Скверное дело

Селим Ялкут, 2019

Остросюжетный роман Селима Ялкута «Скверное дело» – актуальный детектив в реалиях современной российской действительности и в тесной взаимосвязи с историческим прошлым – падением Византийской империи. Внимание к деталям, иронический язык повествования, тщательно прописана любовная интрига.

Глава 5

Ресмотря на искреннее желание сотрудничать со следствием (а как может быть иначе у законопослушного гражданина), кое-что Плахов утаил. Это ни для кого не пример, и сам Плахов поступил так непонятно для себя самого. И все же утаил.

Несколько лет назад, когда тяга к ненужным для практической жизни знаниям еще сохранялась в интеллигентном обществе, Алексей Григорьевич читал курс лекций по истории Византии. Для общего развития жителей и гостей столицы (было такое обобщающее определение). Представьте себе, несколько десятков слушателей на такие лекции набиралось. Разные люди — моложе и постарше, некоторые приходили с карандашами и тетрадками, а многих отличало знание вопроса вплоть до фундаментальных трудов профессора Федора Ивановича Успенского (основателя и директора Русского археологического института в Константинополе), описавшего свой предмет так, будто с каждым из византийцев он был знаком лично. История вообще предмет очень личный, и те, кто не понимают этого, думают, что можно пройти мимо, не повернув головы, ошибаются, тогда за них это сделают другие и вложат в такую равнодушную голову свои собственные идеи и пожелания на будущее. А в будущем каждый уже сейчас пытается освободить место по факту собственной правоты. Откуда же ее взять, если не из истории?

Плахов лекции любил, таково свойство ученых — желание поделиться истиной, а заодно и себя убедить, что знание это кому-то нужно, и они не зря прожигают собственную жизнь. Трудно во всем этом дать себе отчет (и не только ученым), но люди тонкие к этому приходят, и такие вот лекции, общение с простыми людьми убеждают: да, именно так, выбор сделан правильно.

Среди постоянной аудитории глаз легко находит знакомые лица. Это известно любому лектору, а что касается Алексея Григорьевича, то именно тогда он стал отмечать среди своих слушателей молодую женщину, занимавшую одно и то же угловое место в третьем ряду, как раз напротив кафедры, с которой Алексей Григорьевич вещал, изредка поворачиваясь к экрану со слайдами и демонстрируя в свете проектора свой остроносый профиль. Святыни Константинополя пришли в упадок или, того хуже, были переделаны турками в мечети для собственных надобностей. Смотреть на все это было грустно. Выручали картинки с археологических раскопок, которые велись в Стамбуле, на которых приходилось бывать самому Плахову и покойному Кульбитину (как мы уже сообщали). На фоне этих картинок рассказ выходил не таким сухим, а если учесть, что последние дни Константинополя относились к сравнительно близкому нам времени — пятнадцатому веку, то и находки выходили не слишком древними, сопоставимыми по годам с монастырскими захоронениями, а то и просто кладбищами. Турецкое правительство давало разрешения на эти работы без особого желания, но с авторитетом ЮНЕСКО спорить было трудно. Турецкая рана не заживала — легко сказать, сокровища Трои, раскопали в местной провинции, а где они теперь — вывезли в Германию, а потом и вовсе в Россию. Смириться с этим трудно, тем более, эти страны (Германия и Россия) спорят между собой за обладание сокровищами, как будто сами турки здесь не причем. Так и говорили оскорбленным туркам от имени древних греков, которых, собственно, представлял Шлиман, разворотивший здешние холмы. Кто последний, тот и прав. Утерли туркам большой нос. Потому учет и контроль теперь велись мелочно и придирчиво, чиновник (а они были представлены в составе экспедиции) по своей природе существо именно придирчивое. Тогда в чем интерес? В самих костях и черепах, в обломках керамики, в проржавевшем металле, кирпиче, обожженном пожаром войн. Именно так. Иначе энтузиазм тружеников, роющихся в раскаленной от жары земле, невозможно объяснить. На слайдах и фотографиях это было видно. Мелькали люди, известные нам по рассказу следователю Балабуеву, и ряд других лиц, не менее интересных.

Показ таких слайдов дополнял историю трагического конца Византии. Трагедия, когда конец предрешен, интересна именно деталями, подробностями происшедшего. Языки божественного пламени вырвались из-под купола святой Софии. И тогда монахи объявили усталым, израненным, но не сломленным воинам, что Ангел Небесный — их защитник и спаситель покинул обреченный город. А утром турки пошли на последний штурм…

Обо всем этом (и о многом другом) Плахов рассказывал, глядя поверх голов слушателей, не выделяя никого особо, но и женщину не терял из вида. Она сидела, удобно откинувшись на спинку скрипучего казенного кресла (новых музей не мог себе позволить). Сидела неподвижно, почти не меняя наклона головы и брошенных на колени рук, и за этой маловыразительной позой, за отсутствием движения, Плахов не мог угадать, отношение к его рассказу. И что она делает здесь вообще.

Потом, однако, прояснилось. Сам Плахов подошел, именно с таким вопросом: нужно ли усилить качество подачи материала (хороший повод для знакомства), и женщина сказала, что все и так хорошо, но хочется больше знать об ученой жизни самого Плахова и его коллег. Есть такие люди, любят греться у чужого костра вместо того, чтобы развести собственный. Может, и не совсем так, потому что семья у Маши (так звали женщину) была в виде отца Ивана Михайловича Берестова и не больше (сами судите, какая это семья).

И жили они как-то одиноко, потому что странно представить одиночество вдвоем. Но Плахова они к себе пригласили, и он стал бывать, редко, но именно бывать без особой цели. И Маша была уже не совсем молодой, такие уже не только на лекциях, но по самой жизни садятся в углу и выманить их оттуда непросто. Да и не нужно, сама Маша именно так бы и дополнила. Не молода. За тридцать, хорошо за тридцать, как могли бы уточнить те, кто любят уточнять. Но и сорока пока нет. И это правда. Впрочем, какое удовольствие женщине даже в самом цветущем возрасте, если повода для цветения не находится. Все сама и сама, да с Иваном Михайловичем. Этого Плахов не мог понять.

Остается вопрос: пытался ли Плахов обозначить себя как мужчина. И да, и нет. Противоречие состояло в самой Маше, которая, даже проявляя склонность, не забывала пользоваться огнетушителем. Возможно, Кульбитину (Маша и с ним была знакома) везло чуть больше, хоть это всего лишь мнение раздосадованного неудачника. Впрочем, мы говорим о том, что могло быть, а на самом деле были ровные поверхностные отношения, продолжавшиеся несколько лет. Сам Иван Михайлович интересовал Плахова даже больше. Личность была не слишком загадочная (какие особенные загадки могут быть в наших людях), знай себе, покачивался в своем кресле-качалке. Но многозначительность была, что случается не часто и даже вызывает недоумение вмешательством в привычное однообразие скользящего по поверхности взгляда. Что это там? А это сфинкс, присыпанный песком, посреди пустыни. О чем-то таком человек размышляет, что-то таит в себе, не прячет, а именно таит на недоступной другим глубине. Впрочем, один раз, когда они остались вдвоем (Маша вышла на кухню за чайником), Берестов вдруг, как бы между прочим, попросил Плахова беречь дочь, помочь, если что. Просьба оказалась совершенно неожиданной, не вытекающей из разговора, и потому Плахов понял, что просят всерьез, надеясь, что он не подведет. Тут Иван Михайлович сделал правильный выбор, если только он с такой же просьбой не обращался и к Кульбитину. Но, если и обращался, тоже ничего странного.

Что Кульбитин, если вспомнить покойника? Умел нравиться женщинам, хоть это не совсем точно, а лучше так — мог произвести впечатление. Знал это, и относился к этому знанию со спокойным достоинством. При собственной жене и детях имел талант покровительствовать женщинам, и те, ощутив на себе это покровительство, чувствовали себя польщенными. Кульбитин умел устраивать дела, а Плахов нет. И, понятно, что к Кульбитину обращались. Другое дело, что неторопливость Кульбитина распространялась и на науку, а ум Плахова был живее и бойче, поэтому руководителем проекта назначили именно его. Кульбитин не обижался, теперь он (в новые уже времена) думал уйти в бизнес, и, нужно полагать, достиг бы успехов. Но так не вышло, или, если мыслить за пределами земного времени, вышло совсем по иному, задачей для Балабуева.

Вернемся, однако, к Ивану Михайловичу. Плахов бывал там нечасто (мы уже говорили, а здесь только напоминаем), но в дом этот его тянуло. И если бы Плахова спросили, кто создавал здесь уют — дочь или отец, он бы затруднился с ответом. Обстановка располагала. Было несколько икон в углу, и, опять же трудно понять, украшали они дом или служили своему главному назначению. От их присутствия, от лампы с матерчатым абажуром, низко висящей на столом, отчего большая часть комнаты впадала в полумрак, в котором тускло светилось зеркало, переговаривались между собой почти невидимые птицы, в форточку карабкался с улицы кот, цвел кактус, масса других малозначащих сами по себе бытовых деталей и подробностей отлаженного быта, вставали стеной, за которой шла своим ходом совсем другая жизнь. Где-то там, но только не здесь. Возможно, когда-нибудь потом все изменится, но какое до этого дело, важно то, что происходит сейчас. В общем, на душе оттаивало.

Несколько месяцев они не виделись. Иван Михайлович болел, Плахов ездил по экспедициям (у археологов лето — горячий сезон). Встретились они на похоронах Кульбитина. Иван Михайлович не преминул заглянуть Плахову в глаза. Он вообще умел говорить глазами, что случается не часто. И взглядом напомнил Плахову об обязательстве, беречь дочь. Как то так вышло, что Плахов это обязательство взял.

Встретились они в тот же день после разговора со следователем, Балабуев, кстати, заметил, что Плахов торопится. Женские лица подвержены переживаниям сильнее мужских, и Машино лицо годилось для примера. Была она в темных очках, волосы убраны под косынку. — Не знала, как одеться. Дождь мог быть. Вполне. Погода в сентябре переменчива. Но пока уселись на скамейку.

— Как там у Павла Николаевича? — Маша спросила. Плахов побывал на поминках. Хоть какие поминки по безвинно и непонятно кем и за что убитому. Потрясенная жена, родственники, несколько незнакомых людей и их отдел — Света с Наташей, и он — Плахов. Иностранцев решили не звать, не отвечали они нашим традициям. Знак вопроса витал. Свои поймут, а эти… Впрочем, не будем впадать в грустный тон, печаль не терпит пустых разговоров. Маша, конечно, не пошла. Объяснила, из-за отца. Приболел. Хоть он, возможно, и был бы к месту. А вот одинокая женщина… кто такая… кем приходится… В общем, не пошла.

— Но ведь вы с Пашей друзья. Близкие люди. — Плахов пытался уточнить степень близости и боялся ответа.

— Ах, оставьте. Думаете, я могла завести роман с женатым человеком? — Если она и глянула на Плахова (а ему показалось), то непонятно как из-под темных очков. Но даже если показалось, уже немало.

— Павел Николаевич нашел с папой общий язык. Папа старинными рукописями интересуется. А Паша мог показать знатокам, копии, конечно. Вот они вдвоем изучали.

— Много?

— Что много?

— Ну, часто изучали?

— Много. Последнее время особенно.

— А я и не знал. — Плахов казался раздосадованным. — Почему Иван Михайлович ко мне не обратился?

— Папа к вам лучше относится. Вы еще только приглядывались, а Паша ко мне сразу подошел. Попросил с отцом познакомить, когда узнал, что он Византией интересуется. Отсюда и общий интерес. А вы мне нравились больше. — И снова глянула на Плахова, и руку неожиданно положила, свою в тонкой перчатке на его, чувствительную к такому прикосновению. Внутри что-то такое отозвалось, и уже не стихало. — Потому я на все ваши лекции ходила, а не на Пашины. Он, кстати, обижался…

Плахов чувствовал себя польщенным. Много ли влюбленному нужно. Но задеты были интересы науки, а здесь он был точным. — Значит, у Павла были общие дела с Иваном Михайловичем? А я и не знал.

— Папа занимался рукописями. А Павел слово взял, что ни одна душа про их совместный интерес не узнает. И меня просили не разглашать. Что я могла?.. Но теперь… И мне легче, что рассказала. А то ведь нехорошо. Правда? — Заглядывала Маша в глаза Плахову. Совсем близко оказались эти глаза.

— Нехорошо. — Подтвердил Плахов, теряя голос. — А какой интерес в этих рукописях?

— Папа считает, род наш оттуда идет. И хотел найти подтверждение.

— И Павла Николаевича посвятил?

— Да, Павел был в курсе. Поэтому и слово взял. Вас опасался, боялся, что тему перехватите. Он вам, представьте, завидовал.

— Мне? В чем?

— Считал, что вы ярче, талантливее. А Павел — кто? Завхоз. С бумажками возился.

— На завхозах мир держится.

— Вы, прямо, как папа. Паша зайдет, они сядут на кухне чай пить, рукописи эти разложат, меня в комнату отправят… сколько я не просилась… ни о чем, вроде бы, всерьез не разговаривают. Мне, значит, сюрприз хотят сделать. А папа потом таблетки пьет.

— Что за сюрприз?

— Выставку специальную готовили. Вы, как будто, не знаете…

— В общих чертах. Павел говорил. Была у него идея. Я экспонаты из фонда хранения разрешил выдать.

— Вот видите. А я скульптору позировала.

— Вы? А это как же? — Плахов казался растерянным.

— Потому что к Византии имеем отношение. Папа мне всегда говорил…

— Так может… не поделили они чего-нибудь?

— Не может. Как вам такое в голову пришло?

— Со следователями общаюсь, вот и пришло. Ну, это я в шутку.

— Даже в шутку. Странная история какая-то. Знаешь, хватит об этом.

Маша перешла на ты и уже совсем неожиданно добавила. — Что это мы, как юные влюбленные? Может быть, пригласишь куда-нибудь даму?

И Плахов с восторгом согласился.