VHS, или Квадратный компакт-диск

Сергей Жебаленко, 2023

Сюжетных линий три. Первая начинается с больницы, где приходит в себя взрослый мужчина, частично потерявший память. Время действия 1970 год.Второй герой – Феликс Мудрицкий, автомобильный телевизионный журналист, который зарабатывает рекламой. Время действия – 2000 год. Третья – попытка художественного осмысления того времени, которое можно назвать «война на Донбассе 2014-2017 годов». Связующим звеном всех трёх линий являются главы-вставки, которые переплетают между собой разные персоналии романа.

Глава 18 Вовка Карась

11 марта, 1972 год

Удивительная штука — семья.

Помнится, в детстве я мечтал о собственном письменном столе, потому что жили мы бедненько, и домашние уроки приходилось делать за круглым обеденным. Тогда такие были в моде. Ставили его обычно посреди комнаты и покрывали бархатной скатертью с бахромой, а в центре обязательно ваза, и в ней, как правило, пластмассовые цветы. Или графин с водой на стеклянном подносе с четырьмя перевернутыми гранеными стаканами по кругу.

Когда вечером за ужином собиралась семья, скатерть аккуратно снимали, а стол покрывали обыкновенной клеенкой. Частенько ее так на столе после ужина и оставляли, но графин или ваза всегда возвращались на свое место. А бархатную скатерть с бахромой выкладывали на стол лишь, когда приходили гости. И уж когда приходило несколько гостей, то этот круглый стол еще и раскладывался в огромный овальный. После гостей стол снова складывали, и графин с водой и стаканами (или ваза с пластмассовыми цветами) возвращались на место.

Делать уроки за таким столом было крайне неудобно, поскольку он, повторяю, круглый, и локти — на весу. Вполне вероятно, что именно поэтому у меня всегда были тройки по чистописанию, да на всю жизнь остался такой корявый почерк.

И сутулость…

Сейчас я сижу за настоящим письменным столом, и он принадлежит мне.

Точнее — Михаилу Карасю.

А еще Карасям принадлежит — не двух — и даже не трех-, а прям целая четырехкомнатная квартира. Правда, она уж оч-чень малогабаритная, зато у меня есть своя комната, свое собственное автономное пространство.

Столешница накрыта листом толстого стекла, под которым какие-то бумажечки, записочки, вырезки из газет, чьи-то черно-белые лица, словно выдранные из служебных удостоверений. В центре под стеклом — календарь 1972-го года с какими-то отметками фиолетовой шариковой ручкой.

Где-то тут в столе должен быть дневник и тетрадки; кто мне о тебе расскажет лучше, если не ты сам, правильно?

Хотя первое и весьма детальное знакомство произошло пять минут назад в ванной: я долго и внимательно изучал этого юношу в зеркальном отражении.

За что ты меня, боженька, в такое тело, а?

Длинный (именно длинный, а не высокий), худой, сутулый, с руками-веревками и с ногами-палками. Выдающиеся вперед скулы резко опускались в хлипкий подбородок, а следом в тощую шею с огромным кадыком, ещё ниже хилая грудь с выпирающими ключицами — Кощей Бессмертный.

И весь нескладный какой-то…

Точно такой же беспорядок и на письменном столе, и внутри него.

Стол — однотумбовый, это когда выдвижные ящики справа от твой коленки. В верхнем ящике — стопка тетрадей, ручки-резинки, цветные карандаши и засохший фломастер (тогда такие уже делали?). Во втором ящике учебники, а в нижнем — всякая мелочевка, в том числе и конфетные обертки, сложенные определенным образом — в форме квадратных конвертиков.

Как же они назывались?

Вспомнил — фантики!

В глубине нижнего ящика я нащупал холодную сталь и вынул настоящий штык от винтовки образца Великой Октябрьской Социалистической революции. Помнится мне, что тогда мы это именно так и писали: все слова с большой буквы, кроме слова «революция». Или «Революция» также с большой… Социалистическая Революция?

Не помню, забыл…

Штык (именно штык, а не штык-нож, который особым устройством примыкается к карабину или тому же «калашу»), этот был не плоским, а четырехгранным, длинным, сантиметров тридцать-сорок, и наконечник, помнится, «зауживался» до диаметра спички. Такой «штык-молодец», в отличие от «пули дуры», входил в тело врага, как иголка в теплое подтаявшее масло (так я об этом где-то когда-то читал), но кончик этого был отломлен, и на сломе светлела мелкоячеистая структура рапидной стали.

Откуда я знаю слово «рапид»?

Я помню, что учился в каком-то институте, изучал металловедение и даже знаю, что такое сопромат. Я помню (и я знаю), что я — автомобильный инженер. Но что это был за институт — не помню.

И как меня зовут, в конце концов?..

Тоже не помню.

Я положил штык на стол, открыл нижний ящик пошире, но того, что искал, там не было.

Он нашелся в портфеле за столом слева у стенки — школьный дневник.

Итак, зовут меня Михаил Карась, это мы уже знаем. Учусь я в донецкой экспериментальной школе № 5, в девятом «Б», и при этом учусь хорошо: четверки с пятерками, и последних гораздо больше.

Так ты зубрилка, оказывается.

А вот я, например, поумнел (и повзрослел) только к третьему курсу института… Впрочем, нет — несколько раньше, в армии.

Я служил? Да, я же ведь в армии служил!

Донецк? Нет, вот этого я не помню, никогда там не был.

Последняя запись в школьном дневнике — десять дней назад. По алгебре нам задавали функции, по физике — температуры, по литературе — Лев Толстой, как зеркало известно какой революции.

В соседней комнате послышался щелчок и негромкое гудение. И я узнал этот звук — так гудит стабилизатор. Была в советских квартирах такая штука, которая берегла ламповые телевизоры от перепадов напряжения. Прошло несколько долгих минут (это разогревались всяческие в телевизоре аноды и катоды), и давно забытый голос диктора (уж не Левитан ли случаем?) с полуфразы заговорил:

–…и число безработных в Великобритании превысило один миллион человек. Представители Дании, Ирландии и Норвегии подписывают в Брюсселе договор о приеме этих стран в Европейское экономическое сообщество. И кстати, на референдуме во Франции почти семьдесят процентов участников опроса высказываются в пользу расширения ЕЭС.

Женский голос:

— Президент США Ричард Никсон подтверждает, что его советник по национальной безопасности Генри Киссинджер, начиная с 1969 года, действительно вел секретные мирные переговоры с представителями Северного Вьетнама.

Опять мужской голос:

— Бундестаг ратифицирует договоры Западной Германии с Польшей и СССР, заключенные в 1972 году. Делегаты от христианских демократов при голосовании воздержались.

— Ты чо, и вправду ничего не помнишь? — услышал я голос за спиной.

В дверях стоял мальчишка лет десяти-одиннадцати в клетчатой синей рубашке, аккуратно заправленной в обтягивающее синее трико. В моем детстве я могу вспомнить лишь одного своего одноклассника, который на уроки физкультуры приходил в настоящем спортивном костюме. Все остальные — в чем попало: кеды и тапочки, черные или синие семейные трусы, а футболки и майки — самых разных цветов и в самых различных сочетаниях; спортивный костюм был редкостью.

Как тогда говорили — дефицит.

Тем временем женский голос из телевизора, словно из жестяного бочонка:

— На первичных выборах в штате Нью-Гемпшир сенатор Юджин Маккарти, выступающий за установление мира в Южном Вьетнаме, одерживает верх над президентом Джонсоном. А от Демократической партии на предстоящих выборах свою кандидатуру выставил сенатор Роберт Кеннеди.

Стоп-стоп, ведь Кеннеди убили…

Или это — не того Кеннеди?

В моем далеком детстве таких пацанов называли шкетами: на тощей шее большая голова, стриженная «под чубчик», остренький носик, торчащие розовые уши, а на улицу мамы надевали на голову тряпичную фуражку неопределенного серого расцвета, отчего уши из-под кепки торчали еще отчетливее.

Типичный шкет, что тут скажешь, я даже загляделся.

Мой младший брат?

— Правда, ничего не помню, — ответил я.

В его больших серых глазах читались одновременно две противоречивые мысли: с одной стороны, естественное и откровенное детское любопытство, а с другой — вполне отчетливое взрослое «не верю».

— И про насос не помнишь?

— Про какой насос?

Шкет не ответил, но моим ответом остался доволен.

— И что там, с этим насосом? — спросил я.

Шкет не удостоил меня ответом, словно не услышал, и снова спросил:

— И про колесо не помнишь?

Обычно младшие дети в семье балованные, потому что родители, как правило, любят их больше, чем старших, а старшим достаются лишь скучные домашние обязанности, в том числе и «заботы о младшеньких». Именно поэтому младшие растут капризными и не в меру требовательными, а старшие (незаметно и, как им кажется, тайно от взрослых) вымещают на своей «младшей обузе» свои «справедливые» недовольства.

Не во всех семьях, разумеется, но, как показывает мой житейский опыт, не общающихся между собой родных братьев и сестер весьма и весьма немало. Похоже, тут такая же ситуация.

— Я не знаю и не помню, что там с насосами и колесами, — ответил я.

На худощавом личике снова ничего не отразилось

— Ты кто? — спросил я.

И только тут у мальчишки даже рот от удивления открылся, он так с открытым ртом и простоял еще несколько мгновений.

— Я — Вовка, — проговорил он, наконец.

На его «востроносеньком» лопоухом личике в одно мгновение отразилась целая ниточка разных мыслей. Похоже, он еще и умен, в его глазах я не прочел ничего настораживающего или настороженного, но его следующая реплика прозвучала без паузы и ровно через секунду.

— Так ты и вправду ничего не помнишь, — согласился он с какими-то своими мыслями. — Ты должен мне девять фантиков.

Мы посмотрели друг другу в глаза: он сообразил, что я понял — никаких фантиков я ему не должен, и еще он прочел в моих глазах мое отчетливое понимание того, что и он обо всем догадался. Но нашу с ним молчаливую дуэль я закончил настолько для него неожиданно, что в этот раз он растерялся по-настоящему:

— Ну что ж, должен, значит, отдам. Эти, что ли?

Я выгреб из нижнего ящика целую колоду конфетных оберток и высыпал перед собой на стол.

— Они?

По его, мальчишеским, меркам эта горка цветных бумажек была настоящим сокровищем — на столе рассыпались и «Алёнка», и «Мишка», и «Гулливер», и что-то еще из моего собственного детства, но настолько далекого и прочно забытого, что даже их названия мне уже ни о чем не говорили. Помню лишь, что ценность фантика зависела от размеров конфетной обертки и качества бумаги, а также от того, шоколадная конфета в него была завернута или дешевый леденец. На столе лежала россыпь самых ценных фантиков того времени: из плотной атласной бумаги с яркими цветными картинками — Алёнками, Мишками и Гулливерами.

Его первой реакцией было — сгрести, прижать к себе и убежать.

Он даже чуть качнулся было вперед, но лишь самую малость. Что-то его остановило, хотя мыслил он правильно — бери, пока дают. Как на войне — сначала стреляем, а потом разбираемся, свои или чужие.

К чему это я тут про войну вспомнил?..

Я не знаю, что творилось в этой маленькой (большой) стриженой голове, но он все-таки шагнул в комнату из дверного проема, однако к столу не пошел, остался прислоненным к дверному косяку и на фантики не смотрел демонстративно.

— Я отведу тебя завтра в школу, хочешь?

Теперь я растерялся, но ответить ему я не успел.

Он продолжал:

— Ты ведь, наверное, даже не помнишь, где школа находится, да?

— Да, верно, — ответил я, не шевелясь и внимательно глядя ему в глаза.

Он своего взгляда не отвел, потом кивнул своей большой головой в знак того, что мы договорились, и только после этого прошел к столу и собрал фантики обеими руками.

Он аккуратно сложил их один к одному, словно игральные карты в колоде, что-то хотел спросить еще, но не стал. По его разумению, он и так уже был «в наваре», педалировать ситуацию не следовало…

Но — все-таки не удержался.

Уже в дверях оглянулся:

— И штык — он тоже мой.

Мы смотрели друг на друга, и в это раз я понял, что он не врёт.

— А я, небось, отобрал его у тебя и сказал, что тебе еще рано такие вещи, правильно?

Какое-то время он смотрел на меня, потом ответил:

— Вот видишь, а говоришь, что ничего не помнишь…