В поисках прошлогоднего снега

Светлана Мосова, 2018

Когда от одной женщины ушёл муж (огретый любовью к другой женщине), она взяла детей, три корзины и поехала в лес. И там собирала чернику – собирала, собирала. Без остановки. А потом варила варенье. Варила, варила. День и ночь. Не имея мочи остановиться. …С тех пор кошмар человеческого страдания мне видится именно таким: море ягод, и женщина варит варенье… Через четыре дня муж вернулся. И варенье сгодилось. И они его ели, ели, ели…

Василеостровские мечтатели

Васильевский остров стоит на трех китах — это и дураку видно. И стынет он, мокрый и плоский, причаленный к Набережным, — мосты, как швартовы, держат его, а так бы уплыл, конечно! — на всех парусах, на трех китах, на семи ветрах, увозя на себе мечтателей… Веру Петровну, Егора, Симона…

Красивое имя — Симон. Есть, есть в нем что-то такое… французское, изящное, неутоленное (для переводчицы с французского, в частности). В общем, с личностью Греты, бабушки Симона, принципиально не желавшей слышать ни о каком «Семене», все было ясно.

А уши Грете, кстати сказать, были вообще не нужны: она никогда ими не пользовалась, вечно глухая к чужим мнениям и доводам рассудка, и когда она оглохла окончательно (а, как известно из учения Павлова, неработающий орган со временем атрофируется), этого никто даже не заметил.

А Симону шло его имя. Он и был похож на француза, причем очень знаменитого француза. На Оноре. Оноре де. Да-да, именно. И Симон не возражал.

Человек, как известно, состоит из прозаических вещей — костей там, жил, кишок и прочего безобразия, украшает все это оболочка или остроумные мозги.

Симона украшали мозги. Потому что оболочка плохо скрывала его внутренности: живот выпирал, жилы выступали, суставы скрипели. Но мозги были хорошие. Вообще голова была хорошая, обремененная бальзаковской прической и честными, хорошими мыслями.

Симон долго ждал, что кто-то придет и погубит его жизнь. Но никто не являлся, и Симон был одинок. Нет, были, конечно, романы, да и по потолкам старой квартиры витали дореволюционные амуры, но ни один из них всерьез не ранил Симона. Так, царапины.

Был Симон человеком книжным, работал в архиве, общался с книгами и воленс-ноленс с соседями по коммунальной квартире. Но читать было интересней, чем жить. Потому что книга — это квинтэссенция жизни, там все уже есть: «чем меньше женщину мы любим…», «а вечно любить невозможно» — коротко и изящно. А жизнь бледна и невыразительна. Или же наоборот: слишком выразительна.

В общем, мир существовал для Симона в цитатах и представлениях. Например, Париж…

— А что Париж? — с тоской говорил на кухне сосед-художник. — Стою я, значит, в Париже, денег нет, гляжу: жареные каштаны продаются. Ну, поскреб по карманам. Купил. И вот стою я на Монмартре — один! под дождем! — ем эти жареные каштаны…

Имелось в виду, что Симон посочувствует. Но Симон реагировал неадекватно.

— Вкусные? — спрашивал Симон.

— Что?

— Каштаны.

— Да как тебе сказать, — ответил художник, и так и не сказал. Осталась тайна.

С тех пор Париж представлялся именно так: дождь, одиночество — и Симон стоит на каком-нибудь самом монмартровском месте и ест жареные каштаны. Хорошо!..

Симон даже купил как-то на базаре эти самые каштаны (ну, не эти, конечно, а другие). Купил не сразу, сначала долго разглядывал их, ходил кругами, потом приценился, спросил: откуда?

— Из Крыма, — был ответ.

Из Крыма — тоже хорошо, Симон никогда не был в Крыму. В общем, купил полкило. Пришел домой, засунул в духовку, стал ждать. Дождался выстрелов — вздрогнул, снова вздрогнул, испугался, не понял, снова не понял, а тут еще выскочила из комнаты соседка, вдова офицера, и заверещала дурным голосом: стреляют, Симон, стреляют!..

Вера Петровна носила прическу мечтательной Гретхен и владела огромным носом — носом наперевес. К такому носу в набор полагались огромные глаза и огромный лоб. Но природа распорядилась иначе, выдав Вере Петровне к большому носу маленький лобик и маленькие глазки. Вера Петровна тоже много читала. Буквально не выпускала книгу из рук. И не какую-нибудь, а хорошую — Булгаков там, Достоевский и даже Набоков. Но сколько ни читала Вера Петровна хороших книг и толстых журналов, она ни чуточки не умнела, вот беда.

Вера Петровна имела слабость величать себя вдовой офицера, и непосвященные должны были под этим подразумевать, что муж ее, офицер, пал в неравном бою, защищая Родину.

Но это было не совсем так. Точнее, совсем не так.

Лет двадцать назад ее муж-офицер, вернувшись в неурочный час домой, застал Веру Петровну средь бела дня в постели, причем с другим офицером, и, не совладав с собой, застрелился. Именно так, и не иначе, Вера Петровна стала вдовой офицера. Но это были подробности, которые все портили, и Вера Петровна не считала нужным в них вдаваться.

Симон угостил Веру Петровну отстрелявшимися в духовке каштанами, и Вера Петровна, угостившись, сказала:

— Как вареная перемороженная картошка.

Называется, наплевала на солнце и погасила.

Каштаны действительно были сладковатыми на вкус, как если бы в кастрюлю с вареной картошкой Симон сдуру сыпанул вместо соли сахару. Не хватало для остроты вкуса, конечно, одиночества, дождя и Парижа, но ничего.

Значит, о Париже Симон имел представление. Так же обстояло дело с Амстердамом и старинным городом Бельгии Брюгге.

— Брюгге, — рассказывал художник, — это сплошной музей, в котором почему-то живут люди. Такое ощущение, что их специально, на время твоей экскурсии, привезли и расселили по домам — исключительно для твоего удовольствия.

Такое внимание властей города к персоне соседа было Симону приятно.

— А Амстердам?

— Амстердам мне понравился: каналы, мосты…

— Как у нас, — одобрял Симон.

— Как у нас, — соглашался сосед. — Но там не видно изнанки, понимаешь?

Симон понимал.

— А вот в Венеции…

— Про Венецию я знаю, — перебивал Симон.

И действительно, стоило кому-то сказать: Венеция, о, Венеция! — как сразу же безбилетным пассажиром лезло воспоминание о Сереже Сумке. Воспоминание так и называлось: «Сумка в Венеции».

Сумку тоже застукал дождь. Но дождь не дождь, а как, оказавшись в Венеции, не прокатиться в гондоле? Хотя лезть в нее и плыть под проливным дождем, сказать по правде, не очень хотелось. Но надо, потому что потом соотечественники строго взыщут это впечатление. Сумка влез в гондолу — а дождь проливной, зябко! — откуда-то на голове у Сумки взялась шапка-ушанка со спущенными ушами, а кругом плывет по каналам мусор, непотребность — лепота-а! Сумка в ушанке честно пытается наслаждаться — получается плохо, а тут еще промокший с головы до пят гондольер, с ненавистью глядя на Сумку, спрашивает:

— Спеть?

— Не надо, — ответил Сумка.

Симон очень смеялся.

В общем, мир существовал в таких вот картинках.

Сам же Симон безвылазно жил в Питере, но родился, по воле случая, в южном городе Райске, куда приехали его родители, подчинившись когда-то приказу Родины и велению сердца (это чудесным образом совпало). В Райске было вечное лето (нет, наверное, была и зима, но память не приобщила ее к делу).

…Каждую ночь за Симоном являлся трамвай — дзинькал, тринькал — и увозил его в Райск, где сны заботливо, как власти города Брюгге, расселяли жителей по домам, до краев наполняли песочницы, раскачивали качели…

Он помнил точно, что звали ее каким-то драгоценным камнем (Рубин? Изумруд?..)… Смуглая, цвета кофейных зерен, она сидела в парке и ела жердели. Отрок Симон глядел ей в рот, не в силах оторвать взгляда от ее коричневых губ и оранжевых ягод.

— Хочешь? — спросила она и протянула ему дикий абрикос.

Симон хотел, но не взял.

Жизнь состояла вот из таких неосуществленных желаний.

Потом ее кто-то позвал (Агат? Бирюза?), и она поспешила на зов. Все. И ничего красивей ее имени, оранжевых пятен жерделей и тонких щиколоток, увенчанных браслетами, в жизни Симона не было.

С тех пор Симон всегда глядел на женские щиколотки: оказалось, что тонкие щиколотки — большая редкость.

Как же ее все-таки звали?.. Симону хотелось вспомнить. Как заветное слово: скажешь — и дверь откроется. А там…

А что, кстати, там?..

И была суббота, и Симон смотрел в окно, и Симону было грустно.

Он включил телевизор: шел английский «Онегин», и Симон уселся смотреть. Но не сдюжил. И дело было даже не в том, что это был не Пушкин, а в том, что это было не кино. Но актер был хорош. Лицом. И лица было жаль. Татьяна тоже была бы хороша, если бы была не Татьяной: Симону она показалась слишком дородной. И когда мечтательная Татьяна (Ларина!) спросила у Онегина: вы вчера серьезно говорили про оброк? — Симон не выдержал и выключил телевизор.

— А почему ты, кстати, решил, что Татьяна худая?! — с вызовом спросила чрезвычайно упитанная Вера Петровна.

— Не худая, а тонкая.

— Какая разница?

— Разница в отношении.

Вера Петровна пожала плечами:

— Ну хорошо, почему ты решил, что Татьяна тонкая?

— Это не я решил, а Пушкин: «…и утренней зари бледней…»

— Ну и что? — не сдавалась Вера Петровна. — Почему при этом она не может быть полной?

Симон взорвался:

— Ну, если полная и при этом бледная, то очень больная!

— Что ты имеешь в виду? — вспыхнула Вера Петровна.

— Только то, что я сказал, — ответил Симон, спеша к выходу, дабы опередить поминание Верой Петровной всуе покойного мужа-офицера, каждый раз переворачивающегося, как казалось Симону, в гробу.

Симон решил пройтись. По дороге он думал о том о сем, о времени и о себе, и на самом интересном месте своих размышлений наткнулся на толпу, перегородившую ему путь.

— А что случилось? — спросил Симон.

— Мужик из окна вывалился, — ответил кто-то.

— Или помогли ему вывалиться, — добавил другой.

На асфальте был разбросан фарш, Симон обратил внимание. Мужик, значит, за фаршем ходил, котлеток хотел нажарить. Да вдруг передумал, сказал: а ну его к черту! — и сиганул из окна. Гамлетовский вопрос не осилил. Или осилил. И выпал. Или помогли ему выпасть. Из-за фарша этого. Отдай фарш! — не отдам. Отдай! — не отдам. И мент аккуратненько, в перчатках, этот фарш в пакет собирал. Уместно ли? — осуждал Симон: да черт с ним, с фаршем, до фарша ли тут?

— Это мозги, — сказал кто-то рядом.

— Какие мозги? — не понял Симон.

— Его мозги. Мужика.

До Симона дошло. Потянуло к рвоте. Симон огляделся — люди стояли спокойно, никого не рвало. Привыкли? — страшно подумал Симон. И его вырвало.

— Ненормальный! — сказали рядом.

— Да пошли вы!.. — ответил Симон нормальным — ответил, правда, наутро, обращаясь к обоям. Чтобы он ответил вчера, надо было обидеть его позавчера: Симон был крепок национальным задним умом.

Плохо, плохо было Симону с нормальными. Какая-то хроническая неадекватность.

А ночью он снова катался в трамвае, и тихий голос ласково звал: Лиля, Лиля!..

Лиля? — удивился утром Симон. — Почему Лиля? И вспомнил.

Звали его Темой.

Маленький даун плакал, сидя на скамейке во дворике Дома малютки, и проходивший мимо Симон не выдержал:

— Он плачет!..

— Он все время плачет, — сказала няня.

— Почему?

— Болен, — ответила няня и, взяв малыша на руки, вдруг ласково позвала: — Ли-ля, Ли-ля!..

— Это девочка? — удивился Симон.

— Нет, это Тема.

— Почему же вы зовете его Лилей?

— Я не его зову — я зову его хорошее воспоминание, — ответила няня. — Он перестает плакать и всегда улыбается, когда мы говорим ему: Лиля, Лиля.

И малыш действительно перестал плакать, улыбнулся, прислушался.

— А кто это — Лиля?

— Воспитательница, она очень любила Тему, и он это помнит.

— А где она?

— Вышла замуж, уехала.

Симон поглядел на Тему. Какой-то сбой хромосом, и на свет явилось дитя, оплакивающее свою жизнь. И только имя утраченной Лили — воспоминание о счастье! — несло ему радость и утешение.

— Лиля, Лиля!..

Симон поглядел в окно. Состояние души совпало с состоянием природы, состояние природы — с музыкой, и музыка была права.

И Симон подумал, что даже не может вспомнить имени, чтобы позвать… Агат, Агат!.. Лиля, Лиля!.. Нет, не откликалось.

Может, поехать в Райск?.. — подумал Симон. Но нельзя дважды вступить в одну и ту же реку — чревато: можно вступить во что-то другое. Во что всегда вступает Симон, заглядевшись на небо. Да и потом — нужны деньги. А откуда у интеллигентного человека могут быть деньги?

Симон жил плохо. И это было хорошо. Потому что, если бы Симон жил хорошо, ему было бы еще хуже: быть счастливым недостойно, считал Симон. Если есть Тема и нет Лили. Если есть мозги на асфальте и нет за это вины.

Как и миллионы сограждан, Симон жил эмигрантом в своей отчизне, повернувшейся на переломе эпох к Симону задом, а к людоедам передом, и даже перчатка у Симона, как у эмигрантов Набокова, была всегда овдовевшая.

Нет, поначалу Симон тоже поволновался, повибрировал душой с обществом, поборолся за права и свободы — оказалось, что боролся за права людоедов, — и отошел в сторону. Открыл книгу и стал читать. «Дай руку, читатель!» — говорил Симону Набоков, и Симон протягивал ему свою белую нежную руку и уходил за ним прочь — туда, где весна, где Фиальта, где облако, озеро, башня…

Но жизнь готовила Симону утешительный приз.

И свалилось на Симона богатство: наследство от Греты. Не бог весть какое, но для человека с воображением — достаточно.

Симон всегда отличался остротой восприятия мира, но острота восприятия денег Симону была чужда. А тут он ее воспринял. И почувствовал во рту сладковатый привкус каштанов.

Париж! Конечно, Париж. «Париж, что скажешь, Париж? Париж, скажи, что я люблю».

А может, Брюгге? — мечтал Симон. Город-музей. Старина. Стык вечности и времени. Интересно.

— Лучше Греция! — помогала мечтать Симону Вера Петровна.

Может, и Греция… или — Амстердам?..

О, выбор — Симон понаслышке, из литературы, знал, что это большое искушение. И теперь Симон искушался.

Будучи человеком книжным и хорошо зная из классики о столкновении мечты и действительности, причем не в пользу первой, Симон видел эту жизнь как Пикассо: сразу с трех сторон — спереди, сбоку, с затылка. И мог предположить результаты. И Симону было страшно: «изменишь облик ты». Симон не боялся зря потратить деньги — он боялся утратить мечту. Ведь что такое жизнь? — утрата желаний.

Сначала пропадает желание есть песок. (Симон, выплюнь немедленно, тебе говорят!) Стоять по колено в луже и шлепать, шлепать по ней — красота-а (а почему нельзя? нет, ну вы хотя бы объясните!)… Есть снег и такие аппетитные сосульки (тоже нельзя? а что можно?). Потом пропало желание вырасти и безнаказанно съесть сто порций мороженого. На, Симон, ешь, уже можно, никто не скажет, что нельзя, чего стоишь, глупый?

Желаний не осталось почти. Разве что вспомнить то драгоценное имя и позвать: Изумру-уд! Топа-аз!.. (Нет, не то, не то: не откликалось.)

В конце концов Симон рассудил так: а зачем я поеду в Париж? Вдруг дождя не будет, засуха, каштанов неурожай, да мало ли. Пожалеешь, что не поехал в Амстердам.

В Амстердаме тоже все будет не так, это ж известно. Задерется подол, обнажится испод, и Симон прочтет неприличные слова. А неприличные слова он может прочесть и на стенах Северной Венеции, не выходя из подъезда.

В Брюгге поедешь — статистов не завезут, забастовка водителей, и Симона встретит мертвый, как латынь, город.

Кстати, о латыни!

И был у Симона друг.

Друг жил в Древнем Риме. Он эмигрировал туда бесповоротно и окончательно, как только страна сыграла в третий заход гимн Александрова — Михалкова, и обратно не возвращался. Древний Рим находился рядом, на 7-й линии, в доме с кариатидами, на третьем этаже: обшарпанная дверь, за дверью горы книг, за книгами Егор.

…Ах, как хорошо, когда совсем плохо, взять да позвонить Егору и спросить: что делаешь, Егор?

А он ответит:

— Гиппократа читаю.

Или:

— Высчитываю параллаксы звезд.

Вот такой Егор. Все деньги считают, а он — звезды.

Иногда Симону хотелось спросить: а как он такой сохранился? Что ел, что пил? — может, это важно? Симон знал, что временами ничего не ел и ничего не пил. Может, это важно?

Еще Егор изучает мертвые языки, которые никогда не умрут, пока на них кто-нибудь говорит (например, Егор). Пишет книги о канувших в Лету цивилизациях и подбирает на улице всех умирающих собак. Такое впечатление, что все бездомные собаки Васильевского острова нарочно идут умирать на глазах у Егора, ну просто караулят его.

Симон знал, что, когда будет совсем плохо, он тоже пойдет умирать на глазах у Егора: подберет. Как двух китайских бизнесменов.

Шли себе по улице бездомные китайцы, маленькие такие, худенькие, никому до них не было никакого дела, кроме Егора. Нет, Егор, быть может, тоже с удовольствием прошел бы мимо, но! Личная ответственность перед чужой бедой называется. Дар Божий. (Который очень смахивает на проклятие.)

И Егор привел китайцев к себе, оставил жить. Жили они год, потом ушли, заплатив, как водится, черной неблагодарностью. (Но не заплатив при этом по счетам за телефонные переговоры.) С тех пор Егор подбирает только собак.

Однажды Егор подарил Симону свой авторский «Звездный атлас» и сказал:

— Очень удобен в быту.

Вот так, варит Симон там, стирает, раз — и глянул в атлас: где там моя счастливая звезда, чай, погасла? Действительно очень удобно. В быту.

Блажен, кто верует. Блажен, кто посетил сей мир в его минуты роковые. Во дни сомнений, во дни тягостных раздумий о судьбах моей родины, — ты один мне поддержка и опора, о великий, могучий, правдивый и свободный Егор!..

Будь на то Симонова воля, он бы сегодня же всех блаженных причислил к лику святых. Как Ксению Петербургскую. А что? Егор Петербургский. Звучит. И все собаки, и звезды будут на его, Симоновой, стороне.

Егор никогда не видел Древнего Рима, но он его представлял. И современного Рима Егор тоже никогда не видел, но тоже его представлял. Егор жил представлениями, как и Симон.

Друг написал много книг о Древнем Риме, а Рима отродясь не видал — справедливо ли это? И Симон стал думать своей хорошей головой. И придумал.

Значит, жил Егор на соседней линии. Между линиями великий Петр мечтал, чтобы текла вода. Предполагалось, что Симон будет плыть к Егору в гондоле, как Сумка в Венеции, но жизнь распорядилась иначе, и Симон шагал по асфальту, с удовольствием предвкушая его, Егорову, радость.

— Хочешь в Рим? — с порога спросил Симон.

— Нет, — с порога ответил друг.

Симон опешил:

— Как — нет?

— А зачем? — спросил Егор.

Симон растерялся:

— Как — зачем? Пишешь книги о Древнем Риме, а сам Рима никогда не видал!

— Так я ж о Древнем Риме пишу, — возразил друг. — Ты что, билет в машину времени мне предлагаешь?

— Да какая разница! — Симон горячился. — Колизей тот же!

— Колизей тот же, — согласился Егор. — А письмена новые: «Здесь был Жорик».

— При чем тут Жорик! — не сдавался Симон. — Съездил бы, увидел — еще лучше бы книгу написал.

Егор улыбнулся:

— Тысячи людей каждый день летают в Рим, а пишут не лучше. Они вообще книг не пишут. И не читают. Чтобы верить в Бога, необязательно Его видеть.

Как все за мечту свою держатся, однако, — подумал Симон.

— Так не поедешь?

— Нет.

— Ну ладно, — огорчился Симон.

— Слушай. — И Егор ласково взглянул на друга: — У меня к тебе просьба: возьми собаку!

Симон рассмеялся:

— Это уже было: Чехов, четвертый том, «Дорогая собака».

— Нет, я серьезно, возьми!

— Опять подобрал?

— Потерялась, — кивнул Егор. — Но никто не ищет. Породистая собака, возьми!

— Оставь себе, — разрешил Симон.

— Не могу, — вздохнул Егор. — Это бультерьер, собака-убийца: она моих собак перегрызет.

— Трогательно, — заметил Симон. — Так пусть она лучше перегрызет меня?

— Она еще маленькая, щенок.

— Но она же вырастет!

— Она в наморднике.

— Егор!.. — И Симон опять рассмеялся. — Ты ненормальный. Я обожаю тебя.

— Спасибо, — ответил Егор.

Вернувшись домой, Симон постучался к художнику:

— Хочешь в Европу?

— Опять? — испугался художник. — Да я оттуда едва ноги унес!..

— Если ты художник, то тебе нужны впечатления, — настаивал Симон.

— Если ты художник, — не сдавался сосед, — то тебе хватит и окна: вон Вермеер всю жизнь рисовал окно — и ничего, люди довольны.

Симон постучался к Вере Петровне.

— Вам нужны деньги? — спросил Симон.

— Да как ты смеешь?! — размечталась Вера Петровна, вообразив, что Симон делает ей непристойное предложение, покушаясь на ее честь. — Да я вдова офицера!.. Да я…

«Дура ты», — идя к себе, думал Симон.

Никому не нужны деньги, недоумевал Симон, сам себе не верю.

Он снова заходил к Егору — трижды получил отказ, вновь стучал в дверь художника — безрезультатно.

А может, все же поехать в Райск?.. Город моих снов? Но этого города нет, он остался у Симона внутри: «Во мне самой, во мне самой — узнаешь ли меня?» К тому же в Райск он ездит и так, причем каждую ночь и совершенно бесплатно.

Симон метался. Перестал спать по ночам, трамвай не являлся по расписанию, все полетело в тартарары.

И однажды Симон решился. Взял паспорт, деньги и двинул в турфирму.

В турфирме его уже знали. И уже хотели куда-нибудь отправить: так он всем надоел. Как на грех, Симон поспел аккурат к обеденному перерыву. Он потоптался на месте, поглядел на часы, почесал свою красивую прическу…

И пошел Симон по базару посмотреть кой-какого товару. А навстречу ему Балда — идет, сам не зная куда.

И Балда ему говорит:

— Ну и денек сегодня! Ну просто светопреставление!.. Или карнавал будет?

— Вы меня спрашиваете? — удивился Симон.

— Нет, это вопрос, так сказать, риторический. — И Симону понравилось в устах обшарпанного незнакомца это литературное слово.

— А осмелюсь ли, милостивый государь мой, обратиться к вам с разговором приличным? — весело спросил Балда, и что-то показалось в нем Симону знакомым.

Симон, стесняясь, стал искать по карманам мелочь.

Балда с достоинством отвел руку Симона с рублем, покачал головой и с укором сказал:

— Вы меня не поняли, сударь. Я чувствительного и образованного человека ищу…

— Извините, — покраснел Симон, приятно удивленный антикварностью речи незнакомца, похожего ликом на дворянина, но обедневшего. Но — дворянина. Но — обедневшего. Но — дворянина.

Незнакомец тем временем распахнул плащ, и Симон узрел у него за пазухой бутылку водки.

— Не понял, — растерялся Симон.

— Не обижайтесь, сударь, я хотел вам поведать историю… Не откажите в удовольствии пригласить вас на трапезу.

— Я не пью, — виновато сказал Симон.

— Извините, — незнакомец запахнул плащ. — Но я не нашел предлога подойти к вам. У вас такое хорошее лицо.

«Как у Онегина, — подумал Симон. — И лица жаль».

— А зачем вам мое лицо? — спросил Симон.

— Сейчас объясню. Вам говорили, что вы похожи на Бальзака? Мой любимый писатель, представьте, да. Я как увидел вас!.. Сударь, может, пива?

А почему бы не выпить пива? — вдруг подумал Симон.

— Только я куплю, — сказал Симон.

— Хорошо, — согласился незнакомец, — но сначала выпьем-ка это. — И незнакомец вновь распахнул плащ.

— Все свое ношу с собой, — усмехнулся Симон, узрев под плащом незнакомца и пиво.

— Omnia mea mecum portо, — перевел на латынь Балда, опять приятно удивив Симона, тем и купив его с потрохами. «А жить интересно!» — решил Симон.

Они уселись на скамейку, глотнули пива, и незнакомец сказал:

— Чудная история, сударь. Вы позволите вас так называть?

Симон позволил.

— Пью, ибо сугубо страдать хочу. Бедность не порок, это истина. Знаю я, что и пьянство не добродетель, и это тем паче. Но нищета, милостивый государь, нищета — порок-с, — так, кажется, начинал свою исповедь Раскольникову Мармеладов?..

Симон вздохнул с облегчением: ну конечно же! Мармеладов!..

— Я не Мармеладов, я только учусь, — продолжал незнакомец. — И я не буду сейчас укачивать вас историей своей жизни, хотя она занятна, поверьте, а расскажу вам случай, который произошел со мной давеча… Сижу я, значит, в кафешке, очень приличной, кстати, там даже барышни мороженое едят, и не только барышни, — таинственно подмигнул не-Мармеладов. — Пью, значит, пиво, не чуя беды, когда вдруг за столик ко мне присели — в смысле, спустились с небес! — защебетав, две девушки — это я по голосам определил, погруженный еще душой и зрением на дно бокала. Осушив его, я поднял глаза и… остолбенел! Вы не поверите, сударь, но это чистейшая правда: передо мной сидели Пушкин и Гоголь.

«Сколько ж, однако, ты выпил!» — подумал Симон, но вежливо промолчал.

— Да-с, Пушкин и Гоголь! — насладившись эффектом, продолжил не-Мармеладов. — И вы поймете мое смятение, сударь, если узнаете, что это были не просто Пушкин и Гоголь, а Пушкин и Гоголь в женском обличье!

А жить интересно! — с удовольствием опять подумал Симон.

— Я зажмурился, как полагается в таких случаях. — И не-Мармеладов показал Симону, как он это сделал. — Покрутил головой в надежде стряхнуть дурман и как-то урезонить расшалившуюся действительность, но тщетно: классики не исчезли — напротив, как ни в чем не бывало ели пирожное со сливками.

Тогда я строго сказал (а я всегда после пива бываю очень строг):

— Девочки, вы кто?

— А вы? — с вызовом спросила девушка справа: открытый лобик, косой пробор, длинненький острый носик и, если приглядеться (и даже если не приглядываться!), усики над губкой; и все аккуратненько так, по-женски, тонкой кисточкой, невыразимо!..

— Я? — сказал я. — Ну, тогда я — Кюхельбекер.

Классики рассмеялись.

— Не похож, — сказала другая — смуглая, кудрявая и юная, как Пушкин в лицее.

— Да? — сказал я. — Ну, тогда — Анна Керн.

Классики опять рассмеялись: настроение, значит, хорошее.

— Что? — говорю. — Тоже не похож?

— Ну, не очень, — ответила Пушкин.

— А вот вы — так о-очень!.. — говорю я.

— Что — о-очень? — передразнила меня Гоголь.

— Похожи, — отвечаю я.

— На кого? — спросила Пушкин.

— Да на самих себя.

Великие писатели посмотрели друг на дружку и усмехнулись.

— Очень остроумно, — сказало солнце русской поэзии и откусило пирожное, измазавшись сливками.

Я опять пропустил бокальчик, закусил для смелости другим и так прямо (а я человек прямой!) заявляю:

— Я узнал вас: вы — Пушкин, а вы, конечно, Гоголь!

Классики расхохотались, притворно бурно, а пуще Гоголь, смущенно прикрывая усики над губкой.

— Жизнь, значит, вечна? — продолжаю я. — Душа в заветной лире ваш прах пережила…

— Вы сумасшедший? — спросила меня Гоголь и, обернувшись к подруге, сказала: — Нам пора, Шурочка.

— Идем, Ника, — ответила Пушкин.

Заметьте, Ника и Шурочка! А? Каково?! Как вам понравится эта история, сударь?

— Очень нравится! — искренне ответил Симон.

Я, значит, за ними, мол, коль посчастливилось, такая честь, сподобился и все такое, позвольте вас спросить… А Пушкин мне орет:

— Отстань, теребень кабацкая! — и тростью, тростью!..

— А трость-то откуда? — удивился Симон.

— А догадайтесь с третьего раза.

— Признайтесь, вы все это выдумали, — наслаждался Симон.

— А это откуда? — И не-Мармеладов указал на свой лоб с шишаком.

«Да мало ли…» — подумал Симон.

— Так я к чему все это, — задумчиво произнес не-Мармеладов. — Пушкин, Гоголь, едва очухался, а тут вы — Бальзак. Прям серия «Живая классика». Верьте, верьте мне, сударь, грядет конец света: природа зациклилась, повторяется, ничего не может придумать лучше. Конец света близится.

— А чем вы занимаетесь? — Симон не чаял души в незнакомце.

— Э-э!.. чем я только не занимаюсь!.. Мечтаю в основном. Грежу. Василеостровский мечтатель!.. Но жизнь, как известно, не жалует мечтателей. Помните, у Чехова: «И куда только не заносит нелегкая интеллигентного человека!»? Про меня сказано.

— Ясно, — сказал Симон, хотя ему было не совсем ясно.

— Лохов дурю, — пояснил не-Мармеладов.

— Каких лохов? — не понял Симон.

— Да всяких, кто попадется. Ленин дурак был, — вдруг сказал не-Мармеладов. — Уничтожил всех богатых, а надо было уничтожить всех бедных — и никаких проблем. Вы согласны со мной, сударь?

— Вопрос философский, — уклонился Симон.

— Ваша правда, — подхватил не-Мармеладов. — Именно что философский. Конец света близится, сударь мой, не знаю даже, успеем ли еще выпить. Ну, твоя очередь, господин хороший, бежать за пивом. Обещал.

Симон поспешно двинулся к киоску. Фруктов бы купить, что ли, подумал Симон и, заняв очередь за пивом, пошел по рядам. Ряды пестрели неопознанными предметами, снова попались на глаза заморские каштаны — Симон загляделся. Сколько? — спросил Симон и полез за кошельком.

Карман был пуст.

Симон испугался, снова испугался, возникло острое желание присесть, расстегнуть ворот, выразить невыразимое — и Симон даже забыл о незнакомце. Вспомнил, бросился назад, к скамейке…

Скамейка была пуста.

Симон вернулся домой, поставил на плиту чайник, включил радио, и радио поведало Симону какую-то чеховскую историю о том, как жители города Энска срезают провода на столбах и сдают их в пункты приема цветного металла и по этой причине город Энск погружен в темноту. Власти повесили новые провода, и новые провода граждане сняли и сдали туда же. Живем в темноте, жаловались граждане Симону (почему-то Симону!). Симон добросовестно внимал и не знал, чем помочь идиотам.

Потом радио сообщило Симону о катастрофе в европейском курортном городе, где погибли люди, имевшие намерение скатиться на лыжах с горы, а не сгореть в фуникулере, но сгорели.

И Симон с отчаянием подумал, что погибли самые лучшие — здоровые и богатые, а больные и бедные остались жить на 6-й линии Васильевского острова и на 7-й. И Симон пошлепал на 7-ю.

— Хорошо, что зашел! — обрадовался Егор. — Говоришь, лишние деньги у тебя?

— Были. — И Симон рассказал.

— Да он у тебя и украл! — воскликнул Егор.

— Кто?

— Да твой Балда, не-Мармеладов, кто ж еще. Василеостровский мечтатель, блин!..

— Да ты что!.. — оскорбился Симон.

— Ты безнадежный, — махнул Егор рукой. — Ну просто лох.

Симон вздрогнул.

И тут до него дошло.

«Лохов дурю». Честно сказал. В лицо. Лохов. А кто Симон есть? Лох. Симон рассмеялся, покачал головой, снова рассмеялся. Надо же, а какое представление устроил — тут и Чехов тебе, и латынь, и Гоголь, и Пушкин… Да за такое представление и денег не жаль! Дорогого стоит. Жить интересно.

— Значит, денег нет… — вздохнул Егор.

— Нет, — подтвердил Симон.

— Жаль, — сказал Егор.

— А что, надумал в Рим поехать?

— К черту Рим. Бизнесом решил заняться. С одним приятелем. Очень порядочным человеком.

— Ну, для этого тебе мерзавец нужен, а не порядочный человек, — заметил Симон. — С порядочным прогоришь.

— Ну, мерзавец быстро найдется, за этим дело не станет.

— А бизнес-то какой?

— Книги издавать.

— Хорошее дело, — согласился Симон.

— Да, — подтвердил Егор. — Детективы. Этакие пособия для киллеров.

— Не понял, — признался Симон.

— А что тут непонятного?

— Решил стать негодяем? Это непросто интеллигентному человеку.

— Непросто, но как там в песне поется: мечтать, надо мечтать детям орлиного племени!..

— Ты шутишь? — с надеждой спросил Симон.

— Ничуть.

— Белены объелся?

— Я еще сегодня ничего и никого не ел.

Симон молча смотрел на друга. Три кита, на которых стоит остров, расползлись в разные стороны, и почва ушла из-под ног. Атланты под балконами сплюнули, и балконы рухнули на бальзаковскую прическу Симона.

— А как же Древний Рим?.. — спросил Симон.

— Древний Рим мертв. Да и кому он нужен, если честно?

— Мне.

— Ну так ты и пиши о Древнем Риме.

— И тебе!

— Мне деньги нужны — собак кормить. Все, дело решенное. И кстати, принимаем тебя в авторы. А что? Давай попробуй. С твоим-то багажом!.. Только предупреждаю: никакой литературы в тексте — вещь испортишь. Все на уровне «мама мыла раму». Не более того.

— Да я такое дерьмо читать не могу — не то что писать!..

— Гордыня! — поморщился Егор.

Симон пытливо глядел на друга, но Егор был серьезен.

— Ты попадешь в ад, — сказал Симон.

— Ну знаешь!.. — усмехнулся Егор. — Это дело такое: попадешь в православный рай — не минуешь католический ад, попадешь в католический рай — гореть тебе в мусульманском аду. Безнадежно.

Помолчали.

— Ну, заработаешь денег, дальше-то что?

— Счастье.

— Счастье — это состояние души.

— Вот именно: заработаешь денег, сядешь в самолет, прилетишь на какие-нибудь Канары, ляжешь на песок — и такое состояние души — доложу я тебе!..

— Знаешь, — сказал Симон. — У меня чувство, что меня обокрали.

— Верное чувство, — согласился Егор.

— И знаешь кто?

— Знаю, не-Мармеладов.

— Нет, ты, — устало сказал Симон. — Не-Мармеладов, можно сказать, заработал. А ты меня обокрал.

Дома Симон постучался к художнику.

— Что делаешь? — спросил Симон. — Окно рисуешь?

— Фильм по видику смотрю.

— Про что?

— Про бедных, больных, дурных и несчастных. Хочешь посмотреть?

— Нет, — ответил Симон. В душе зияла озоновая дыра.

…Но свято место пусто не бывает, и ночью за Симоном приехал трамвай — дзынькнул, фыркнул и покатил по улицам, щедро усыпанным оранжевыми пятнами жерделей, и из окна их старого дома вдруг показалась Грета, замахала Симону рукой, протянула корзину — сливы, Симон! сливы! красивые, как алмаз!.. алмаз! алмаз! — кричала Грета, причем как-то странно произнося это слово — с мягким «л» и глухим «з», — и Симон недоумевал: при чем тут алмаз? какой алмаз? — и проснулся.

Сон разволновал, растревожил, к чему бы это? — подумал Симон и вдруг понял: алмаз! Да-да, конечно, алмаз!..

Звали ее Альмас.

Симон улыбнулся.

— Альмас, Альмас!.. — позвал Симон. И прислушался.