Паломник. Страницы европейской поэзии XIV – XX веков

Сборник стихотворений, 2007

Лучшие образцы европейской поэзии XIV–XX веков. Книга удостоена премии «Мастер» Российской гильдии переводчиков как лучший перевод поэзии в 2007 году. Переводчик – лауреат Государственной премии РФ Александр Ревич.

Из итальянской поэзии

Франческо Петрарка

1304–1374

«Сердца влюблённых с беспощадной силой…»

Сердца влюблённых с беспощадной силой

Тревога леденит, сжигает страсть,

Тут не поймёшь, чья пагубнее власть:

Надежды, страха, стужи или пыла.

Иных бросает в жар под высью стылой,

Дрожь пробирает в зной, что за напасть!

Ведь жаждущему просто в ревность впасть

И дев считать вздыхателями милой.

Я ж обречён лишь от огня страдать

И лишь от жажды гибну ежечасно,

Слова бессильны муку передать.

О, что мне ревность! Пламя так прекрасно!

Пусть видят в нем другие благодать,

Им не взлететь к вершине — всё напрасно.

«Но если поражён я нежным оком…»

Но если поражён я нежным оком,

Но если ранят сладкие слова,

Но если ей любовь дала права

Дарить мне свет улыбки ненароком,

Что ждёт меня, когда, казнимый роком,

Лишусь я снисхожденья божества,

В чьём взоре милость теплится едва?

Неужто смерть приму в огне жестоком?

Чуть омрачён моей любимой лик,

Весь трепещу, и сердце холодеет,

Страшусь примеров давних каждый миг,

И этих страхов разум не развеет.

Я женскую изменчивость постиг:

Любовь недолго женщиной владеет.

«Амур, природа, вкупе со смиренной…»

Амур, природа, вкупе со смиренной

Душой, чья добродетель правит мной,

Вступили в сговор за моей спиной:

Амур грозит мне мукой неизменной,

В сетях природы, в оболочке бренной,

Столь нежной, чтобы справиться с судьбой,

Душа любимой, прах стряхнув земной,

Уже от жизни отреклась презренной.

Готовится душа отринуть плоть,

Чьи очертанья были так прекрасны,

Являя средоточье красоты.

Нет, милосердью смерть не побороть.

И если так — надежды все напрасны

И безнадёжны все мои мечты.

«Вот птица Феникс в перьях из огня…»

Вот птица Феникс в перьях из огня,

И этих ожерелий позолота

На белой шее — силой приворота

Чарует всех, мой бедный дух казня.

Лучи её венца как светоч дня,

Амур в стекло их ловит, как в тенёта,

Сочится пламя струйкой водомёта

И даже в лютый холод жжёт меня.

Окутал пурпур царственные плечи,

С лазурной оторочкою убор,

Усыпанный пунцовыми цветами.

Уносит слава далеко-далече,

К богатым недрам аравийских гор

Сокровище, парящее над нами.

«Когда б Гомер великий и Вергилий…»

Когда б Гомер великий и Вергилий

Узрели ту, что ярче всех светил,

Её воспели б, не жалея сил,

В единый стиль свои сливая стили,

Энея бы хвалою обделили,

Померк бы Одиссей и сам Ахилл,

И тот, кто пятьдесят шесть лет царил^*,

И тот, кого в Микенах погубили.^*

Сей доблести и древней мощи цвет

Теперь обрёл ещё одно светило,

Где чистота в единстве с красотой.

Блеск древней славы Эннием^*воспет,

А я — о новой. Только б не претила

Ей похвала моя, мой дар простой.

«О солнце, ты и в стужу светишь нам…»

О солнце, ты и в стужу светишь нам,

Тебе была любезна эта крона

С листвой, зелёной, как во время оно,

Когда впервые встретил зло Адам.

Взгляни сюда. Склонись к моим мольбам,

Не уходи, светило, с небосклона,

Продли своё сиянье благосклонно,

Желанный вид являй моим глазам:

Я вижу холм и тень его косую,

На тихий мой огонь она легла,

На пышный лавр, он был тростинкой малой,

Но тень растёт, покуда я толкую,

Заветный дол уже заволокла,

Где госпожа живёт в душе усталой.

«Забвенья груз влача в промозглый мрак…»

Забвенья груз влача в промозглый мрак,

Ладья моя блуждает в океане

Меж Сциллой и Харибдой, как в капкане,

А кормчий — господин мой, нет! — мой враг.

На вёслах — думы. Сладить с ними как?

Бунтуют, позабыв об урагане.

Извечный вихрь страстей и упований

Ветрила рвёт в пылу своих атак.

Под ливнем слёз, во мгле моей досады

Сплетённая из неразумья снасть

Вся вымокла: канаты как мочала.

Два огонька погасли, две отрады,

Уменье гибнет, разуму пропасть.

Боюсь, не дотянуть мне до причала.

«Свет вечной жизни — лицезренье Бога…»

Свет вечной жизни — лицезренье Бога,

Не пожелаешь никаких прикрас,

Так счастлив я, Мадонна, видя вас,

Притом что жизнь — лишь краткая дорога.

Как никогда, прекрасны вы, коль строго,

Коль беспристрастно судит этот глаз.

Как сладок моего блаженства час,

В сравненье с коим и мечта убога.

Он пролетит — и это не беда.

Чего желать? Кого-то кормят звуки,

Кого — растений сладкий аромат,

Кого живит огонь, кого — вода,

А мне от них ни радости, ни муки,

Мне образ ваш дороже всех услад.

«Амур, ты светоч славы яснолицей…»

Амур, ты светоч славы яснолицей,

Той, что царит над естеством земным,

В неё струится небо, а засим

Она сама дарует свет сторицей.

Взгляни, какой одета багряницей,

Каким узором блещет золотым,

Стопы и взор направя к тем крутым

Холмам, поросшим частой медуницей.

И зелень трав, и пёстрые цветы

Под сенью тёмной падуба густого

Стопам прекрасным стелют свой ковёр,

И даже ночь сияет с высоты

И вспыхнуть всеми искрами готова,

Чтоб отразить сей лучезарный взор.

«Вкушает пищу разум мой такую…»

Вкушает пищу разум мой такую,

Что и нектар меня бы не привлёк,

Река забвенья в душу льёт поток,

Лишь лицезренья красоты взыскую.

Слова моей возлюбленной смакую,

Записываю в сердце чернью строк,

Для воздыханий нахожу предлог,

При этом сладость чувствую двойную!

Так эта речь волшебная нежна,

Звучит подобьем райских песнопений,

О этот голос — чудо из чудес!

В пространстве малом явлено сполна,

Сколь всемогущи мастерство и гений

Природы животворной и небес.

«Любимого дыханья благодать…»

Любимого дыханья благодать

Живит пригорки, рощи и поляны,

Зефир знакомый, нежный, мой желанный,

Возвыситься велит мне и страдать.

Спешу сюда, чтоб сердцу отдых дать.

Скорее! Прочь от воздуха Тосканы!

Тоска гнетёт, как серые туманы,

Но мне уже недолго солнца ждать.

Оно моё, в нём сладость в изобилье,

Мне без него на свете жизни нет,

Но слепну я, приблизившись вплотную.

Укрытья не найти, мне б только крылья,

Погибелью грозит мне яркий свет:

Вблизи него горю, вдали — горюю.

«В листве зелёной шелестит весна…»

В листве зелёной шелестит весна,

Но как её дыханье жалит щеки,

Напомнив мне удар судьбы жестокий:

Её мученья я испил до дна.

Прекрасный лик явила мне она,

Теперь такой чужой, такой далёкий,

Сияли золотых волос потоки,

Нить жемчугов теперь в них вплетена.

О, как ложились эти пряди мило,

Распущенные — как они текли! —

Воспоминанье до сих пор тревожит,

В жгуты тугие время их скрутило,

Не избежало сердце той петли,

Которую лишь смерть ослабить может.

«Дохнул в лицо прохладой лавр прекрасный…»

Дохнул в лицо прохладой лавр прекрасный:

Здесь рану Фебу бог любви нанёс.

Я сам в его ярме, влеку свой воз.

Освобождаться поздно — труд напрасный.

Как некий старый мавр — Атлант несчастный,

Тот, что Медузой превращён в утёс,

И сам я в путах золотых волос,

В чьём блеске меркнет солнца пламень ясный.

Я говорю о сладостных силках,

О той, что стала мукою моею.

Покорствую — не в силах дать отпор.

В её тени пронизывает страх,

Как мрамор, я от холода белею.

Я камнем стал, увидев этот взор.

«Колеблет ветер, солнце освещает…»

Колеблет ветер, солнце освещает

Литые нити пряжи золотой,

Их плёл Амур и, сетью их густой

Опутав сердце, дух мой очищает.

Кровинкой каждой сердце ощущает.

Предвосхищает приближенье той,

Что над моею властвует судьбой,

И всякий раз ее весы качает.

Узрев огонь, в котором я горю,

Сиянье уз, благодаря которым

Я связан по рукам и по ногам,

Уже не помню, что я говорю,

Теряю разум перед ярким взором,

От нежности своей страдаю сам.

«О, эта обнаженная рука…»

О, эта обнаженная рука,

Увы, её оденет шёлк перчатки!

Так эти две руки смелы и хватки,

Что сердце в плен берут наверняка.

Смертелен лук крылатого стрелка,

Но и ловушек у него в достатке,

Столь дивные привады и подсадки

Опишешь ли посредством языка? —

Прекрасные глаза, ресницы, брови,

А этот рот — сокровищница роз,

Певучих слов и редкостных жемчужин.

Тут надо быть, однако, наготове.

А вот чело и золото волос,

Таких, что солнца жар уже не нужен.

«Судьба смягчилась, наградив меня…»

Судьба смягчилась, наградив меня

Бесценным даром — шёлковой перчаткой,

Чтоб я достиг вершин отрады сладкой,

Далёкий образ в памяти храня.

Не вспоминал я рокового дня,

Забыл позор и той минуты краткой,

Когда богатство я обрёл украдкой

И сразу нищим стал, свой стыд кляня.

Не удержал я драгоценной дани,

Безволен, безъязык и безголос,

Я уступил без боя поле брани.

Мне крылья бы — добычу б я унёс,

Чтоб отомстить той несравненной длани,

Из-за которой пролил столько слёз.

«Из недр прозрачных дива ледяного…»

Из недр прозрачных дива ледяного

Исходит пламень, жар его велик,

Он сушит сердце, в кровь мою проник,

Руиной становлюсь, жильём без крова.

Со мною смерть расправиться готова,

Её небесный гром, звериный рык

Беглянку, жизнь мою, уже настиг,

И трепещу, не в силах молвить слова.

Любовь и сострадание могли б

Меня спасти — две каменных колонны —

Встать вопреки крушенью и огню.

Но нет надежды. Чувствую: погиб.

О враг мой нежный, враг мой непреклонный,

Я не тебя, а лишь судьбу виню.

«Но я горю огнём на самом деле…»

Но я горю огнём на самом деле.

Никто не усомнится, лишь одна,

Та, что мне всех дороже, холодна,

Не замечает мук моих доселе.

Краса и недоверье! Неужели

В глазах моих душа вам не видна?

Когда бы не звезды моей вина,

Меня бы пощадили, пожалели.

Мой жар, совсем ненужный вам сейчас,

Мои хвалы божественности вашей,

Возможно, сотни душ воспламенят.

Тоска моя, когда не станет нас,

Моя немая речь, твой взор погасший

Ещё надолго искры сохранят.

«Душа моя, которая готова…»

Душа моя, которая готова

Всё описать, увидеть и прочесть,

Мой жадный взор, душе несущий весть,

Мой чуткий слух, ведущий к сердцу слово,

Неужто дали времени иного

Вы нашим дням хотите предпочесть,

Где два огня, два путеводных есть,

Где след любимых стоп я вижу снова.

Тот след и путеводный яркий свет

Ведут вас в этом кратком переходе,

Помогут вечный обрести покой.

О дух мой, возносись в тумане бед,

Встречая гнев, подобный непогоде,

К божественному свету — по прямой.

«Как сладки примиренье и разлад…»

Как сладки примиренье и разлад,

Отрадна боль и сладостна досада.

В речах и в разумении — услада

И утешение, и сладкий ад.

Терпи, душа, вкушая молча яд,

Бояться сладкой горечи не надо,

Тебе любовь — как высшая награда,

Возлюбленная всех милей стократ.

Спустя столетья кто-нибудь вздохнёт:

«Несчастный, что он пережил, страдая,

Но как его любовь была светла».

Другой судьбу ревниво упрекнёт:

«Такой красы не встречу никогда я.

О, если бы она теперь жила!»

«С альпийских круч ты устремляешь воды…»

С альпийских круч ты устремляешь воды

И носишь имя яростной реки,^*

С тобою мы бежим вперегонки,

Я — волею любви, а ты — природы.

Я отстаю, но ты — другой породы,

К морской волне без роздыха теки,

Ты ощутишь, где легче ветерки,

Где чище воздух, зеленее всходы.

Знай: там светила моего чертог,

На левом берегу твоём отлогом

Смятенная душа, быть может, ждёт.

Коснись её руки, плесни у ног,

Твоё лобзанье скажет ей о многом:

Он духом твёрд, и только плоть сдаёт.

«От Эбро и до гангского истока…»

От Эбро и до гангского истока,

От хладных до полуденных морей.

На всей земле и во вселенной всей

Такой красы не видывало око.

Что мне предскажут ворон и сорока?

Чьи руки держат нить судьбы моей?

Оглохло милосердие, как змей,

Прекрасный лик меня казнит жестоко.

Любой, кто видит эту красоту,

Восторг и сладкий трепет ощущает,

Она дарует всем свой чистый свет,

Но, охлаждая пыл мой и мечту,

Притворствует иль впрямь не замечает,

Что я, страдая, стал до срока сед.

«Хлысту любви я должен покориться…»

Хлысту любви я должен покориться,

У страсти и привычки в поводу

Вослед надежде призрачной иду,

Мне на сердце легла её десница.

Не видя, сколь коварна проводница,

Ей верит сердце на свою беду,

Во власти чувств рассудок, как в бреду,

Желаний бесконечна вереница,

Краса и святость завладели всем,

В густых ветвях я пойман был нежданно,

Как птица, бьётся сердце взаперти.

В то лето — тыща триста двадцать семь,

Шестого дня апреля утром рано

Вступил я в лабиринт — и не уйти.

«Во сне я счастлив, радуюсь тоске…»

Во сне я счастлив, радуюсь тоске,

К теням и ветру простираю длани,

Кочую в море, где ни дна, ни грани,

Пишу на струях, строю на песке.

Как солнце мне сияет вдалеке,

И слепнет взор, и словно всё в тумане,

Спешу я по следам бегущей лани

На колченогом немощном быке.

Всё, что не ранит, привлечёт едва ли.

Нет, я стремлюсь во сне и наяву

К Мадонне, к смерти, к роковому краю.

Все эти двадцать долгих лет печали

Стенаньями и вздохами живу.

Я пойман, я люблю, я умираю.

«Такой небесный дар — столь редкий случай…»

Такой небесный дар — столь редкий случай:

Здесь добродетелей высоких тьма,

Под сенью светлых прядей — свет ума,

Сияет скромность красотою жгучей.

Чарует голос ласковый, певучий,

Осанка так божественно пряма,

Во всех движеньях — чистота сама,

Пред ней склонится и гордец могучий.

Способен взор окаменить и сжечь,

И тьму, и ад пронзят его сполохи,

Исторгнув душу, в плоть вернут опять.

А этот сладкий голос, эта речь,

Где полны смысла и слова и вздохи! —

Вот что меня могло околдовать.

«Какое наважденье, чей увет…»

Какое наважденье, чей увет

Меня бросает безоружным в сечу,

Где лавров я себе не обеспечу,

Где смерть несчастьем будет. Впрочем, нет:

Настолько сладок сердцу ясный свет

Прекрасных глаз, что я и не замечу,

Как смертный час в огне их жарком встречу,

В котором изнываю двадцать лет.

Я чувствую дыханье вечной ночи,

Когда я вижу пламенные очи

Вдали, но если их волшебный взгляд

Найдёт меня, сколь мука мне приятна —

Вообразить, не то что молвить внятно,

Бессилен я, как двадцать лет назад.

««О донны, почему, сходясь в часы бесед…»

«О донны, почему, сходясь в часы бесед,

Так одиноки вы и смех звучит уныло?

Где жизнь моя теперь, о, где моя могила?

Ну почему средь вас моей любимой нет?»

«Смеёмся и грустим, желанный вспомнив свет,

Подругу милую, которой нас лишила

Ревнивая родня, завистливая сила,

Чьи радости растут по мере наших бед».

«Но душу угнетать дано каким законом?» —

«Душа — она вольна, здесь плоть в тиски взята,

Мы сами эту боль испытываем ныне.

Подспудную печаль подчас прочесть легко нам:

Ведь мы же видели, как меркла красота.

Как влагой полнились глаза твоей святыни».

«О, если бы я мог обрушить гнев…»

О, если бы я мог обрушить гнев

На ту, чей взгляд меня разит и слово,

И кто, явившись, исчезает снова,

Бежит, чтоб я скорбел, осиротев,

И кто, душой усталой овладев,

Её казнит и мучит столь сурово,

Что в бедном сердце вместо сна благого

Вдруг просыпается жестокий лев.

Успел стократ погибель испытать я,

Но, сбросив плоть, мой дух стремится к той,

Чьё равнодушье тяжелей проклятья.

Непостижимое передо мной:

Когда он с плачем тянет к ней объятья,

Увы, невозмутим её покой.

«Прекрасные черты, предел моих желаний…»

Прекрасные черты, предел моих желаний,

Глядеть бы и глядеть на этот дивный лик,

Не отрывая глаз, но в некий краткий миг

Был образ заслонен движеньем нежной длани,

Мой дух, трепещущий, как рыба на кукане,

Привязанный к лицу, где блага свет велик,

Не видел ничего, когда тот жест возник,

Как не узреть птенцу тенёта на поляне.

Но зрение моё, утратив свой предмет,

К виденью красоты, как бы во сне, открыло

Дорогу верную, без коей жизни нет.

Передо мной лицо и длань как два светила,

Какой невиданный, какой волшебный свет!

Подобной сладости непостижима сила.

«Искрились ясных глаз живые свечи…»

Искрились ясных глаз живые свечи,

Меня касаясь нежностью лучей,

Из недр глубоких сердца, как ручей,

Ко мне струились ласковые речи.

Теперь всё это далеко-далече,

Но жгут воспоминанья горячей:

Был переменчив свет ее очей

И всякий раз иным бывал при встрече.

С привычным не разделаться никак:

Двойных услад душа не знала прежде

И не могла соблазна побороть.

Она, отведав незнакомых благ,

То в страхе пребывала, то в надежде.

Готовая мою покинуть плоть.

«Она жила во мне, она была жива…»

Она жила во мне, она была жива,

Я в сердце жалкое впустил её — синьору.

Увы, всё кончено. Где мне найти опору?

Я мёртв, а ей дано бессмертье божества.

Душе ограбленной утратить все права,

Любви потерянной скитаться без призору,

Дрожать от жалости плите надгробной впору,

И некому их боль переложить в слова.

Их безутешный плач извне услышать трудно,

Он глубоко во мне, а я от горя глух,

И впредь мне горевать, и впредь страдать от ран,

Воистину мы — прах и сиротливый дух,

Воистину — слепцы, а жажда безрассудна,

Воистину мечты в себе таят обман.

«Что делать с мыслями? Бывало, всякий раз…»

Что делать с мыслями? Бывало, всякий раз

Они лишь об одном предмете толковали:

«Она корит себя за наши все печали,

Она тревожится и думает о нас».

Надежды этой луч и ныне не погас:

Она внимает мне из поднебесной дали,

С тех пор как дни её земные миновали,

С тех пор как наступил её последний час.

Счастливая душа! Небесное созданье!

Чудесная краса, которой равных нет! —

Она в свой прежний рай вернулась, где по праву

Блаженство ей дано за все благодеянья!

А здесь, в кругу живых, её безгрешный свет

И жар моей любви ей даровали славу.

«Я прежде склонен был во всем себя винить…»

Я прежде склонен был во всем себя винить.

А ныне был бы рад своей былой неволе

И этой сладостной, и этой горькой боли,

Которую сумел потайно сохранить,

О Парки злобные! Вы оборвали нить

Единственной судьбы, столь милой мне в юдоли

У золотой стрелы вы древко раскололи,

А я для острия был счастлив грудь открыть.

Когда она жила, мой дух отверг свободу,

И радости, и жизнь, и сладостный покой —

Всё это обрело и смысл и образ новый.

Напевам, сложенным кому-нибудь в угоду,

Я стоны предпочёл во имя той, одной,

И гибельный удар, и вечные оковы.

«Где ясное лицо, чей взгляд мне был приказом…»

Где ясное лицо, чей взгляд мне был приказом? —

Я следовал за ним всему наперекор.

Где озаряющий мою дорогу взор,

Две путевых звезды, подобные алмазам?

Где благочестие, где знание и разум,

Где сладостная речь и тихий разговор?

Где чудо красоты, чей образ с давних пор

Преследовал и влёк, и удалялся разом?

Где ласковая сень высокого чела,

Дарившая в жару дыхание прохлады

И мысль высокую, и обаянье грёз?

Где та, что за руку мою судьбу вела?

Мир обездоленный лишён своей услады,

И взор мой горестный, почти слепой от слёз.