В поисках прошлогоднего снега

Светлана Мосова, 2018

Когда от одной женщины ушёл муж (огретый любовью к другой женщине), она взяла детей, три корзины и поехала в лес. И там собирала чернику – собирала, собирала. Без остановки. А потом варила варенье. Варила, варила. День и ночь. Не имея мочи остановиться. …С тех пор кошмар человеческого страдания мне видится именно таким: море ягод, и женщина варит варенье… Через четыре дня муж вернулся. И варенье сгодилось. И они его ели, ели, ели…

В поисках прошлогоднего снега

— Допустим, когда снится рыба — это к болезни.

А вот когда снится родина — это что значит?

— Посмотреть в соннике на «Кишинев»?

(Из утреннего разговора с маленькой дочкой)

Чужая ностальгия укачивает, как чужая любовь.

К тому же тосковать приличествует лишь по Москве и Питеру, а по Витебску, например, почтенно тосковать только Шагалу.

— Прощайте, — сказал Марк Шагал жителям Витебска. — Оставайтесь со своими селедками!

И уехал в Париж.

А селедки — за ним, за ним! Куда он — туда и они.

Он всю жизнь рисовал селедку. Селедку и Бэллу. Бэллу и селедку. И вот уже сто лет мир таращится на них и глаз оторвать не может.

«Тоска по родине! Давно разоблаченная морока…»

Зося тоже ее разоблачила.

— Ностальгия — это понятие физико-химическое, — сообщает мне далекая и близкая Зося с берегов Байкала. — Мы на девяносто процентов состоим из воды. Формула у воды одна, а структура везде разная. Наша кровь имеет ту же структуру, что и вода, которую мы пили в детстве. Поэтому мы физически страдаем в отрыве от родины.

Вот оно как…

А вода в Кишиневе жесткая — много кальция и у всех хорошие зубы: народ улыбается, не боясь своей белозубой улыбкой оскорбить взор.

В Питере вода мягкая… зубов нет.

— Вы приезжая? — обычно спрашивают меня стоматологи.

Живи еще хоть тыщу лет — ты умрешь здесь приезжей. Археологи вынут твой череп из могилы, посмотрят на зубы и разочарованно скажут: нет, она приезжая…

Но кто в этом городе коренной? Разве что лешие и русалки.

Другой

Петербург, новый суженый, был прекрасен — стройный, нарядный, красивый.

Но она любила другого.

Другого уже не было, и она была как бы вдова.

Вдова имеет право вновь выйти замуж. Тем более что новый город был действительно хорош — аристократическая небрежность, легкая небритость, манеры!.. Сложный, противоречивый, угрюмый — очень, очень интересный (чуть не сказала — муж-чина).

Но любить его — это общее место.

Любить его — это как любить мужчину, которого и так все любят.

Любить его — это во всеобщем хоре любви занять в последнем ряду последнее место.

Любить его…

Но кого любит он?

Он любит не нас. Он любит других, предавших его и унесших отсюда ноги, любящих его издалека, в каком-нибудь заморском саду, и ревнующих его оттуда к нам, пришлым.

Предательство — как приправа, придающая остроту, как витамин, питающий любовь.

И мою любовь — к другому, предавшему меня.

Ну вот зачем, спрашивается, я говорю об этом? Зачем я все время в мыслях (и в чувствах) возвращаюсь назад — что я там забыла?

Что-то, значит, забыла. Но уже хочется понять — что именно, чтобы вернуться, забрать и успокоиться.

Но можно ли это забрать? Если не знаешь — что?

Я нахожу Кишинев, как Исида части тела Осириса, в разных местах — в финском городе Лаппеенранта, в Питере за рекой Смоленкой (через Уральский мост налево) и даже в Греции — везде, где есть кривые линии, ниспадающие и восходящие, где трава, деревья, цветы, где есть весна…

В Петербурге весны нет — одна архитектура.

— А по Среднему проспекту — вниз или вверх?..

Прохожий долго соображает — о чем это я? Что имею в виду? «Вверх, вниз — может, по течению реки?» — думает прохожий.

Потому что — ну какое же это «вверх или вниз» в Петербурге, плоском, как тарелка?!

…А в Кишиневе земля круглая, как на картинах Шагала, — холмы, холмы, а что там, за холмами? Тайна.

А в Питере — дома, дома, а что там, за домами? Дом.

За домом дом.

Кишинев кругл. Кишинев сферичен. Кишинев висит в воздухе, цепляясь за него своими холмами, ветвями, плющом и виноградной лозой… И ему это нравится.

В детстве по зиме можно было сесть на саночки (например, в районе телецентра), оттолкнуться (прямо от телевышки!) и съехать вниз, очутившись в другом конце города, где-то в районе проспекта Молодежи — там, рядом, жила Алла и съезжала в это время с Пушкина-горки. Пушкина, потому что там есть дом, где когда-то жил Пушкин.

— Здравствуй, племя младое, незнакомое! — говорил Пушкин Алле.

— Здравствуй, — отвечала Алла из сугроба.

…Если город — это люди, то тело его, расчлененное, как тело несчастного Осириса, нужно собирать по всему белу свету.

«Собери Осириса — воскреси Осириса!» — картина-игра: посетитель выставки должен собрать эту расчлененку, которую художник, на манер злодея Сета, затейливо разбросал по всему полотну, — и тем воскресить Осириса. И будет молодец.

Я тоже, как жена Осириса Исида (и как этот молоде́ц), собираю свой Город — в своих снах.

Сны

Он снится мне с маниакальной настойчивостью, как незахороненный солдат, требуя предать земле.

— Ну вот, — говорила я кому-то (значит, кто-то был рядом). — Мне все так и снилось: я иду по Пушкина вниз, ветер в лицо, листья… Я не говорила тебе, что я люблю ветер?..

И просыпалась.

И вновь собиралась в Кишинев.

— Зачем? — спрашивал муж. — Этого города нет. Это уже другой город. В одну и ту же реку нельзя вступить дважды, ты в курсе?

Я была в курсе.

— И зачем тебе в Кишинев? В Кишиневе ты уже была, — резонно говорил муж. — А на свете есть очень много городов, в которых ты еще не была.

И он был прав, конечно, но…

— Твой Кишинев от тебя никуда не уйдет, — уверял муж.

И это было верно, но…

Он уходил. Он все время куда-то уходил. Он оставался то слева, то справа, то под крылом, внизу, в окне иллюминатора, когда я срочно летела туда, не зная куда… Что-то вечно мешало, не отпускало, что-то очень важное, жаль не вспомнить — что.

«Этого города нет».

Но вот письмо от Аллы на тему «в городе дождь»: «…и реки текут прямо по мостовым по Пушкина вниз…» — сообщает Алла.

По Пушкина вниз!..

Значит, этот город все-таки есть! (Волнение в крови!) И в нем идут дожди. (Вот, написано!) И реки текут по мостовым по Пушкина вниз… (Такая чудесная подробность!)

А далее Алла писала, что для кого-то путеводной звездой является… Тут шел позабытый мной какой-то изысканный ряд (как и все изысканно, что пишет Алла), и в конце — «а для кого-то это фонарь за окном». Последнее было как бы уничижительно.

Но фонарь оказался мой. Я его сразу признала.

Только он стоит за окном, которое очень далеко от меня и которого, вообще-то говоря, наверное, и нет, но я все иду к нему — на свет угасшего фонаря, и это, конечно, ошибка.

Зачем же я иду, причем так ошибочно? Почти как Боря, тоже мой далекий и дорогой друг, который однажды, бросившись искать по закоулкам родного города свой прошлогодний снег, увидел надпись на белой стене — «Боря дурак».

Вот такое откровение прочел Боря, сильно издержавшись на дорогу.

Длительное Прошедшее

— «Прошедшее длительное время в английском языке образуется при помощи глагола «быть» в прошедшем времени и смыслового глагола в инговой форме. Дополнительной характеристикой действия является его незаконченность. Например…»

— Да-да, вот приведи пример.

— Ну… «На полу лежала разбитая чашка…»

— И что тут длительного?!

— Ну а если чашка разбилась год назад!..

— То есть? Год назад разбилась — и все лежит? Ну такое может быть только у тебя.

— И у англичан! — ответ дан обиженно.

— Если честно, то и у меня… — ответ дан печально.

Потому что мое настоящее — это сплошное длительное прошедшее. Которое все никак не может закончиться. Разбитая сто лет назад чашка, лежащая на полу.

Сны

Ночью я опять летала во сне — с помощью ветра и шляпы.

При этом стараясь запомнить весь механизм взлета. Оказалось, все просто (я всегда это подозревала!): надо иметь шляпу — черную, с широкими полями, это важно! — поднять ее двумя руками над головой, дождаться сильного порыва ветра и…

Нужен еще холм. Холм — это обязательно. Значит, стоять на холме, держать наготове шляпу (крепко держать!), дождаться ветра, поймать его в шляпу (шляпа большая, вместительная!) — и!..

Прилететь на улицу Пушкина.

(А куда же еще лететь?..)

…Опустилась. И сказала кому-то (значит, кто-то опять был рядом!) — ну вот, мне все так и снилось: я иду по Пушкина, ветер в лицо, листья…

И просыпалась. Долго не веря в очевидность: не было никакого холма, шляпы, не дул ветер, не летели листья — ничего не было.

Но кто же этот непостижимый «кто-то»?! Вечный спутник, поводырь, сопровождающий меня в этих бесконечно повторяющихся снах, обрывающихся в одном и том же месте — «Ну вот, мне все так и снилось — я иду по Пушкина…».

Междугородний звонок.

— Ты в Питере? — изумляется Ирка.

— Как видишь.

— Слушай, а мне сказали, что ночью тебя видели здесь, в Кишиневе!

— Как это?

— Ты представляешь?! Я уже обзвонила всех, люди в смятении…

Значит, я и вправду была там. Раз люди видели. Я летала туда. С помощью ветра и шляпы.

— А кто меня видел?

— А пес его знает!.. Слушай, а ты точно в Питере? Не врешь?.. А, ну да, я ж звоню… Но ты точно не прилетала?..

— Я прилечу.

— Когда?

И тут очень важна интонация: резкая, строгая, требовательная, Иркина: когда?!

Когда найду в этом плоском городе холм, куплю шляпу, дождусь ветра и — механизм взлета я запомнила! — и прилечу…

Встретимся у Пушкина

Значит, тут было важно правильно выбрать время года.

Чтобы на озере, у Дневного кинотеатра, была осень.

А в парке Пушкина — весна.

Лето пусть будет у Ильинского базара, которого нет (но пусть он будет).

Зимы не надо.

И убрать все лишнее — новые дома, новые улицы, машины… Людей тоже убрать. Чтобы было пусто — только деревья.

Деревья оставить.

Солнца тоже не надо: солнце, люди — они помешают моей печали, рассеют туман.

Утро, одиночество, город — владей! Прошлым.

Значит, сесть в троллейбус на Пушкина, близ Садовой и…

Но чтобы не было людей, мы договорились.

А если люди, то…

Не-ет, ну, это сложно. Это тогда надо поднять с постели Анечку (а во Флориде три часа ночи!) и доставить ее, сонную, на пересечение улиц Пушкина и Пирогова. Туда же вернуть весы из 70-х и посадить рядом вечно недовольного дядю Фиму (вынуть из могилы). А на углу Искры и Пушкина поставить Колю Сундеева (из Сан-Франциско) — и пусть он читает свои стихи про косарей (а кто запретит?!).

А вот на Гоголя и угол… забыла, неважно (важно!), поместить Ваню и Борю (это другой Боря) — и пусть он доскажет свою историю, начатую тридцать лет назад, о том, как теща предъявила ему ультиматум: или Боря немедленно вставит стекло в форточку, из которой ей дует, или же она закроет ее Бориной задницей — и все смотрят на Борину задницу, прикидывая — хватит или нет.

И пусть они все стоят по своим местам и радуются тебе, едущей в троллейбусе по кольцу — вот тогда да! Тогда пусть будут и люди.

Но этого не может быть.

Тогда и ничего не надо.

А если все-таки надо?..

Ну, тогда иди к Пушкину: верные городу собираются именно там.

Хочешь увидеть всех разом — ступай в парк.

В 90-е годы там спасали памятник — тем и сами спаслись. Они защищали его — теперь он защищает их. Все по-честному.

Выжили только те, кто прибился к нему.

Для кого-то Пушкин — это классика, а для них — современность, национальная идея, самоидентификация. Пушкин жив! «Встретимся у Пушкина».

И я тоже, конечно, отправлюсь к нему.

…И меня обнимет такое количество друзей, что я до сих пор живу обнятой.

Озеро

«В Израиле есть все,

кроме Комсомольского озера».

(поэт Виктор Голков)

— А ты знаешь, что Комсомольского озера больше нет?

— Как это нет? А где оно? Голков забрал?

— Высушили.

— Не может быть!.. Не верю. Как же вы это допустили? Зачем?!

— Стало гнить… Экологическая катастрофа.

Боже мой… Бедный Голков.

Бедные мы.

Ну какой же это Кишинев без Комсомольского озера?!

Так. Озера нет, Дневного кинотеатра нет… А Дрейзлер есть?

— Дрейзлер на месте. Слушай, а давай спустимся к озеру?

Нет! Ни за что. Я не хочу видеть его труп. И даже не хочу знать, что его нет. Вы мне ничего не говорили, ясно?

— А может, оно уже есть? Давай посмотрим. — Улыбка в усы, которых тоже нет.

— Ткач, а где твои усы?

— Продал.

— Пропил, что ли? Ладно, так и быть, спустимся до первой аллеи, но дальше ни шагу. Господи… и сколько же в этих аллеях было свиданий и клятв!..

— И эксгибиционистов.

— Ты все испортила, Алла. Как говорил Полтавец, наплевала на солнце и погасила.

Алла и Ткач — это главные мучители, сладкие мучители, каждой весной посылающие мне в завьюженный Питер благую весть: расцвела сирень (идут невыносимые подробности), вот-вот расцветет абрикос (еще невыносимей!)…

Самое красивое дерево на свете — цветущий абрикос.

Сакура — просто распиаренное дерево.

— Ну давай еще спустимся.

— Нет! Я боюсь. Ну ладно… но только до второй аллеи. Слушай, Ал, я никак не могу вспомнить одно слово. «Пролетела птица — может быть, синица…» — помнишь?..

— Туманно.

— Ну как же? Это были мои любимые твои стихи:

Пролетела птица —

Может быть, синица,

Может быть, ворона

Или воробей…

Я не знаю имени —

Были крылья синими,

А примет особых —

Нету, хоть убей.

Пронеслась — и скрылась!..

О моя бескрылость,

О моя (та-та́-та),

Беспечальный труд…

Но крыла дрожанье,

Но крыла дрожанье

В воздухе держалось несколько минут…

— Вот это «та-та́-та» — какое слово?

— Да не помню я!

— Что значит — не помню? Вспомни. Твои же стихи!..

— А зачем тебе?

— Надо.

— Ну тогда придумай сама что-нибудь. Раз тебе надо. Слушай, давай еще спустимся… а вдруг…

— Нет, ну что вы со мною делаете!.. Как на заклание. Ну вот зачем я за вами иду… Вспомнила!.. «беспечность»!

— Что — беспечность?!

— Слово это! Я вспомнила! «О моя бескрылость, о моя БЕСПЕЧНОСТЬ, беспечальный труд…» Немудрено, что я забыла это слово. Я сначала забыла это чувство.

А дальше — как удар в солнечное сплетение.

— Что это?! Господи, что это?

— Озеро.

— Как?.. это… озеро?!

На месте озера лежало нечто, поросшее травой, как шерстью — зеленое, мохнатое, но живое…

— Да это какое-то чудовище из сказки «Аленький цветочек»!

— Но мы же знаем, что на самом деле это заколдованный принц. И если его поцеловать…

— Нет, Ткач, я его не поцелую.

— И я, — говорит Алла. — Пусть приедет Голков и поцелует его.

По Пушкина вниз

— Ну вот ты и побывала в Кишиневе!

— Нет, нет, это не считается. Я не видела Дрейзлера, я не поцеловала озеро… Я ничего не успела, кроме того, как прочесть на белой стене: «Света дура».

Но я не за тем ехала, чтобы читать эту белую скрижаль.

— Но ты был совершенно прав, конечно, это уже совсем другой город. И я теперь знаю это. Моего города нет, и, значит, он перестанет мне сниться.

…И тут снова подул ветер, вспорхнули листья, обласкали мое лицо, и кто-то бережно взял меня за руку и повел по улице — по Пушкина вниз, по Пушкина вниз…