова — невозможно любить двоих.

Как мне выбрать: музыка или стих?