Излишне съедобная кассета VHS

Сергей Жебаленко, 2023

Сюжетных линий три. Первая начинается с больницы, где приходит в себя взрослый мужчина, частично потерявший память. Время действия 1970 год.Второй герой – Феликс Мудрицкий, автомобильный телевизионный журналист, который зарабатывает рекламой. Время действия – 2000 год. Третья – попытка художественного осмысления того времени, которое можно назвать «война на Донбассе 2014-2017 годов». Связующим звеном всех трёх линий являются главы-вставки, которые переплетают между собой разные персоналии романа.

Глава 4 А почему это я в больнице?

весна, 1972 год

Удивительная штука память — сам порой удивляюсь.

Как это часто бывает в жизни (да и в природе тоже), плотина рухнула под натиском. В какой-то момент я вдруг начал не только понимать, о чем говорят сестра и доктор, но и сам попытался заговорить. Но в тот первый раз из моего горла вырвался не хриплый и непонятный бульк, как это бывает у людей спросонья или от долгой болезни, а слабый и немощный писк, словно в автомобильном колесе выкрутили золотник и тут же заткнули пальцем.

Но они оба меня услышали.

— Сергей Андреевич, — удивленно обернулась ко мне медсестра.

Доктор, относительно молодой парень, аспирант, ординатор или как оно там у них называется, словом, молодой начинающий врач, оглянулся на меня. Ничего выдающегося или запоминающегося в его внешности нет: лет двадцати пяти-шести, ничего не выражающее и ничем не запоминающееся лицо; с такой внешностью шпионом-разведчиком работать, а не доктором в больнице.

Впрочем, был у него один примечательный момент: в правой руке он держал нечто похожее на амбарную книгу, а в левой — ручку, и писал, как это всегда делают леворукие: как-то непонятно — снизу вверх или справа налево, сразу и не сообразишь — словом, левша. Писал стоя, на весу.

Он лишь оторвал взгляд от своих записей, да и то на секунду.

— Оно уже пытается разговаривать, — сказала сестра, несказанно меня озадачив.

Это я что ли значит — «оно»?

Доктор, тем не менее, продолжил писать пока не закончил строчку.

— Ну-ну, герой… как ты?..

Он подошел, коснулся моего виска (я почувствовал прикосновение), наклонился и, переводя быстро-быстро свой взгляд с одного моего зрачка на другой, внимательно посмотрел «глаза в глаза».

— Все нормально, — сказал он, — скоро танцевать будешь.

И ушел.

Сестра сняла пустую капельницу, я внимательно за ней наблюдал.

Ровные уверенные движения, она хорошо знала свое дело. Жизненной силой и скромными цветочными духами от нее веяло при каждом движении. А когда она наклонилась надо мной, чтобы поправить иголку в левой руке, я ощутил такую волну запахов, что…

Впрочем — нет, мне такие никогда не нравились…

— Я где? — наконец пробулькало у меня в горле, и своего голоса я, понятно, не узнал.

— Ты в больнице, — ответила она, выровнявшись и глядя сверху вниз мне прямо в глаза.

Ну ладно, доктор со мной «на ты» (хотя тоже странно), но почему эта малявка мне «тыкает»?

— Я вижу, что не у себя в спальне. Почему я здесь?

— Сотрясение мозга. Ты под машину попал, — ответила она.

Чего?

…я попал под машину?

Будучи водителем с многолетним стажем, худо-бедно, но дорогу-то я переходить умею, и «попасть в аварию» в моем случае — это более реально, чем «попасть под машину». Но я ничего подобного вспомнить не могу, не помню!

— Девушка, как вас зовут?

— Вера.

— Скажите, Вера, вы, наверное, хотели сказать, что я попал в ДТП?

— Я не знаю, как там это правильно называется… в общем, ты попал под грузовик.

Под грузовик?

Что за бред!

И, опять же, отчего это она мне «тычет»? Моя дочь старше ее чуть не вдвое.

— А что это за больница?

Она что-то назвала ничего мне не говорящее:

— Реанимация, травматология.

— В каком районе хоть?

Она промолчала (или сделала вид, что не расслышала), потом повернулась ко мне:

— Что? Да, областная травматология, четвертый этаж, реанимация.

В Киеве есть областная травматология? Впервые слышу.

Она как-то по-другому называется. Кажется, больница скорой помощи, нет?

Четвертый этаж, сказала она. Не ошиблась? Звуки улицы — они же вот, здесь, прямо за стеклом.

— Ты много не болтай, еще успеешь, — она поправила прозрачную трубку, которая тянулась сверху от перевернутой пухлой бутылочки, и в мою левую руку закапало с новой силой.

Что за фамильярность? — подумалось мне.

Но подумалось мне уже как-то вяло, и я начал понимать, что засыпаю, потому что было в той бутылочке (и текло по той трубочке), скорее всего, какое-то снотворное, чтобы спалось мне послаще, и чтобы мои мозги, сотрясенные неизвестным мне грузовиком, поскорее восстановились.

Она еще что-то говорила, но я опять перестал ее понимать, а потом и сама палата слегка накренилась, но мебель никуда не посунулась, и рыжая медсестра не потеряла равновесия. Она прошла по наклоненному полу к покосившейся двери, и та кривым параллелограммом захлопнулась в кривом проеме.

Сквозь действие наркотиков помнятся мне иные эпизоды, о которых я вдруг вспоминаю только потом, через какое-то время. А, к слову, через какое время я их вспоминаю, эти эпизоды?

Помню, например, докторский обход, когда, помимо прикрепленных ко мне серого и невзрачного леворукого Сергея Андреевича и рыжей Веры, заходили еще несколько людей. Все в белых одеждах. Помню седого лохматого старика. Его брови были настолько вразлет и настолько неухоженные, что про себя я его тут же окрестил постаревшим Гришкой Мелеховым из Тихого Дона. Профессор и, похоже, самый главный травматолог всей тутошней больницы.

У него за спиной стайка медицинских студентов, они семенили за ним цепочкой, словно цыплята за тощей лохматой курицей.

Еще, спросонья от того же наркотика, помню высокого мужчину, кучерявого с темными волосами — как-то само собой напросилось красивое слово «брюнет», — в белом свитере и дорогих синих джинсах, клешёных от колена. Или джинсы мне только показались расклешенными? Я сам когда-то в таких ходил. В юности. Мода возвращается? Также помню запах его одеколона.

С ним приходила полноватая женщина, присаживалась осторожненько на стуле справа от меня, но ее лица я долго не мог разглядеть, потому что она постоянно плакала и к губам прижимала пухленький кулачок с белым носовым платочком. Ни мужчину, ни эту женщину я раньше никогда не видел.

Помню ссутулившуюся старую женщину с деревянной шваброй и тряпкой в руках — нянечка. В моей палате она появляется каждые два часа… даже чаще, чем «очень медицинская» сестра Вера…

…и моет, моет, моет, моет…

Больше никто не заходил — это точно.

И что интересно, я могу вспомнить и зрительно воспроизвести узор вышивки на оборке кофты плачущей женщины, помню толстое, словно бочонок, обручальное кольцо на ее полноватом пальце, а рядом, на среднем — перстень с красным камнем (рубин, по-моему, называется), но — какой-то несуразно огромный и… на самом-то деле, некрасивый.

Впрочем, какой такой рубин? Я ведь в камнях разбираюсь также как заяц в рыбьей чешуе…

Еще отлично помню на дорогих синих джинсах у мужчины очень качественный и неестественно ровный боковой оранжевый двойной шов, джинсы явно покупались в приличном бутике. Также я отлично запомнил, как он повернулся, обошел мою кровать, а меня и накрыло волной того самого одеколона. Он вышел из моего обзора куда-то за «спину» к окну — в палате слегка потемнело.

Помню в подробностях все студенческие лица. Их было пятеро: двое парней и три девушки. Один парень — типичный студент из кинофильмов «про Шурика» в смешных роговых очках и в рубашке из крупных розово-зеленых клеток. Ворот рубашки кривовато топорщился из-под белого халата. Второй — повыше, крупнее и постарше с таким же невыразительным и равнодушным лицом, как у Сергея Андреевича. Этот также, наверное, станет хорошим доктором. Девушки — не очень симпатичные: одна длинная и худая, «шо оглобля», также в пластмассовых очках, но сама оправа куда поприличнее, нежели на «Шурике». Две другие излишне упитанные, обе не в моем вкусе, и их я не особо разглядывал. Хотя, вероятно, смог бы на допросе у следователя в деталях составить их подробные словесные портреты.

Причем тут следователь?

А потому что был и такой, но я его не видел. Сквозь наркотический дурман помню, как где-то далеко по коридору скрипнула входная дверь, и голос Сергея Андреевича продолжал разговор, начало которого я не слышал:

— Товарищ лейтенант, не раньше, чем дня через два-три. Он только сегодня в себя пришел…

Мне тогда подумалось, что речь шла обо мне.

Впрочем, почему именно обо мне? Отделение большое, разных голосов и звуков много, раненых и калеченых полные палаты, некоторые даже постанывают, я слышу. Но в отдельной палате, похоже, я лежу — единственный.

И, повторяю, без телевизора — непорядок.

Откуда такая фотографическая память, откуда такой тонкий слух, и глаза, способные рассмотреть полоски на побеленном потолке? Ведь я близорукий да, к тому же еще на правое ухо глуховат, поэтому телефонную трубку или блютус мобильника всегда держу у левого.

Что-то странное сотворил со мной грузовик, которого я также никак не могу вспомнить.