Излишне съедобная кассета VHS

Сергей Жебаленко, 2023

Сюжетных линий три. Первая начинается с больницы, где приходит в себя взрослый мужчина, частично потерявший память. Время действия 1970 год.Второй герой – Феликс Мудрицкий, автомобильный телевизионный журналист, который зарабатывает рекламой. Время действия – 2000 год. Третья – попытка художественного осмысления того времени, которое можно назвать «война на Донбассе 2014-2017 годов». Связующим звеном всех трёх линий являются главы-вставки, которые переплетают между собой разные персоналии романа.

Любые сходства персонажей

с реальными людьми,

а также событий

с реальными событиями

— НЕ случайны.

Это подлинная история,

а если что-то не совсем так, то всё равно — правда.

Пролог

VHS (Video Home System) —

аналоговый формат видеозаписи,

разработан и представлен

компанией JVC в 1976 году.

— Мародёрство? — переспросил военный. — Я за такое расстреливал на месте.

Нет, это был не «вертолёт», это был сон.

Мы сидим втроем на берегу полуденного ленивого ставка, на полянке под деревьями в тени. Сидим за столом, который был когда-то, давным-давно, сколочен из досок, причем обработанных «не сильно качественно», и я вижу потрескавшиеся узоры древесины и поржавевшие шляпки гвоздей, утопленные фактически уже в белое (серое) дерево.

Не очень далеко вижу водную гладь неподвижного жаркого серо-зеленого зеркала воды, квакают лягушки на берегу да щебечут у нас над головами какие-то пичуги.

Я на лавочке с одной стороны, а напротив меня двое — справа худощавый немолодой (но и не старый) человек неопределенного возраста с коротко стриженой головой и в синей футболке. Слева — мужчина чуть постарше, поплотнее в своей конституции, с круглым лицом и в пятнистом камуфляже. Судя по возрасту как минимум подполковник, если не выше, — знаков различия на полевой форме, понятно, никаких — ни рода войск, ни звания, ничего.

Он помолчал немного, потом добавил:

— Иногда вдвоём-втроём мы проводили некий такой военно-полевой суд, но все равно расстреливали.

И замолчал.

Худощавый хмыкнул, но ничего не ответил, повернулся ко мне.

Они оба словно ждали от меня чего-то, и я начал:

— На работу в пожарную часть я попал, будучи уже достаточно взрослым, что-то лет в тридцать, — сказал я, — водителем на пожарную машину. То есть, я дежурил, ходил в караулы, но выполнял обязанности исключительно водителя. Привозил пожарный расчет к месту вызова, работал насосом из машины (воду давал по команде), но собственно пожары я не тушил.

Худощавый слушал меня, чуть склонив набок свою стриженую и «несколько непропорциональную» кривую голову с торчавшими в разные стороны ушами.

Даже не так — уши у него были не оттопыренными, не лопоухий он был (как тут еще выразиться-то?), левое ухо чуть выше правого и оба лишь слегка наклонены вперед, как у иных борцов вольного стиля.

Это называется — уши сломаны. Только своей худой комплекцией он не сильно-то смахивал на борца-вольника; те пожилистее и покрепче будут.

И озорная (да и такая же кривая, как сама голова) ухмылка на лице.

Военный больше молчал, чем говорил.

Впрочем, нет, — он вообще молчал, и за все время разговора я от него услышал только несколько фраз.

Я хотел было продолжать, но худой перебил:

— А что, правду говорят, что вы на пожары без воды приезжаете?

— Нет, это не правда, — отвечаю я.

— Неправда, Игорь, прикинь? — легонько своим худым плечом толкает военного худой.

Так они знакомы!

Военный никак не прореагировал на это его «прикинь», и даже не пошевелился; у него был такой вид, словно его вызвали на малосущественное и неинтересное совещание, где присутствовать обязательно, но… не обязательно.

В лице у этого военного читалось и виделось некое противоречие.

Правильные черты овального, почти круглого лица, умные (но скучающие сейчас) глаза и — усы.

Даже усики.

Если мысленно их подвернуть концами чуть кверху, то они могли бы быть похожи на те, которые носили прапорщики в царской армии. Нет, не белогвардейские прапорщики, у которых в глазах тоска поселилась на всю оставшуюся эмигрантскую жизнь, а те, которые «ещё до того как». Ну, еще те… при царе которые. У которых еще блеск стоял в глазах и жизнь кипела, а взгляд непроизвольно выискивал в толпе на набережной женскую фигурку. Эти прапорщики и есаулы (или как там их еще) и в атаку неслись на своих скакунах с таким же блеском в глазах.

А у этого — ни усов кверху, ни блеска в глазах.

…но, правда, и тоски никакой…

Серьезное умное, но равнодушное к нашему разговору спокойное лицо.

— Откуда ж эти байки про пустые пожарные машины? — не унимается худощавый.

— Байки эти от тупости народа нашего, — отвечаю я. — Лишь бы языком потрепать. Ты ж ведь, судя по всему, также погоны носил и знаешь, что в карауле всегда, всё и все наготове. Как только свисток-гудок-сирена-тревога — и мы уже куда-то бежим. Так и в пожарной части, все машины укомплектованы и заправлены. В том числе и водой в бочках. И караул спит одетым — как в армии отдыхающая караульная смена, — сняты лишь сапоги, головные уборы и ослаблен поясной ремень.

Синяя худая футболка никак не прореагировала на мое замечание про его погоны, которые он (наверняка) когда-то носил, и я продолжал:

— Насос пожарного автомобиля выдает сорок литров в секунду. То есть, ты моргнул, и четыре ведра воды из бочки улетели. А емкость штатной пожарной машины — всего две тонны; пятьдесят секунд работы — и бочка пустая. Тлеющий мусорник можно поливать и поливать и поливать, а если серьезное возгорание, то тут наскоком не получится. Пока одна машина работает, второй расчет ищет в округе гидрант или водоем. А зевакам что? «Ну вот, опять пожарники без воды!».

— Пожарные, а не пожарники, — вставляет военный «прапорщик-есаул».

— Да, я знаю.

— Да, я знаю.

Это мы с худым почти одновременно.

— Ну и? — спрашивает худой.

Где-то на той стороне ставка шевельнулся нетолстый зеленый стебель камыша, и ленивая неохотная «волнушка» (не волна) медленно покатила к нашему берегу.

— Да, так вот, — продолжаю я, — первый мой выезд на серьезный пожар случился чуть не в первую же смену. Горела хата на поселке Энергетиков, и тушили мы ее часа четыре. Нужно ведь не только возгорание ликвидировать, но и конструкцию разобрать, стены разворошить и пролить водой, чтобы ни единого тлеющего уголька не осталось. Чтобы снова не загорелось.

— Ага, «разрушить до основанья»? — кивнул худой.

— Да, — ответил я, — до основания. Вернулись мы в часть после пожара, я закинул рукав в бочку, чтобы вода набиралась, заглянул под капот — всё ли там в порядке, обязательная процедура, и сижу, курю. Подходит Жека Богатырёв, командир отделения со второй машины (в своем районе мы двумя «ходами» ездим), и протягивает мне книгу со словами: «На, держи, ты ведь читать любишь?».

Беру книжку — толстая, «Один в поле воин». Интересная, я такую в юности читал. Впрочем, наверное, как и любой мальчишка, — про разведчиков. А она с угла чуть-чуть подгоревшая, почерневшая.

Спрашиваю у Богатырёва: «Это что?».

«Трофей, — отвечает. — У нас так принято. Ты ж водитель, в «бою» участия не принимаешь, а мы добычей всегда делимся. Так заведено».

Повертел я книгу в руках, гарью воняет.

И у меня в голове мысли: мы только что разворошили, разобрали человеку полдома, и причем почти до фундамента, да еще и его имущества там сгорело на полжизни, а пожарные ЭТО трофеями называют?

Возвращаю я книжку Богатырёву и говорю ему: «Это не трофей, это мародерство».

«Как хочешь», — отвечает Богатырёв и забирает книжку.

— Я за мародерство расстреливал, — снова вставляет военный.

— Прикинь? — оживляется худой и снова легко толкает плечом есаула. — А ещё мне рассказывали, что, войдя в горящую квартиру, пожарники сначала тумбочки и шкафчики шерстят, там, на предмет всяческих ценностей, денег, «рыжья». А тушить? Тушить можно потом…

— Пожарные, а не пожарники, — вставляет военный.

— Да, я знаю, — нетерпеливо отвечает худой в синей футболке и едва не кипятится. — Вы чо, гоните, что ли, мужики?

Он слегка меняет свою позу, чтобы удобнее сесть на деревянной лавочке и чуть-чуть поворачивается к есаулу.

— Давайте начнём с того, что война, любая война, любая (!), — худой поднимает к небу свой тощий палец, — это мародерство, как говорится, уже по умолчанию. Кто-то радуется трофею, который помещается в кармане или в заплечном мешке, а кто-то мародерствует отраслями и территориями. Или вы это серьезно? Игорь? Ты ж полмира изъездил!

— Я за мародерство расстреливал, — снова повторяет своё «прапорщик». — Самое большее, что я позволял забрать у убитого, это оружие и патроны. Ну, может быть, еще деньги — это вопрос выживания. Раньше на войне, ну, в те войны… можно было еще сапоги снять, зимнюю одежду. Вещи нужные, необходимые. Но по карманам лазить?

Худой снова нетерпеливо и повернувшись в мою сторону:

— Вот скажи мне, ты грамотный, если бы Кутузов перед Смоленском не разрешил мародерствовать, жечь хлеба, резать и угонять скот, тогда бы Наполеон не только до Москвы, а до самой Сибири дошёл бы. Разве не так? А эвакуация в Среднюю Азию и на Урал в Отечественную? Наши, да и немцы тоже, да и любые войска, отступая, подрывают мосты, дамбы, переправы…

— Одно дело — жечь за собой мосты и другое дело — мародёрить, — устало отвечает есаул.

— Ага! А как же твой любимый Сталин и его январский приказ от сорок пятого?

— Да, — кивает головой есаул, — этот приказ как раз и запрещал мародерство на территории Германии.

— Ну, конечно, — отвечает с иронией худой. — А ничего, что советским солдатам «для начала» всё позволили? — худой снова поднял вверх свой тонкий палец. — Твой Сталин солдатам (советским солдатам!) Германию отдал на целых три дня! А только потом отдал тот самый январский приказ…

Стриженый приподнял было свою худую ладонь над столом и бессильно опустил ее снова на серо-белую потрескавшуюся столешницу:

— А вот скажи мне, Игорь, в Африке ты африканских колхозников от кого защищал, от Наполеона? — он усмехнулся и слегка коснулся плеча своего соседа. — Таких, как мы с тобой, наверное, даже в аду не принимают. Как ты думаешь?

— Я в этом уверен, — спокойно ответил подполковник.

— И я уж не говорю о том, что война и грабёж — это самые эффективные виды бизнеса! Классика, — говорит стриженый.

Но «есаул-прапорщик-полковник» снова и несколько устало добавляет:

— И обязательно на глазах у всего личного состава.

Последнее он произнес как-то слитно — «на глазах у всего личсостава».

По-военному четко и коротко.