Паломник. Страницы европейской поэзии XIV – XX веков

Сборник стихотворений, 2007

Лучшие образцы европейской поэзии XIV–XX веков. Книга удостоена премии «Мастер» Российской гильдии переводчиков как лучший перевод поэзии в 2007 году. Переводчик – лауреат Государственной премии РФ Александр Ревич.

Из французской поэзии

Бонавантюр Деперье

ок. 1510–1544(?)

Любовь

Вышел на праздник

Юный проказник,

Без упоенья и слёз,

В день изобилья

Новые крылья

Сплел он из лилий и роз.

Сладости любит,

Но лишь пригубит —

Вмиг улетает, пострел,

В этой снующей

Праздничной гуще

Мечет он молнии стрел.

Скольких ни встретит,

В каждого метит,

В сердце стремится попасть.

Лучник умелый

Шлёт свои стрелы,

Яд их погибельный — страсть.

Смех твой — награда

Тем, кто от яда

Гибнет, печаль затая.

Мальчик жестокий!

Наши упрёки

Мать услыхала твоя.

Взор её строгий

В смутной тревоге

Ищет тебя на лугу,

В дикорастущих

Чащах и пущах,

В праздничном шумном кругу.

Пьер де Ронсар

1524–1585

Кот

Реми Белло, поэту

Бог вездесущ, и всё в руках Творца:

Любая жизнь с начала до конца.

А дух Его — ограда и опора

Всему, что есть, что требует призора.

Он душу влил в скудели наших тел,

Чей каждый член давно бы омертвел,

Когда б сия Божественная сила

Недвижный механизм не оживила,

В движение его не привела.

Она — всему начало; все тела —

Из элементов, сущих во вселенной;

Дырявят стрелы дней покров наш бренный,

Душе не страшен времени закон,

Она — от Бога, вечная, как Он,

Бессмертна так же, так же совершенна,

Часть существа, не знающего тлена,

Не может ни возникнуть, ни пропасть,

Поскольку вечны целое и часть.

А дух преблагий, растворённый бездной,

Вращает звёзды, движет свод небесный

И волны моря, а земля даёт

Листву, плоды и злаки в свой черёд;

Я — о земле, счастливой в звёздном храме,

О матери с набухшими сосцами,

С широким лоном, породившим встарь

Зверей, пернатых, водяную тварь,

Все, друг Белло, зачаты в этом чреве —

И те, кто на скале или на древе

Свивает гнёзда, даже груды руд:

Алмаз, индийский яхонт, изумруд,

Сапфир и жемчуг — все они оттуда,

А дух им дарит мощь, являя чудо,

Тем дарит малость, этим — в самый раз.

А сколько, люди, этой силы в нас?

Ты помнишь, как святую Иудею

Господь возвысил пред землёю всею,

И боговдохновенная страна

Явила нам пророков имена?

Здесь местность, воздух, климат преуспели,

И дух здоровый жил в здоровом теле,

Здоровье плоти выше прочих благ,

А сила духа озаряет мрак.

Так среди тысяч смертных единицы

Рождаются — авгуры и провидцы, —

Являя поколениям иным

Свою причастность к сферам неземным,

Так среди нас рождаются Сивиллы

От жалких жен, чем ум ничтожной силы,

Так от скотов рождаются на свет

Предвестники грядущих наших бед,

Кто, прозревая знаменье Господне,

Желает смертных просветить сегодня.

Так наш Отец Небесный захотел,

Бессонный попечитель наших дел.

Он окружил заботой благотворной

Животных разных на земле просторной,

Чтоб мог прозреть и не блуждать во мгле

Тот, кто толкует о добре и зле.

Отсюда и авгуры, взор которых

За птичьей стаей следовал в просторах,

Им знаки тайные чертил полет

По воле Божьей, а ведь Бог не лжёт.

Дома людей он одарил сторицей,

Гусями, петухами, всякой птицей,

В чьём пенье и повадках много раз

Нам Провиденье свой являло глас.

Цветы в садах, кусты, деревья, травы

В пророчествах своих нередко правы,

Пример подобный был в мой судьбе.

Послушай, что поведаю тебе.

В моём саду произрастало древо,

Дочь фессалийских рощ, младая дева,

Которая, чтоб избежать любви,

Преобразила волосы свои

В листву, шумящую порой весенней,

И я её сильней других растений

Любил, лелеял, поливал с утра

И вечером, всё ждал: придёт пора,

И юный лавр раскинется широко.

Мы вправе полагать, а воля Рока

Располагает. Скоро грозный Рок,

Свалив мой лавр, мне преподал урок.

Я на рассвете видел: древо было,

А часом позже дьявольская сила

Его повергла. Смертный человек

Столь быстро не свалил бы ствол вовек.

Я видел: чахло древо, так похоже

На хворого, простёртого на ложе,

Вот так и я потом страдал больной.

Оно мне говорило: «Демон мой

Меня сразил, и скоро лихорадкой

Тебе болеть». Пролив слезу украдкой,

Бежал я прочь. Какой-то срок прошёл,

Я вышел в сад, но где сражённый ствол?

Исчез, как на заре туман летучий,

Как под лучами исчезают тучи.

С тех пор прошло два месяца, и вдруг

Убила лошадь одного из слуг,

Так сильно голова была пробита,

Что брызнул липкий мозг из-под копыта,

В агонии ко мне воззвал бедняк.

О, этот взгляд! Какой недобрый знак!

Я сразу понял, что придётся вскоре

Каких-то неприятных ждать историй,

И вот прошёл уже почти что год,

Как я в жару и лихорадка бьёт.

Но к ворожбе способней твари прочей

Печальный кот с его душой пророчьей,

Не зря Египет почитал котов

В ряду псоглавых лающих богов,

К своим святыням причислял их смело.

Душа святая, движущая тело,

Даёт нам зренье, чтобы не упасть

И прозревать грозящую напасть.

Я кошек не терплю. Кому на свете

Вот так же ненавистны твари эти?

Когда я вижу этот лоб и взгляд,

То поскорее прочь убраться рад.

Я содрогаюсь весь, узрев такое,

И до сих пор коты в мои покои

Нос не совали, чуя наперёд,

Что здесь не терпят даже слово кот.

Один из этого отродья всё же,

Облюбовав себе помягче ложе,

Лёг на подушку, где я спал без ног,

Привычно завалясь на левый бок,

Как сплю я всякий раз, покуда в уши

На зорьке не ударит крик петуший.

Но гость незваный замяукал вдруг,

Я вне себя вскочил и кликнул слуг;

Один зажёг огонь, другой при этом

Сказал, что добрый знак по всем приметам —

Приход и ласка белого кота,

А третий мне сказал, что нищета

Придёт к концу и прочие напасти,

Что одинокий кот приносит счастье.

Насупив брови, я ответил так:

Мяукающий кот — недобрый знак,

Ведь это значит, что придётся вскоре

Принять мне муки от жестокой хвори,

Безвылазно сидеть в своем скиту,

Подобно домовитому коту,

Поскольку тот не покидает стены

Ни летом, ни зимой: как страж бессменный,

Блуждает непрестанно день и ночь

В пределах дома и — ни шагу прочь,

Так и несёт он свой дозор по дому

Под стать рачительному часовому,

Как пёс и гуси, чей скрипучий глас

От галльских полчищ Рим когда-то спас.

Ещё есть черепаха и улитка,

Которые ползут не больно прытко

И тащат на спине свой дом родной,

Где отдых обретают и покой

И думают, что кров их невесомый —

Огромные и пышные хоромы.

Тот, кто улиток или черепах

Узрел во сне, пускай отбросит страх;

Но если аист иль журавль приснятся,

Вот верный знак, что предстоит скитаться,

Поскольку путь у этих птиц далёк,

Они бегут посредством быстрых ног

И вдаль стремятся на крылах парящих.

А вот, к примеру, волк: он бродит в чащах

Вдали от дома: знайте, будет толк,

Когда болящему приснится волк.

Пророчит сон, что хворый понемногу

Излечится и скоро — в путь-дорогу.

Животных научил всесильный Бог

Вещать нам правду. Тот рассудком плох,

Кто все приметы почитает ложью:

Везде, во всем мы видим руку Божью.

Белло! Я в море воду лью, а в лес

Тащу побеги свежие древес,

Хваля тебя, столь славного собрата,

Переложившего стихи Арата

О тайных знаках всякого живья,

Которые Создатель бытия

Дал смертным людям, тёмным, неучёным,

В небесные дела не посвящённым.

Так Он судил, любя своих детей,

Не обошёл их милостью своей,

К ногам людей поверг Господь великий

Животный мир огромный, многоликий,

Ведь человек в ряду существ живых —

Творенье совершенней всех других.

Из сонетов к Елене

О, стыд мне и позор! Одуматься пора б,

С седою головой резон угомониться.

Отныне лучше бы рассудку покориться,

Бежать бы от любви, от этих цепких лап.

Сто раз давал зарок, но что мне делать? — слаб.

Зимой бутонам роз, увы, не распуститься.

Уже полсотни лет моя неволя длится,

Разбойнице служу, её галерный раб.

Отныне я готов доверить сердце в руки

Лишь Аристотелю, хочу служить науке,

Прекрасной дочери его, остаток лет.

Пора бы мне понять все тонкости Амура.

Он — бог и он парит, а я брожу понуро.

Он молод, он силён, а я согбён и сед.

«Иные, сбросив плоть свою…»

Иные, сбросив плоть свою,

Являются в краю далёком:

Кто превращается в змею,

Кто камнем станет ненароком.

Кто деревом, а кто — цветком,

Кто — горлицей, кто — волком в чаще,

Тот — говорливым ручейком,

А этот — ласточкой летящей.

А я зерцалом стать готов,

Чтоб ты всегда в меня глядела,

Иль превратиться в твой покров

И твоего касаться тела.

Мне б стать водою, чтоб ласкать

Волной дрожащей стан пригожий,

А может быть, духами стать,

Впитаться этой нежной кожей.

Мне б лентой стать, чтобы обвить

Вот эти перси молодые,

Я мог бы ожерельем быть

Вокруг твоей точеной выи.

Я был бы всем, я стать не прочь

Твоих прекрасных губ кораллом,

Чтоб в поцелуях день и ночь

К ним прикасаться цветом алым.

Гийом дю Бартас

1544–1590

Из поэмы «Неделя, или Сотворение мира»

День первый

Отрывок

Несёт прохладу ночь, дневной смиряя зной,

И, нивы освежив и небеса росой,

Отдохновение дарует нам, усталым,

Заботы наши скрыв под чёрным покрывалом,

Распахивает ночь широкие крыла,

И весь безмолвный мир их тень обволокла,

И льётся тишина и ласка струй дремотных

По жилам и костям натруженных животных.

О ночь, нам без тебя не жизнь была бы — ад,

Где жажда и тоска, где горести царят,

Где тысячи смертей, где мукам нет предела,

Где и душа страдать обречена и тело.

.......

Тому, кто осуждён за грех на тяжкий труд,

На поиски в горах каких-то ценных руд,

И тем, кто у печей стоит, подобных аду,

Всем горестным сердцам дарует ночь отраду.

И тем, кто борется с напором быстрины,

Влача на бечеве гружёные челны,

Вдоль пенных берегов шагая до упаду,—

На жестком сеннике дарует ночь отраду.

И тем, кто в дни страды руно равнин стрижёт,

Кто падает без сил в конце дневных работ,

Усладу ночь дарит в объятиях подруги,

Даёт забыть во сне усталость и недуги.

Когда приходит ночь, когда весь мир почил

Под сенью влажною огромных черных крыл,

Лишь дети новых Дев бессонны в эту пору,

Они устремлены к небесному простору,

Они ведут людей за облачный покров,

Взмывая на крылах своих летучих строф.

День второй

Отрывок

Поклон тебе, земля, вместилище плодов,

Здоровья, злаков, руд, народов, городов,

Земля-кормилица, о, как ты терпелива!

В недвижности своей ты хороша на диво,

Благоуханная, одетая в наряд,

Где вытканы цветы и ленты рек пестрят.

Поклон тебе, земля, о корень сокровенный,

Стопа животного — его зовут вселенной,

Избранница небес, подножие дворца,

Чьих ярусов не счесть, чьей выси нет конца.

Поклон тебе, сестра и мать царя природы,

Владычица всего: огни, ветра и воды

Подчинены тебе. Как ярко озарил

Тебя простор небес сиянием светил,

И солнечный огонь, плывя по небосводу,

Струит сквозь облака свой жар тебе в угоду,

И, остужая зной, доносится с морей

То ласковый зефир, то яростный борей,

Вода морей и рек тебя омыла щедро,

По венам, словно кровь, в твои струится недра.

Мне горько сознавать, что лучшие из нас

Тебя, моя земля, не жалуют подчас,

Ведь лучшие умы считают, что зазорна

Работа пахаря и тех, кто сеет зерна,

Что участи такой достоин лишь глупец,

Чьи руки словно сталь, а разум, как свинец.

Теодор Агриппа д’Обинье

1552–1630

«О, сжальтесь, небеса, избавьте от напасти…»

О, сжальтесь, небеса, избавьте от напасти,

Пучина, смилуйся, смири свой грозный вал,

Он смертным холодом уже сердца обдал,

Так пощадите ж тех, чьи судьбы в вашей власти!

Корабль трещит по швам, не выдержали снасти,

Увы, надежды нет, последний рвётся фал,

Ветрила рухнули, всё ближе зубья скал,

В чьей гордой красоте зловещий знак несчастий.

Превратности судьбы зыбучи, как пески,

Рыданья, словно гром, как вихри — вздох тоски,

Надежды тщетные подобны зыбкой пене,

Где любящих сердца, превозмогая страх,

Плывут почти без сил в бушующих волнах

Навстречу гибнущим, молящим о спасенье.

«Ронсар! Ты щедрым был, ты столько дал другим…»

Ронсар! Ты щедрым был, ты столько дал другим,

Ты одарил весь мир такою добротою,

Весельем, нежностью, и мукой, и тоскою,

И мы твою любовь, твою Кассандру чтим.

Её племянницу, любовью одержим,

Хочу воспеть. Но мне ль соперничать с тобою?

Лишь красоту могу сравнить одну с другою,

Сравнить огонь с огнём и пепел мой с твоим.

Конечно, я профан, увы, лишённый знанья

И доводов. Они полезны для писанья,

Зато для нежных чувств они подчас не впрок.

Восходу я служу, а ты вечерним зорям,

Когда влюблённый Феб спешит обняться с морем

И повернуть свой лик не хочет на восток.

«В неровных бороздах убогие ростки…»

В неровных бороздах убогие ростки

До срока родились, но холод грянул снова,

Чтоб с юной красотой расправиться сурово,

И вновь пришла зима природе вопреки.

Для чахлой поросли морозы нелегки,

Но ей на выручку прийти метель готова,

Укроет белизна надёжного покрова

И вдосталь напоит весною колоски.

Надежды любящих — ростки хлебов зелёных,

Обида и разлад, как изморозь на склонах,

Когда погожий день ещё за тучей скрыт.

Таится блеск весны под сумрачною тенью,

Размолвки любящих приводят к примиренью,

А гневная гроза возврат любви сулит.

«Рыданья горестные, вздох печали…»

Рыданья горестные, вздох печали

И слёзы, застилающие взор,—

В них боль моя, обида и укор —

Они мои мученья увенчали.

Надежды призрачные, как вначале,

Смятенье мыслей и страстей раздор —

Агонии моей наперекор

Все эти чувства вновь затрепетали.

Ты слышишь, небо, мой посмертный стон,

Он сдавлен горем, смертью заглушён,

Ты покарай раскаяньем Диану.

За то, что навязала мне вражду,

Желала, чтобы я сгорел в аду,

И нанесла мне гибельную рану!

«На строгий суд любви, когда меня не станет…»

На строгий суд любви, когда меня не станет,

Моё истерзанное сердце принесут,

Кровоточащий ком, обугленный, как трут,

Свидетельство того, как беспощадно ранят.

Перед лицом небес несчастное предстанет,

Где отпущение лишь праведным дают,

Оно всю боль свою слепой Любви на суд

Представит, а тебя в ответчицы притянет.

Ты скажешь: это всё Венера, всё она,

И озорник Амур… мол, не твоя вина.

Но ведь на них валить — нехитрая наука.

Смертельный этот жар сама ты разожгла,

И если Купидон пустил стрелу из лука,

Твоя зеница — лук, твой быстрый взор — стрела.

«Ни молния, ни зной не тронут стебелька…»

Ни молния, ни зной не тронут стебелька

Прижавшейся к земле ползучей повилики,

Вовек не поразит сей гнев небес великий

Былинки тоненькой и нежного цветка.

Но кедр, уткнувшийся вершиной в облака,

Но стены крепостей и скал высоких пики

От бурь и войн дрожат, и гордому владыке

Грозит Юпитера разящая рука.

К примеру вспомните того, кто, как хозяин,

Топтал несчастный край от Сены до окраин.

Другой всю Францию возвёл на эшафот,

Он солнцу господин, ему покорны луны.

Так всякий, вознесясь, нисходит в свой черёд,

Покорно следуя за колесом фортуны.

«Осточертело мне транжирить мой досуг…»

Осточертело мне транжирить мой досуг,

Свободу продавать мне больше неохота,

На что-то уповать и ублажать кого-то,

Во имя долга быть одним из верных слуг.

Мне больше по душе пустынный горный луг,

Ночлег под скалами и мрак под сводом грота,

Густая сень лесов, где нега и дремота,

Где столько отзвуков рождает каждый звук.

Принцесс увеселять и принцев надоело,

И даже мой король, который то и дело

Мне дарит милости, увы, постыл и он.

От почестей и ласк держаться бы подале,

Не надо их совсем, уж лучше быть в опале,

Чтоб не кричал никто, что я хамелеон.

Утренняя молитва

Восходит солнце вновь и огненной короной

Сияет в дымке золотой.

Светило ясное, огонь любви святой,

Пронзи потемки душ стрелою раскалённой,

Погожим днём нас удостой.

Но солнце всякий раз становится смиренней,

Смежает свой слепящий взор,

Когда над всей землёй, поверх долин и гор,

Плывёт завеса мглы, скопленье испарений,

Скрывая голубой простор.

Господень ясен лик, но свет его мы застим

Пустыми тучами грехов,

Когда они ползут, стеля сплошной покров,

Всплывают над землёй, становятся ненастьем,

И чёрный небосвод суров.

Но полог сумрачный колеблется, редеет.

Его пробил могучий свет.

Бегите прочь, грехи! Нам солнце шлёт привет,

Оно своим лучом ваш тёмный рой рассеет.

Развеет — и завесы нет.

Из праха нам восстать, над мраком, над могилой,

Как день из ночи восстаёт.

И если смерть — врата во тьму, то в свой черёд

Любой погожий день — кончина тьмы унылой.

А жизнь над смертью верх берёт.

Из «Трагических поэм»

Книга пятая

Мечи

Бог отвратил свой взор от проклятой юдоли:

Сиянье, жизнь, закон и вера поневоле

Взмывают к небесам, и вот густая мгла

Весь дол и жителей его обволокла.

Бывает, что король, который честно правит,

Покинет стольный град, дворец и трон оставит,

Затем чтоб совершить своих земель объезд,

Проверить рвение властей далёких мест,

Чтоб губернаторов сменить несправедливых,

Чтоб где-то усмирить бунтовщиков ретивых

И, завершив свой путь окружный, наконец,

Вернуться в стольный град, вернуться в свой

дворец:

Его встречает двор и весь Париж встречает,

И не находят слов, и в нём души не чают,

И сбивчиво твердят, что плакала земля,

Не видя радости, не видя короля,

Что радость вновь пришла с возвратом властелина.

Вот так же (пусть для нас и неясна картина,

Но дал ведь нам Господь священный свой Завет,

Где смертным разрешил узреть небесный свет)

Царь неба, в чьей руке все короли, все принцы,

Устав от суеты мятущихся провинций,

Вновь сел на свой престол, восславлен и велик,

Небесным жителям явил свой светлый лик.

Стремясь к его лучам, бесчисленные гости

Летят к Всевышнему в чертог слоновой кости,

Мильоны подданных спешат предстать пред ним,

Чтоб солнце увидать. Здесь каждый серафим

Восторженно глядит на светоч негасимый,

А вот почтительно склонились херувимы:

Кто заслонил лицо, кто наг, а кто одет.

Как ярко отражён от них Господень свет!

Господь в самом себе соединяет, к счастью,

Свеченье ясности с могуществом и властью,

И власть Всевышнего законам всем закон,

Над всеми тронами его вознёсся трон.

Нечистый дух возник в собранье чистом этом,

Замыслил злобный враг взять в руки власть

над светом,

В сонм ангелов тайком пробрался Вельзевул,

Но от всевидящих очей не ускользнул.

Он Бога ослепить хотел заёмным блеском,

Под видом ангела парил он в свете резком,

Был ясен лик его, лучился яркий взгляд

Притворной добротой, а как сверкал наряд:

Безгрешной белизной ласкали складки зренье,

И белоснежное мерцало оперенье

Скрещённых за спиной недвижных лёгких крыл.

Убор свой и слова Нечистый отбелил,

Он кроток, он совсем от нежности растает.

Но вот Господь его за шиворот хватает,

От прочих тащит прочь, и молвит Царь Небес:

«Откуда взялся ты? Что затеваешь, бес?»

С поличным пойманный, почти лишённый

чувства,

Дух искусительный забыл свое искусство,

Волосья дыбятся, наморщено чело,

Из-под густых бровей два глаза смотрят зло,

Такое белое недавно покрывало

Вдруг изменило цвет, узорной кожей стало,

При линьке сброшенной, оставленной в пыли

Змеёй, которую очковой нарекли.

Нет больше нежных щёк с цветущими устами,

Лик ангела исчез, лик дьявола пред нами.

Все скверной полнится, хоть вёдрами разлей,

Ужасен этот лик, пред нами лютый змей:

Исчезла белизна и перьев изобилье,

Из коих смастерил он ангельские крылья,

Как цвет их потемнел, они уже черны,

Накрап огня горит на крыльях Сатаны,

Он крапчат, как дракон из африканской чащи,

Он шкурой аспида оделся настоящей,

Он лёг на небосвод, рядясь во все цвета,

Он брюхом пожелтел и почернел с хвоста.

Изогнутый в дугу, он весь пропитан ядом,

Так мнимый ангел стал подобен злобным гадам.

Надменное чело и лживые слова

Поникли пред святым дыханьем Божества.

Кто видел, чтобы вор, срезающий привычным

Приёмом кошелёк и пойманный с поличным,

Стал отпираться бы, придумывая ложь?

И Сатана смекнул: так просто не уйдёшь,

Куда б ты ни бежал, Господень перст достанет,

А разве кто-нибудь Всевышнего обманет?

Любой поспешный шаг — нас кара ждёт сполна,

И хриплым голосом дрожащий Сатана

Ответил: «Я хочу сойти на землю нашу,

Повсюду заварить хочу крутую кашу,

Прельщать, обманывать, в соблазн вводить везде

Богатых в роскоши, а бедняков в беде.

Иду, чтоб на земле повсюду строить козни,

Твой храм спалить огнём, меч обнажить

для розни,

В темницах сумрачных, где сырость и гнильца,

Свободой соблазнять нетвёрдые сердца,

Варганить чудеса пред скопищем народным

И тысячи ушей приставить к благородным,

Сердца влюблённые красою поражать,

В жестоких хитростью жестокость умножать,

Не дать насытиться скотам пороком грубым,

Скупцам — богатствами, а властью — властолюбам».

Всевышний молвил так: «Припомни, Сатана,

Моих воителей ты испытал сполна,

Смутился духом ты, бледнел, покорный силе,

Когда сподвижники мои и смерть разили,

Лишённых разума разили наповал;

Зубами ты скрипел, как бы от ран страдал,

Тебя корёжили краса и мощь вселенной

И вид людских обид, и гибель плоти бренной.

Обиды множил ты; пусть я позволил сам

Святую рать мою предать её врагам.

Когда природа вся над мёртвыми скорбела,

Ты побеждённых душ не видел — только тело».

Лукавый дух в ответ: «Давно известно мне,

Что в жизни тягостной и смерть сойдёт вполне.

Ты радостей лишил немало душ, недаром

Они иссушены подвздошным горьким паром,

Измучась страхами, творят себе тюрьму,

Свой разум погрузить они хотят во тьму.

Повсюду гонят их, и так они устали,

Что склонны отдохнуть в цепях, в сыром подвале;

Бедняг лишили благ, их голод столь свиреп,

Что снится им тюрьма, там есть и кров, и хлеб.

Живя без радостей, неужто не молили

Они, чтоб кончились недуги их в могиле?

В глухих узилищах, где в зной не продохнуть,

Хотелось им не раз уйти в последний путь,

Снимают груз оков, на волю выпуская.

Как утешительна свобода, хоть такая!

В сердцах отчаявшихся мрак тюрьмы царит,

Для них пожаров свет надеждою горит,

Коль хочешь, чтоб они свой умысел признали,

Избавь их от оков, огня и острой стали;

Довольство им сули и много перемен,

И процветание злосчастиям взамен,

Брось их в сражение, в огонь, зажги в них злобу,

Пусть вывалят они из недруга утробу,

Пусть ощущают кровь; зажги в глазах огни

Во имя натиска, победы и резни,

Дай им низвергнуть власть правителей провинций,

Пусть в их толпе пойдут сиятельные принцы,

Ходатаи добра и чести, а засим

Мы царство короля соединим с Твоим.

С попутным ветром в бой пойдут бесстрашно

люди,

Кому пособник я в грабительстве и в блуде;

Чтоб их к себе привлечь, чтоб были на виду,

Для них я небеса в зерцале возведу:

Твой искажённый лик, представь, покинет вскоре

Их грубые сердца; дай волю этой своре,

Попробуй испытать любого храбреца,

Пусть когти выпустит, отведает мясца;

Позволь им, Господи, забыть святую веру,

Позволь им уповать, ну, на вождя, к примеру;

Погибнут лучшие в сражении вожди,

А духом слабые, — тут верности не жди,—

Их тут же предадут, ведь веры нет в помине,

Тебя же оскорбят и все Твои святыни.

А коль Тебе урон, я головню припас,

Своё оружие держу я про запас:

Я деньги в ход пущу, не пожалею злата,

Когда король-скупец отчалит без возврата.

Из сотен мудрецов и тысяч храбрых душ

Не всяк откажется принять кровавый куш.

Придерживаясь лжи, я возвещал победы,

Когда Израилю Михей пророчил беды^*.

Так я испытывал и пастырей-святош

Позорной платою, так дух, несущий ложь,

Давал затрещину Михею и, лукаво

Меняя голоса, вселялся в причт Ахава.

Любой Седекия удачлив и богат,

Рядясь в Спасителя, угодники царят;

Отполирует вмиг язык льстеца любого

Двусмысленную речь и многозначность слова.

Скинь кандалы с меня, отдай мне в руки стан

Восславивших тебя упрямцев-христиан,

Уж если осрамлюсь, я Церковь удостою

Высокою хвалой, признав ее Святою».

Предвечный Сатане ответствовал: «Ну что ж,

Иди и большинство железом уничтожь,

Как хочешь поступай, но под моею сенью

Есть души избранных, идущие к спасенью.

Лишь тех поймаешь в сеть, кто мною осуждён,

Кто создан для того, кто будет вслед рождён;

Ладьи моих побед, бойцы, мои по праву,

Служа тебе, хитрец, мою умножат славу».

Расколот небосвод, расколотый гремит,

Небесную чуму на Францию стремит.

В коловращении стихии, в круговерти

Смешалась с воздухом шальная бездна смерти,

Грохочет в барабан, в литавры бьёт она,

Царил в пространстве мир, теперь идёт война,

И сотни тысяч душ людских остервенело

В слепом безумии стремятся вон из тела.

В том смерче Сатана, уже смиряя пыл,

Над Сеной пролетел, на пенный брег ступил.

Едва на землю став, он выдумал такое:

Невиданный дворец, роскошные покои.

Он сочинил чертёж, когда была чума.

Руины он узрел, все оглядев дома:

Тут хватит кирпича. И Дух, живущий в змее,

Вполз в королеву-мать^*; чтоб там царить вернее,

Внушил ей чудеса: фасад, колонны в ряд,

Круженье флюгеров и мрамор балюстрад,

И лестницы, и луч на куполе высоком,

Порталы пышные и позолоту окон.

А залы, комнаты, весь этот блеск внутри…

Ну, словом, это всё назвали Тюильри^*.

Немедля дьявольские мысли овладели

Воображением греховным Иезавели^*,

Пороки прочие убила эта страсть,

Всё, что помеха ей, должно тотчас пропасть,

Одна теперь мечта живёт, одно виденье,

Что — кровь! Недорога. Дороже наслажденье.

Горящий алчный взор, любой доход любя,

Немало в Лувре жертв наметил для себя.

Жадна разбойница, а искуситель хитрый

Советы ей даёт, покачивая митрой,

В личине пастыря, её духовника,

Смущает он и в плен берёт наверняка

Сердца и слух, и кровь, и разум высшей знати,

Уже он всюду вхож, в суде он и в сенате,

Он в тайный влез совет, а для иных интриг

Меняет образ свой на женский нежный лик,

Зане красавицы всегда легко прельщали.

А если надобно, уже он в сенешале:

Морщины, седина, походка нелегка,

Спина согбенная, в руке дрожит клюка,

Присловья сыплет бес, как должно старикашке,

Усвоил старческие прочие замашки.

То он по виду хлыщ, то он среди святош,

Обвязан чётками, на схимника похож,

В какой-то рясе он, под капюшоном в стужу,

Но посинел, дрожит, ведь полступни наружу^*.

То в братстве он невежд, чья гордость темнота,

То властный он король, чья совесть нечиста,

То светоч знания, хранящий мудрость строго,

То в маске он двойной и лжёт во имя Бога.

Он может стать судьёй, дабы попрать закон,

Он станет золотом, чтоб взять скупца в полон.

На высшие места из римского синклита

Своих он ставит слуг и вводит их открыто

В соблазны многие, к тому же хитрый тать,

Втащив их на гору, сулит весь мир отдать^*.

Сеньора юного на торг Лукавый тащит:

Пусть Францию продаст и лишний грех обрящет.

Сбивает он с пути и верных христиан,

Слепую веру их легко ввести в обман.

На жалость Дьявол бьёт, напомнит бед немало,

Дав горечи душе, которая устала,

Лишает нас надежд, ломает нам крыла

И душит, раскалив терпенье добела;

Надежда кончилась, неистовство приходит,

Являя мощь свою, нас в дебри бес заводит;

Кто первым поднял меч, свирепо рвётся в бой,

И отбивается неистово другой.

Князь Тьмы продумал план и, лишних слов

не тратя,

В державы Запада свои скликает рати,

И чёрных ангелов рои уже летят,

Дабы спустить с цепи остервенелый ад.

Клевреты Дьявола, порой надев сутану,

Искусно образа малюют Ватикану,

Антихрист сам глядит на сгинувших в резне,

Плодами рук своих доволен он вполне.

Но если ад восстал и небо задрожало,

Бессонны ангелы, у коих дел немало:

Овечек стерегут; и сил небесных стан

Жестокую напасть отвёл от христиан.

Так противостоят бойцы двух ратей истых,

Отважные ряды нечистых сил и чистых.

Здесь каждый светлый дух, исполнив свой урок,

Взлетает в небеса почить на краткий срок,

Как стрелка компаса, трепещет он над бездной

На синей паперти бескрайности небесной.

На дивном полотне Создателю видны

Его воители и войско Сатаны,

И настоящий рай, как в лучшей из мистерий,

Сверкая красками, горит на горней сфере^*,

Всё ярче на холсте бессмертные тона,

Чьим светом высота и глубь озарена.

Работа Божьих слуг, художников прекрасных,

Божественной красой ласкает взор несчастных,

Кто мучеником был во время грозных дней;

Сравнима ли пора клинков с порой огней?

Так душам доблестным, почившим в горних

кущах,

Был явлен горький рок детей их, вслед идущих:

Отцы увидели их стойкость в гуще бед,

Цвет поколения, чья воля с детских лет,

Ступая по пятам, отцов теснила сзади.

Другие видели с небес, к своей досаде,

Потомства тусклый лик, презренный жалкий род,

И гневались в душе, хотя в краю высот

И нет земных страстей, хотя в святом чертоге

Лишь ревность к Господу, лишь свет и слава в Боге.

Чтоб славы этой свет не гас в сердцах сынов,

К отступникам всегда был приговор суров,

Не важно для небес, кому вы вслед идёте,

Что значит там родство по крови и по плоти!

Узрели небеса: лишь руки опустил

Усталый Моисей, Израиль отступил,

Лишь поднял длань Господь, воспрянули евреи^*;

Иссякнут силы в нас, но с верой мы сильнее;

Когда в гордыне мы, уходит вера прочь,

Без Божьей помощи кто в силах нам помочь?

Поборники небес, отдавшие отчизне,

Законам и Христу свои сердца и жизни,

Сражения могли узреть издалека,

Отряды малые, огромные войска;

Тот, кто на небеса попал из гущи боя,

Узрел глаза в глаза своё лицо другое.

Искусное перо в деснице держит Бог,

В которой иногда карающий клинок,

И сокровенные заветы и деянья,

Столетья, дни, часы живут в летописанье

Под кистью мастера; не знал с начала лет

Такой истории священной белый свет.

Как чудеса времён и всех событий диво

Руками ангелов расписаны красиво^*,

Как всё расчислено, всё соразмерно тут,

Древнейшие века как ярко предстают!

Ни мрак невежества, ни зло, ни царь трусливый

Не в силах очернить истории правдивой.

Удастся избранным заметить на холсте

То, в чём бессильна кисть, а в строчек наготе

Увидеть блеск мечей, услышать злобы кличи

Во имя разных вер и племенных различий,

В незримой летописи, в мирных небесах

Им явится война, неистовство и страх.

Там некогда они увидели впервые

Картины бытия, прекрасные, святые.

А вот пред вами встал слепой Беллоны^* лик,

Которая себя убить готова вмиг,

Не терпит целого, обломки ей дороже,

Когтями рвёт она куски своей же кожи,

Извивы кос её — сплетенья серых змей,

Язвящие живот и грудь, и спину ей,

Но с радостью она укусов сносит тыщу,

Дана волчице кровь и мертвечина в пищу.

А вот всей Франции предел пред нами лёг:

Сухой в жару Прованс и храбрый Лангедок,

Вот Пикардии пыл, Нормандия в тумане,

Всеядный Пуату и вольный край Бретани,

Достойный Дофинэ, Сентонж — ты только глянь! —

Строптивый Бургиньон, весёлая Шампань,

Богатства Лионне, Гасконь, страна отваги,

Чьи дети шляются по всей земле, чьи шпаги

В рядах наёмников стоят за верный куш

На страже веры, благ и тайн трёх тысяч душ.

А тайна главная в трёх головах созрела,

Их вера отцвела, весною облетела.

Она жила в бойцах, но без удил сердца

Дышавших воздухом растленного дворца.

Французы спятили, им отказали разом

И чувства, и душа, и мужество, и разум.

Как отвратителен войны гражданской вид!

Селенье мертвецов у ног её лежит,

На пустоши большой останки убиенных,

Тела несёт река, тела висят на стенах.

А вот на площади огромный эшафот,

Одна из жертв глаза возводит в небосвод^*,

Как бы моля взглянуть на кровь казнённых прежде,

А после записать всё это, и в надежде

Кровавые от брызг ладони тянет ввысь:

«Господь карающий, взгляни и отзовись!

Здесь тысячи смертей, отмсти, Господь, за муки,

Воздень скрещённые свои у сердца руки».

И сила ратная нагрянула потом^*

Завесой дымовой, железом и огнём,

Здесь чёрных рейтаров^* беспутные оравы

Трагедию несут французам и расправы.

Два войска здесь сошлись, двум принцам их вести^*,

Тот и другой, увы, у неба не в чести.

Вот ровный дол близ Дре, победы славной поле,

Тягались два вождя, две рати в этом доле.

Как мостовой бредёт нетрезвый пешеход:

Качнётся, шаг назад и снова шаг вперёд,

Так натиск и отход сменялись в каждом войске,

Пьянит французам кровь в бою порыв геройский,

Но победители порой побеждены,

Как те, что Кадмовым драконом рождены^*;

Корабль идёт ко дну, ах, что за счастье, Боже,

Что кто-то утонул не первым, чуть попозже:

Один взял явно верх и тем понёс урон,

Другой утратил всё, но славой одарён^*.

Всесилен наш Господь, коль надо, Он поможет,

Чтоб труд нам облегчить, чтоб знали,

чтó Он может:

Так, видим, Он вошёл в одну из лучших жён,

Чтоб сгинул Олоферн, чтоб город был спасён^*,

Где духом пал народ, в отчаянье стеная,

Но смерть нашла врага во имя жизни края.

Мудрец задумал мир устроить на земле,

А Бог ведёт к войне, и снова всё во мгле;

Как людям избежать небесной кары строгой,

Утратив мир в душе, утратив в сердце Бога?

Картина новая маячит впереди:

В осаде Вавилон^*, день-два — и штурма жди,

И небольшой отряд за краткий срок пред нами

Легко разбил того, кто предал Бога, знамя,

Отчизну, короля и род старинный свой,

При этом проиграв и честь, и жизнь, и бой^*.

Так доблесть христиан, как видите, предстала

Перстом Всевышнего и сделала немало,

Ведь злобные враги подумали тотчас:

«Неужто ангелы небес идут на нас?»

И вновь являются за строем строй военный^*,

Сраженья на земле, на небе, во вселенной,

Мы в небе видим дух того, кто вождь вдвойне^*,

Кто, власть и трон поправ, царил во всей стране.

Он глянул на Жарнак^*, и вновь узнал воитель,

Из-за чего попал в небесную обитель:

Он пробивается сквозь плотный строй врага,

Но сломана опять проклятая нога,

На крыльях доблести взлетел он в Царство Божье,

А тот, кем он убит, убийцу встретит тоже.

Иным же видится: другой идёт отряд,

Вновь города в кольце, и вновь огни горят,

И этот штурм отбит, и снова бьются яро,

Вновь приступ и резня, грабёж и дым пожара.

Вот бой близ Сент-Ирье^*, где ты дождём,

Всеблагий,

Предстал, и грязью вмиг стал порох наш от влаги,

И королевский стан, рать христиан отбив,

Ещё раз испытал их силу и порыв.

Вновь озарён простор, и всё как на ладони:

Кровавый Монконтур^* в трагичной обороне,

Там ставкой стала кровь, там дерзкие клинки

Трудились волею безжалостной руки,

Смертельных больше мук, чем разума, в атаке,

Гражданский чище пыл, чем грубый пыл вояки.

Свои усилья Бог и помощь свёл на нет,

Узрев, что больше нет у Церкви мук и бед,

Что люди в слабости своей дошли до края,

Живут, лишь на Его всесилье уповая.

Расскажем также мы о стычках небольших,

Расслабивших сердца властителей лихих,

Так станы разрослись, что поединки стали

Куда обычнее развёрнутых баталий.

От ратей маленьких в бою немалый прок,

Рать Гедеонову благословил сам Бог^*,

И доблесть скрытую её героев скромных

Он не поставил в ряд со славой войск огромных,

Хотел Он победить и дать спасенье Сам

Стенам разрушенным, измученным сердцам,

Отнять их у могил, чтоб славиться по праву,

Чтобы никто не мог Его умножить славу.

За то и проклял Бог израильских царей,

Считавших, что войска Господних сил верней.

Здесь мы пред образом Рене благочестивой^*,

Принцессы, чей отец, Людовик справедливый,

Отцом народа слыл и силой крепких рук

У лона своего хранил Господних слуг.

Но вскоре тьма червей из адского колодца

По лучшим из домов повсюду расползётся^*,

Чтоб Карлу-королю в пустое сердце влезть,

Сложив к его ногам как дружбу, так и честь.

Он тётки праведной лишён благоволенья,

Потом получит он из ада повеленье:

Снеси пятьсот жилищ в проклятом Монтаржи,

Дворы опустоши и стены сокруши!

Вот старцы, женщины и дети, чья защита

Лишь в криках и мольбах, летящих в глубь зенита,

Вот смертный путь и та, что в тягости была

И, малым обходясь, в дороге родила,

Как счастлива она, а вот с печальным взглядом

Мать за руку ведёт дитя, другое рядом

За юбку держится, а третье на руках,

Четвёртое с отцом дорожный топчет прах.

Вот хворый тащится, а упадёт в походе,

Велят его везти какой-нибудь подводе.

Толпа, усталая от жизни и дорог,

Ползёт вдоль берегов Луары, следом лёг

Широкий пыльный шлейф, а в дальней туче пыли

Преследователей колонны проступили,

Под сенью трёх знамен подходит их отряд,

Уже в руках убийц сквозь пыль клинки горят.

Но слева всадников колонна небольшая^*,

Лишили их надежд, лишь права не лишая

На Бога уповать: глаза возведены,

Ладони сложены, колени склонены,

И пастор их Бомон^*, как водится пред схваткой,

Напутствует бойцов такою речью краткой:

«Что ускользает? Жизнь? Что ищем?

Смертный час?

Страшимся пристани? Прельщает буря нас?

Как сердце нам велит, мы к небу руки тянем:

Я душу, Господи, Твоим вручаю дланям,

О Боже истинный, Ты искупитель мой!»

Колонна замерла в смущенье пред толпой,

Глядят воители на странную картину:

Один узнал сестру, другой узнал кузину.

Кто эти рыцари? Их сто. Они прошли,

Покинув Монконтур, французской полземли

И прибыли в свой край без опозданья, к счастью,

Чтоб уберечь овец, встав перед волчьей пастью.

Опять им выпало вдали от грозных сеч

Несчастных оградить и обнажить свой меч.

Противник оробел, хоть был числом поболе,

Увидев, что пред ним уже не овцы в поле,

Он был готов рассечь и шерстяной покров,

И кожу нежную клыками рвать готов,

Но повстречалась сталь, способная к отпору,

Которая остра и от которой впору

Бежать, залечь в дупло, не то разрубит враз,

Господни чудеса являя без прикрас.

Я вижу Наварен^* и слышу глас Беарна^*,

Восславивший его спасенье благодарно.

Картина новая в небесной синеве:

Там десять тысяч жертв, там пушек двадцать две

Захвачено, там град и крепость ждут разора^*

От тридцати рубак, чья так бесстыдна свора.

Там солнце озарит шестнадцать сотен шпаг,

Ведомых смелым львом в неистовство атак.

Здесь твой пейзаж, Люссон^*, ты пересилил беды,

На улицах твоих веселье в честь победы;

А вот, ещё в кольце, твои пятьсот сошлись^*,

Колени преклонив, воздели руки ввысь,

Пять тысяч одолел их меч в теснине узкой,

Два белых стяга взяв, пьемонтский и

французский^*,

Я вижу, как в борьбе отнюдь не равных сил

Монбрен десятерых швейцарцев уложил^*,

Из всей истории он принял к сердцу близко

Уроки Цезаря и славного Франциска.

Ещё покинул я над шумной Роной град,

Где отступил от стен разбитый супостат,

Весь цвет Италии тогда полёг в Сен-Жиле^*,

Десяток тысяч душ в реке, других пронзили.

Кто плен египетский покинуть захотел,

Взять с бою Ханаан, обжить его предел,

В рядах Израиля тому брести пристало

По морю Красному, по морю крови алой^*,

И, препоясавшись, одолевать простор,

Безводные пески, крутые кряжи гор.

Пред нами облако плывёт весь день воочью,

И огненным столпом Господь ведёт нас ночью^*.

Такими виршами мы славили пока

Победы Господа при помощи клинка;

А славу Бог обрёл в тех образах печали,

Где стрелы слали львы и молнии метали,

И козни строили, и множество затей

Для истребления покорных им людей.

Узрели вы: булат встречает сталь булата,

Пред вами схваченные тиграми ягнята.

Бог ратей доблестных на бой благословил

Тех, кто идёт воздать полкам недобрых сил.

В другом краю небес иных картин свеченье,

Жестоких много сцен на этой видим сцене,

Полотна вечные всем леденят сердца,

Чтоб вечно гнев не гас всесильного Творца.

Здесь нет боёв, здесь кровь сочится понемногу,

Но терпкий дух её, горча, восходит к Богу.

Там с краю видится толпа ещё одна^*,

В сердцах богобоязнь, и гибель не страшна,

Под носом Сатаны поют хваленья Небу,

Рискуя жизнь отдать, свою свершают требу,

Хотя приблизилась орава палачей,

А взгляды грозные и хладный блеск мечей

Врезаются в толпу, чья кротость только криком

Обороняется, ведь сталь в безумье диком

Пронзает грудь, сечёт то голову, то длань,

Тут щит один: молись, лей слёзы и горлань.

А вот и факелы уже пылают в храме,

Пожар и там и тут. Увы, слепое пламя

Не знает жалости к стенаниям людей,

От коих сонмы душ становятся бледней.

Нам видится река, забитая телами

Сражённых христиан, не воды — кровь пред нами.

Кровавый кардинал^*, трубач, весь чёрный клир

На площадях Васси из окон и квартир

Вопят, зовут убийц, чтоб не ушла добыча,

В любого беглеца истошно пальцем тыча.

И звонкой славою увенчанная знать,

Гроза Испании, стремится в бой опять,

Где можно без труда рубить в неравной сече

Тела и головы, и голени, и плечи;

Боясь, что вопли жертв, что жалобы и плач

Вдруг жалость вызовут, и задрожит палач,

Все рёв трубы глушит, так, словно нет трагедий,

Как Фаларидов бык, изваянный из меди^*.

Нам снова видится: вооружённый сброд

На агнцев Господа, безудержный, идёт;

Чтоб женщин и детей, чтоб старцев седоглавых

Колоть и рассекать; а меж убийц кровавых

Тот доблестным слывёт, кто руки обагрил

С улыбкой на устах, кто, убивая, мил,

Кто человечности закон попрал без гнева.

Взгляните: меч разит дитя грудное в чрево

И мать пронзил насквозь, а вот удар свинца

Отважно принял сын, загородив отца,

Пожертвовал собой, зато глумливой кликой

Осмеян без стыда сей знак любви великой.

Ты, озверевший Санс, у Сены взял урок^*,

Как тысячами тел закармливать поток,

Из трупов возводить подобие ковчега

И наводить мосты: валились в реку с брега

Тела, на них — тела; хитрюга-смерть чело

Крушила о чело, ей в голову пришло

Меж кровью и водой затеять спор престранный,

Чтоб кровь рвалась из ран, вода стремилась в раны.

Пред нами встал Ажан^*, о смрад, о страшный сон,

Весь в трупах горожан, скорее потрясён

Картиной гибели, чумною, без отдушин,

Чем этим пагубным зловонием задушен.

Являет нам Кагор^* бесчинствующий сброд,

Преображение ручьёв и прочих вод

В малиновый разлив, и с криком смерть седая

Преследует людей, последних добивая;

А следом Сатана, безумье он раздул,

Чтоб града честь попрать, чтоб всё подмял разгул,

Чтоб, не щадя клинка, рубили здесь на части

Тех, кто пытается смягчить своё несчастье.

На сей картине Тур^* несчастный нам предстал,

Все ужасы затмил, и толпы, словно вал,

Свирепо катятся со злобой беспощадной,

Здесь содрогнулись бы и скифы с кровью хладной.

Здесь взгляд Всевышнего лучом прорезал даль,

Он реку озарил, а в ней сверкнула сталь.

А там, в предместии, из храма, из притвора,

Голодных триста душ вытаскивает свора,

На волю волокут несчастных мясники,

Затем чтобы заклать на берегу реки;

Там воздух крики рвут, там воля супостату

Детишек продавать за небольшую плату

Иль, взяв из рук купца, отправить на тот свет,

Не зная их имён, проступков и примет.

Какая же вина на совести малюток?

Что сделали они? За что конец их жуток?

Им выпало вкусить мученья в час резни,

Хоть жизни выпали им считанные дни.

Дрожащих, плачущих к реке влекла их стая,

К последней пристани, на их глазах пронзая

Сосцы их матерей; кричали малыши

У ног своих убийц без сердца, без души;

Бежать бы от воды, от крови и от ада.

Малютки палачей молили: «Нет, не надо!»

В подобном возрасте уместно розгой сечь,

Должны их миловать речная глубь и меч.

Невыношенный плод из взрезанного лона

Ввергался в глубину, плыл по волнам затона

И дальше по реке, невидимый глазам;

Мать перед смертью длань тянула к небесам.

Иной из жалости пронзает сталью тело,

Из коего душа еще не отлетела,

Порою удальство покинет храбреца,

Узревшего черты прекрасного лица,

Такой душой не твёрд, меча поднять не в силах,

Другой подъемлет сталь, и ад бушует в жилах,

Подобный глух к мольбам, сей сладострастный тать

Сдирает платье с жён, чтоб нагишом кромсать,

Он счастлив, осквернив живые краски тела:

Ах, как мертвеет лик и кожа побледнела.

Лихие молодцы, чей грех не утаю,

В утробе роются, распотрошив судью^*,

Чтоб денежки найти, так римляне когда-то

В кишках израильтян разыскивали злато.

Мы видим, как бурлит речная быстрина,

Столь светлая вода теперь совсем красна,

Как будто Орлеан с дворцом в огне пожара,

Неистовством сердец подожжена Луара.

Они крушат тюрьму и попранный закон,

Чтоб души кроткие повергнуть без препон,

Те души в камерах убежище искали,

Чтоб от предательства спастись в глухом подвале,

Пусть ложный, но закон найти в тюрьме, так встарь

Давал укрытие и жертвенный алтарь.

Пред вами матери со стен детей бросают,

Их ловят ближние, укрыв плащом, спасают,

Но бьет аркебузир малюток на лету

И тех, кто пробует сберечь хоть сироту,

Еще копейщики у стен стоят в пикете,

Так чтоб на жала пик напарывались дети.

Тех, кто из Сены пил, кто из Луары пил,

Я всех упомянул, Гаронну не забыл:

Полсотни разных мест пожары охватили,

И тысячи людей к ним взоры обратили.

И Рона в перечне, который нам даёт

Понятье, что за скот разнузданный народ.

Тут вскользь помянем мост несчастных

осуждённых:

На праздник развлекал правитель приближённых^*,

Велел он узникам бросаться вниз с моста,

Тут что ни суд — прыжок, здесь трюков больше ста.

Два лика взгляд нашёл, мы видим эти лики,

Вкруг каждого толпа, наставившая пики,

Там перед нами Танд, Мувана видим тут^*;

Обоих кара ждёт и этот скорый суд

В когтях мятежников, голодной злой ватаги.

Обоих бросят псам, хотя у нас дворняги,

Готовые раскрыть на требушину рот,

Подобны чужакам, их тоже гонит сброд,

Который сам не прочь добыть себе свежинки

И жарит требуху такую же на рынке,

Иной воротит нос себе же сам во вред,

Считаясь выродком, ведь он не людоед.

Не стёрлись в памяти штрихи деяний старых:

Пред нами Кабриер и Мерендоль в пожарах^*,

Желаньям следуя, уводит в горы взор,

В Пьемонт, в Ангронский дол^*, где славен был

отпор.

Здесь на глазах во львов превращены ягнята,

Их львами сделал тот, кто в стаде был когда-то

Надёжным пастырем, сей славный адмирал^*,

Который повстречать не думал, не гадал

Кончину страшную, а перед этим встретил

Почёт, когда народ его хвалой приветил,

Из жизни он ушёл, чтоб вновь прийти потом.

И вновь Небесный холст мелькает за холстом,

И райским зрителям дано не понаслышке

Узреть Богемский край и войско Яна Жижки^*.

Простятся зрители с мелькающей чредой

Картин и встретятся с трагедией такой,

Что прошлые затмит, пусть было их немало.

Из Рая провещал нам призрак адмирала:

«Взгляните, как порой карает Церковь Бог,

Он силою своей не ей, а нам помог,

Когда в смирении своём наш мир и вера

Доверились словам владыки-лицемера,

Который продал нас, который изменил,

Отверг наш правый гнев, лишил последних сил

Своё несчастное измученное стадо:

Под кожей лишь костяк от устали и глада.

Мы, дети Царствия, пред чернью всякий раз

Кичились разумом, но то, что ум для нас,

Для Бога жалкий бред; иной упрямец видит

Лишь то, что род людской клянёт и ненавидит,

А Божьи знаменья такому ни к чему,

И самомнение не истребить ему.

Безумный мир людей! О разум, полный бредней!

О Божий приговор, где назван Суд Последний!»

Хоть Церковь Божию от вепрей сберегли,

Потоптаны поля и жалок лик земли,

Чьи пышные дары до срока сгнить готовы,

Чьи злаки полегли под конские подковы,

А смерч, гроза и град, гуляя по долам,

Солому и зерно смешали пополам.

Что может в бороздах спастись от злой стихии?

Всё ветром скошено, добро, что хоть какие

Прикрыты крепкими кустами семена

Здесь, где войны посев, где кормится война.

Под кровом этих кущ врастают зёрна в землю,

Приемля мир в войне, а в смерти жизнь приемля,

Землёй хранимые, весной ростки взойдут,

Густой боярышник растит их там и тут,

Пусть скорый их конец торопит злая воля

Враждебной поросли, взойдут колосья в поле,

Пусть ветвь колючая мешает им расти,

Она отгонит скот, чтоб стебельки спасти.

Вот так же будем мы ограждены от злобы,

Чтоб Церковь нам спасти, чтоб из земной утробы

Взошли ростки скорбей, чтоб терниев ростки

Взошли по милости Божественной руки,

Надежды урожай: ведь это Божья нива,

Бог возродит её и час назначит жнива.

Вновь роспись светится, здесь каждый яркий

штрих

Влечёт к себе сердца, влечёт глаза святых,

Сиянья близятся, сливаясь воедино,

И на глазах растёт искусная картина:

Колонной траурной в злокозненный Париж

Вступает воинство^*; пред строем разглядишь

Двух принцев-христиан, последний луч надежды,

Увы, в знак траура на них черны одежды,

Играл большую роль в зловещем действе яд,

При помощи его покончил супостат

С Деборой нашею^*. Позднее описали

Всю пышность похорон, притворные печали,

Две свадьбы знатные^*, роскошные пиры,

Где маски в ход пошли и хитрости игры.

Был верой адмирал, зовущей окариной,

Приманкой мир служил и милость властелина,

Так всякий раз идёт добыча на ловца,

Идёт на зов любви, приваду и живца,

Так зверь доверчивый, так рыба или птица

Находит сеть, крючок, на клейкий сук садится.

Настал зловещий день, неотвратимый срок,

Его два года ждал, нахмурив брови, рок,

Приходит чёрный день, теперь к чему привада?

Вернуться хочет он, ему стать ночью надо,

Он страшной новостью пребудет навсегда,

От крови красный весь и красный от стыда.

Пора взойти заре, когда-то это пламя

Горело багрецом и райскими цветами,

Но полог золотой карминной розой стал,

Сказали: «Будет дождь», сказали: «Будет шквал».

Смерть новую зарю украсила недаром

Каленьем угольев, зловещим адским жаром,

И, пряча скорбный лик в свой призрачный

покров,

Дождь превратила в кровь, а в стоны шум ветров.

Но поднят занавес дрожащий, и светило

Взор на невиданное действо устремило,

Подняв с прискорбием свой тусклый лик из вод,

Чтоб окунуть лучи, скользящие с высот,

В потоки наших слёз. Так солнце нам предстало,

Нет, не светильником, а углем вполнакала,

К тому ж ещё, чтоб скрыть от всех свой яркий луч,

Оно закуталось в завесу чёрных туч.

Не стал Нечистый ждать, когда блеснёт

денница,

Притихшим зрителям в оцепененье мнится,

Что полночь на дворе, когда все люди спят,

Заботы позабыв, а в это время ад

Раскрыл свое нутро, где шевелится алый

Огней бесовских жар и светятся кинжалы,

Столица видится, чьим духом был закон,

За то и чтимая повсюду испокон

Веков, ведь Франции дала и жизнь, и право,

Искусства родила, о мать владык и слава!

Теперь здесь властвует вооружённый сброд,

Он кодексы попрал и прав не признаёт.

Разнузданной толпы деяния бесчинны,

Полки работников, бездушные машины,

Бесчестие и смерть трём тысячам несут,

Здесь есть свидетели, есть палачи и суд,

И стороны ведут лишь по-французски пренья.

Старались короли и в прежние правленья,

Чтоб пред Испанией не трепетал купец^*,

Чтоб море оградить и пашни, наконец,

За кои чужаки сражались неизменно.

Тогда король Франциск был вызволен из плена^*

Своими присными, чей строй в бою был смел,

Чей лик перед врагом ни разу не бледнел,

А ныне тех, кто был опорою отчизне,

Отваги не лишив, лишили только жизни^*,

На ложах их тела без рук и без голов,

Стал гость заложником, тюрьмой хозяйский кров^*,

Схватив за гриву львов, оружием блистая,

Храбрится, но дрожит при этом зайцев стая,

Труслива дерзость их, а слабая рука

Прикончить связанных не в силах, столь робка,

По воле короля наперекор закону

Убийцы режут тех, в чьём сердце верность трону.

Плут коронованный, вершитель безобразий,

Сенаторов страны вовлёк в пучину грязи;

Коль изгнанный богат, прибрать его доход,

Ведь недурная месть: сказать, мол, гугенот.

Судам томительным, увы, не видно края:

Тут к смерти матери причастна дочь родная,

Там брата брат извёл, а некий лиходей

Предал двоюродного в руки палачей,

Здесь дружбы чахлые, да и знакомства кратки,

Здесь воля добрая — подвохи да оглядки.

Из Рая наш Катон простёр свой взор^*, потом

С улыбкой кроткою нам показал перстом,

Куда он был пронзён, как был остервенело

Изрублен: голову послали в Рим, а тело

Ничтожной шушере досталось на позор,

О чём потом шумел охочий к сплетням двор.

Судебный колокол, гудевший в час разбора^*,

Зовёт грабителей, зовёт на дело вора,

Теперь в Дворце суда закон не ко двору,

Штандарт малиновый трепещет на ветру^*.

Нет, это не война. Там грудь бронёй прикрыта,

Там сталь поверх одежд — надёжная защита,

Здесь отбиваются лишь криком да рукой,

Один вооружён, но обнажён другой.

Попробуй рассуди, кто славы здесь достойней,

Тот, кто разит клинком, иль жертва этой бойни.

Здесь праведник дрожит, здесь горлопанит сброд,

Невинного казнят, преступнику почёт.

К позору этому причастны даже дети,

Здесь нет невинных рук, здесь все за кровь

в ответе^*.

В темницах, во дворцах, в особняках вельмож,

Везде идёт резня, гуляет меч и нож,

И принцам не уйти, не спрятаться в алькове,

Их ложа, их тела, их слава в брызгах крови.

Святыни попраны, увы, сам государь

На веру посягнул и осквернил алтарь.

Принцессы в трепете, едва успев проснуться,

От ложа прочь бегут, им страшно прикоснуться

К изрубленным телам, но не скорбят о тех,

Кого не спас приют любви, приют утех.

Твой, Либитина^*, трон окрашен постоянно

В цвет бурой ржавчины, как челюсти капкана,

Здесь западня — альков, здесь ложе — одр в крови,

Здесь принимает смерть светильник у любви.

Прискорбный этот день явил нам столько бедствий,

Хитросплетения раскрыл причин и следствий

И приговор небес. Глядите: стрежень вод

Лавину мертвецов и раненых несёт,

Плывут они, плывут вдоль набережных Сены,

Где ядом роскоши торгует век растленный,

И нет в реке воды, лишь спекшаяся кровь,

Тлетворную волну таранят вновь и вновь

Удары мёртвых тел: вода людей уносит,

Но сталь других разит, их следом в реку бросят.

Ожесточённый спор с водой ведёт металл

О том, кто больше душ в тартарары послал.

Мост, по которому зерно переправляли^*,

Сегодня плахой стал в гражданском этом шквале,

И под пролётами кровавого моста

Зияют гибели зловещие врата.

Вот мрачная юдоль, где кровь струится в реки,

Юдоль Страдания, так зваться ей вовеки.

Четыре палача, бесчинствовавших тут^*,

Бесчестие моста на совести несут,

Четыре сотни жертв швырнул он водам Сены.

Париж! Ей хочется твои разрушить стены;

И восемь сотен душ погубит ночь одна,

Невинных погребя и тех, на ком вина^*.

Но кто же впереди отары обречённой?

Кто первой жертвой стал толпы ожесточённой?

Ты оживешь в молве, хотя твой лик в тени,

Благочестивою была ты, Иверни^*,

Гостеприимица, защитница для многих

Печальных узников, для путников убогих.

Был на тебе убор монашеский надет,

Но выдал в час резни пурпурных туфель цвет:

Господь не пожелал, чтоб лучшая из стада

Рядилась под святош, меняла цвет наряда.

Спасая избранных, даруя благодать,

Не хочет мерзостям Всевышний потакать.

Но чья там голова? Чье тело неживое?

Обмотана коса вокруг скобы в устое

Злосчастного моста. И странной красотой

Застывший бледный труп мерцает под водой.

Он, падая, повис в объятиях теченья,

Он к небу взор возвёл, как бы прося отмщенья.

Паденье длилось миг, но, вверившись судьбе,

Покойница два дня висела на скобе,

Она ждала к себе возлюбленное тело,

К супружеской груди она прильнуть хотела,

И мужа волокут. Расправа коротка,

В грудь безоружного вонзили три клинка,

И вот он сброшен вниз, где мёртвая супруга,

Качаясь на волнах, ждала на помощь друга,

Убитый угодил в объятия к жене,

Схватил сокровище — и тонут в глубине^*.

Но триста мертвецов на том же самом месте,

К несчастью, лишены такой высокой чести.

Убийца, ты вовек не разлучишь тела,

Коль души навсегда сама судьба свела.

Передо мной Рамо^*, подвешенный под кроной,

Седоголовый Шапп^*, весь кровью обагрённый,

А вот возник Брион^*, столь немощный старик,

И малолетний принц к его груди приник,

Он старца заслонил с недетскою отвагой,

Но этот слабый щит насквозь пробили шпагой,

Корабль у пристани отправили на дно,

Хоть право убивать лишь времени дано.

Покуда в городе на славу шла работа,

И Лувр кровавый стал подобьем эшафота,

Из окон и бойниц, с балконов и террас

На быстрый бег воды взирают сотни глаз,

Коль кровь назвать водой. Полунагие дамы,

Припав к любовникам, следят развязку драмы:

Их возбуждает кровь и трупов голых вид,

И каждая ввернуть скабрезность норовит,

Им женских жаль волос — мол, пропадут задаром!

А ведь дымится кровь и души стали паром.

Глядят бездельницы, как здесь, невдалеке,

Кромсают жён и дев и топят их в реке,

Как обесчещенным пронзают грудь стилетом,

Чтоб сами падали и верили при этом,

Что нелегко на кровь глядеть глазам Творца,

Что в миг отчаянья вселяет Он в сердца

Своей надежды свет. Сарданапал наш мерзкий^*,

Столь переменчивый — то робкий он, то дерзкий,—

Охрипшим голосом подбадривает сброд,

Хоть слабосилен сам, других зовёт вперёд.

Сей доблестный храбрец, страшась всего на свете,

Среди придворных шлюх сидит в своем Совете.

Никчёмный он король, зато какой стрелок!

Из аркебузы он бегущих валит с ног,

Все промахи клянёт, а меткостью кичится,

В компании честной желая отличиться.

Комедию дают в трагический сезон,

Что ни лицо — Гнатон, Таис или Тразон^*,

И королева-мать со всей своей оравой

Отправилась глядеть плоды резни кровавой.

Одна из дам верхом спешит в тот самый миг

Двух спасшихся предать и выдать их тайник^*.

Здесь, в сердце Франции, где кровь повсюду вижу,

Затеял шумный двор прогулку по Парижу.

Нерон в былые дни нередко тешил Рим

Ареной цирковой, театром площадным,

Совсем как в Тюильри иль, скажем, в Бар-ле-Дюке,

В Байоне иль в Блуа^*, где затевают штуки

Такие, как балет, турнир иль маскарад,

Ристанья, карусель, борьба или парад.

Нерон, сжигая Рим, насытил нрав свой дикий,

Как наслаждался он, повсюду слыша крики

Отчаявшихся толп, дрожащих пред огнём,

Несчастие других лишь смех рождало в нём,

Всё время раздувал он пламя для острастки,

Чтобы на пепле жертв владычить без опаски.

Когда огонь вполне насытился бедой,

Властитель ублажил народ несчастный свой,

Найдя виновников: он их припас заране.

И вот извлечены из тюрем христиане,

Они чужим богам стать жертвою должны,

Быть искупителями не своей вины^*.

В часы вечерние на пышном карнавале

Зевакам напоказ несчастных выставляли

И на глазах толпы, в угоду божествам,

Швыряли их в огонь и в пасть голодным львам.

Так и во Франции пожаром сотен хижин

Был вознесён тиран, а нищий люд унижен.

В горящих хижинах отчаянье царит,

Но деспот восхищён: «Как хорошо горит!»

Народ не видит зла, мошенникам доверясь,

Их кормит, а винит в своих несчастьях ересь.

И ты, христианин, за глад и мор ответь,

Ты землю превратил в железо, небо — в медь.

Кровавой жертвой стать придётся христианам,

Чтоб искупить грехи, свершённые тираном,

Тут власть имущие нахмурили чело,

Докучны стоны им, ведь столько полегло.

Так встарь Домициан^*, пристрастный к легионам,

Несмелых приучал к слезам и тяжким стонам,

Чтоб жалость в них убить, чтоб видели они

Лишь очи кесаря, их грозные огни.

Так и король наш Карл огнём очей надменных

Старался заглушить укоры принцев пленных^*,

Надежду в них убить: пускай они узрят,

Что чужд раскаянию тот, чей грозен взгляд.

¹⁰⁰⁵ Пред взором пленников король, лихой сначала,

Утратил гордый вид, надменности не стало,

Когда семь дней спустя, сорвавшись с ложа вдруг,

Он криком разбудил своих дворцовых слуг:

Полночный ветер выл, в нём стон стоял, и крики

¹⁰¹⁰ Незаглушимые терзали слух владыке,

Потом ещё три дня, как в роковые дни,

Не стихнут голоса коварные резни,

Усилить он велел ненужную охрану:

Вновь отголоски те мерещатся тирану,

¹⁰¹⁵ Двенадцать злых ночей дрожит он напролёт,

И все вокруг дрожат, он спать им не даёт,

И среди бела дня он мечется нередко:

Над Лувром вороньё, и вся черна беседка^*.

Вновь королева-мать творит свои дела,

¹⁰²⁰ Супруга нежная от страха обмерла^*,

Нечистой совестью всю ночь король терзаем,

До смерти будет он гоним истошным лаем,

А днем шипеньем змей; душа его дрожит

И от самой себя в беспамятстве бежит.

Ты принц, мой пленный принц^*, свидетель

этой были,

Твои рассказы нам немало бы открыли.

Собрав застолие, теперь узреть бы тут,

Как волосы твои от ужаса встают,

И если эти дни ты позабыл так скоро,

¹⁰³⁰ Не забывает Бог ни славы, ни позора^*.

В ту пору человек не человеком был,

Скорее, это знак разгульных тёмных сил,

Ведь он в глазах отца, скорбящего о сыне,

Не смел существовать, немела мать в кручине,

¹⁰³⁵ Когда на смерть влекли её родную плоть.

О эта боль без слов, не приведи, Господь!

Порой преследует умелый соглядатай

Того, кто без примет и с виду простоватый,

Подслушивает шпик повсюду неспроста:

¹⁰⁴⁰ Вдруг тайну выдадут какие-то уста.

Иной в большом стогу не спрятался от смерти,

И это видела одна луна, поверьте,

Иного рассекут на части, а потом

Родная мать его не распознает днём,

¹⁰⁴⁵ Напрасно дочери и нежные супруги

Отцов или мужей идут искать в округе,

Найдут похожего, целуют в простоте:

«Пускай ты мне не муж, ты брат мой во Христе».

Какой же это грех, коль труп не взяли воды,

Предать его земле по правилам природы!

Так требует наш долг, достоинство, права,

Зов дружбы и любви, зов крови и родства

И чувство жалости, — едва уходят страхи,

Бессмертная душа воспрянет и на плахе.

При столь блистательном владыке христиан,

Которым помыкать легко бы мог Аман^*,

Все наши города безумье охватило,

Повсюду льётся кровь, повсюду правит сила.

Пред нами Мо^*, а в нём такая же напасть,

¹⁰⁶⁰ Смертоубийствами упился город всласть,

Шестьсот на дне реки, меж ними в этой драме

Погибло двадцать жён, поруганных скотами.

Луары странный блеск опять пред нами лёг,

Подножье города омыл её поток,

¹⁰⁶⁵ Шестнадцать тысяч душ убито в Орлеане,

Хоромы во дворце, совсем как поле брани,

Кровавым грудам тел в реке плотиной стать,

Невиданная мель теченье гонит вспять,

Те города страны, те человечьи руки,

¹⁰⁷⁰ Что не прошли войны и всей её науки,

Луару замутив, разводят в ней кармин

И в небесах видны среди других картин.

Но львы твои, Лион^*,

безвинны в чёрном деле:

Ни городской палач, ни воин цитадели,

¹⁰⁷⁵ Ни чужеземная отчаянная рать

Не захотят в тюрьме убийством рук марать,

Коль руки честные не окровавят плоти,

Тая презрение к столь мерзостной работе,

Отребье, требуха тотчас поможет в том,

¹⁰⁸⁰ Начнёт тебя терзать, мешая кровь с дерьмом.

Валансом и Вивье, Турноном, также Вьенной^*

Был осужден Лион, жестокий и надменный,

Запятнан тысячью непогребённых тел;

А вот, к примеру, Арль колодцев не имел^*

¹⁰⁸⁵ И десять дней страдал от жажды над кровавой

Тлетворною рекой, над мёртвой переправой.

Здесь третий Ангел встал, он чашу в должный срок

Над Роной выплеснул, и алым стал поток.

И молвил Ангел вод: «О Боже, Боже правый,

¹⁰⁹⁰ Иже еси вовек и впредь в сиянье славы,

Поскольку тем, кто смел Твоих святых убить,

За пролитую кровь ты крови дал испить»^*.

Но Сена всё затмит: её два крайних града

Невинны, говорят, их проклинать не надо:

¹⁰⁹⁵ Один из них Труа, другой из них Руан,

Там в тюрьмах узникам был свет надежды дан,

Но оба в свой черёд в наш список угодили,

Поскольку восемьсот несчастных загубили^*.

Тулуза впопыхах парламент созвала^*,

¹¹⁰⁰ Затем чтоб воспретить кровавые дела,

Верней, чтоб снять позор с владычицы бесчинных.

Но сколько городов, до сей поры невинных,

Смягчавших красотой и разумом сердца,

Хранили доброту свою не до конца

¹¹⁰⁵ И всё-таки сдались под натиском разбоя,

От коего трясёт сообщество любое.

Ты это испытал, Анже, отец наук,

И ты, о Пуатье, изящных вкусов друг,

И ты, добряк Бордо, простился с доброй славой,

¹¹¹⁰ На путь недобрый став.

И Дакс — в игре кровавой.

А вот соседи их, отважней не в пример,

Но отвергают зло, живут на свой манер.

Ты войском славишься, не казнями, Байона,

Твоя дарованная вольностью корона,

¹¹¹⁵ Корона дружества, в лихие времена

Горит, алмазными гвоздями скреплена.

Куда, глаза мои, ещё идти за вами,

Чтоб тридцать тысяч жертв изобразить словами?

Какие взять слова для перечня примет

¹¹²⁰ Бесчисленных ручьёв, текущих в море бед?

О взгляд читающий, о чуткий слух, замрите,

Вам чудо явит Бог среди иных событий,

Он мёртвых выведет из подземельной тьмы.

Как нас меняет смерть! Но вот узрели мы

¹¹²⁵ На фреске город Бурж, людей; и тот, кто зорок,

Их лица разглядит и сосчитает: сорок.

А там их вновь сочтут, чтоб точен был итог,

Дабы никто из них уже спастись не мог.

Чуть свет их всех подряд убьют рукою ката,

¹¹³⁰ Расставив по пяти пред зданьем магистрата,

Преданье давнее свидетельствует нам,

Что смерть ни одного не пощадила там.

Был суд на третий день, когда в судебной зале

Вдруг глас послышался, исполненный печали,

¹¹³⁵ Глухой, надтреснутый; все те, кто много раз

Готовы вопрошать, откуда этот глас,

Узнают наконец: один старик согбенный,

Способный вынести заботы жизни бренной,

Сам в нужник бросился, в погибельный провал,

¹¹⁴⁰ Из ямы выгребной в последний раз воззвал,

Сражённый голодом, убийцей всех жесточе.

Сии судилища, дрожа, глядели в очи

Столетью грозному, в зерцало наших бед,

Давали веку хлеб, чтоб он явил в ответ,

¹¹⁴⁵ Как ставит жизнь Господь над пропастью, у края,

Где кости грудою свалила смерть седая,

Чтоб потрясённый век бессилье сбросил вновь,

Дабы убийц разить за пролитую кровь.

Комон, в двенадцать лет пришла к тебе утрата^*,

¹¹⁵⁰ Но жизнь твою спасли тела отца и брата.

Кто руку дал тебе, кто был спаситель твой?

Твои отец и брат вовеки над тобой.

Из праха одного слепила вас природа,

А смерть сроднила вас ещё сильнее рода:

¹¹⁵⁵ Живой ли, мёртвый ли, ты на смерть с ними слит,

А жизнь твоя сама усопшим век продлит.

Родною кровью ты окрашен был на ложе,

Господней милостью спасён, судимый позже:

Бог разум отроку ссудил и этим спас,

¹¹⁶⁰ Но, став слугой врагу, ты отступил от нас^*.

Простёртый на земле, ещё нам некто явлен,

Пронзённый тридцать раз, лежит он окровавлен,

Он был один, когда столпился сброд вокруг

И стал его колоть, не покладая рук,

¹¹⁶⁵ Один к лежачему немедля возвратится,

Чтоб ткнуть ножом туда, где должно сердцу биться,

И святотатственно, сам чёрт ему не брат,

Исторгнет злобный зев такую речь трикрат:

«Что, спас тебя твой Бог от смерти и позора?»^*

¹¹⁷⁰ Ты, нечестивец, лжёшь и сам дождёшься скоро

Убийцу своего: наш справедливый Бог

Дыханьем уст Своих дарует душам вдох,

А вещий Божий глас могуществом нетленным

Несёт убийцам смерть и вечность убиенным.

Мерлен, как встарь пророк, бежавший от царя^*,

Три дня в укрытье мог сидеть, благодаря

Тому что беглеца наседка посетила

И всякий раз ему в ладонь яйцо сносила.

Гонимые, пускай вас голод не страшит,

¹¹⁸⁰ По воле Господа голодный будет сыт,

Кормильцев шлёт Господь нам поздно или рано:

Мерлену — курицу, Илье-пророку — врана.

Однажды для Ренье Везен, смертельный враг,

Стал избавителем, как вран, податель благ,

¹¹⁸⁵ Он двести лье прошёл, служа Ренье охраной,

Который смерти ждал, но жизнь его сохранной

Была, хоть конвоир молчал весь путь почти,

Лишь странные слова изрёк в конце пути:

«Пусть будет доброта моя тебе укором,

¹¹⁹⁰ Коль ты не отомстишь парижским людоморам»^*.

Я, созывающий бежавших от резни,

Моливший Господа: «Спаси их, сохрани!» —

Воспевший горе их, тревоги, жизнь в раздорах,

Могу ли умолчать о тех, кто сердцу дорог?

В тот злополучный час, когда враги в бою

Клинками многими проткнули плоть мою,

Целитель ран моих, мой ангел, мой хранитель^*

Меня, столь грязного, впустил в свою обитель,

И семь часов подряд взирал на рай мой глаз,

¹²⁰⁰ На таинства небес, о чём пишу сейчас,

И пусть всё это сон и морок на рассвете,

Пусть примерещились в бреду виденья эти^*,

Не спрашивай меня, читатель, ни о чём,

Воздай Творцу хвалу, тебе же польза в том.

¹²⁰⁵ Жар вдохновения тем часом раздувая,

В беспамятство впадал я в дивных кущах рая.

Повёрнутый на юг, следил за солнцем взгляд,

От полдня жаркого клонился на закат,

С востока к западу тянулась вереница

¹²¹⁰ Живых картин того, что впереди таится.

Ещё сто образов вдали увидел я,

Явились лучшие столетья сыновья;

Подчас и палачи не захотят трагедий,

В них станут катами родня или соседи.

¹²¹⁵ Мой дух измученный невольно разглядел

Толпу едва живых, совсем раздетых тел,

Она два дня ждала убийц, поскольку рада

Была избавиться от жизни и от глада;

Ватага мясников придёт на помощь ей,

¹²²⁰ В крови запекшейся их руки до локтей,

Мясничьи тесаки кромсать привычны тело,

Четыреста голов разделают умело.

Наполнен воплями любой поганский храм^*,

Лишённых разума и веры вижу там,

¹²²⁵ Склонясь пред силою, угрозой, словом бранным,

Они сюда идут молиться истуканам,

На ложный путь встают, поскольку в их сердцах

Жив страх перед людьми, исчез Господень страх.

Сии несчастные отвергли ради пищи

¹²³⁰ Блаженство вечное, небесное жилище,

Не все отступники смогли себя сберечь,

В геенне души их, тела прикончил меч.

Поскольку не хотел Господь такого срама,

Он их часы продлил лишь до порога храма.

¹²³⁵ Но жалости не чужд Творец, не слеп, не глух,

Хоть к слабости людской Святой не склонен Дух,

Он часто милосерд. Так приговоры Бога

Земному бытию кладут пределы строго.

С востока в небесах все образы затмил

¹²⁴⁰ Всеослепляющий чудесный блеск светил,

Там звёзд несчитанных рои плывут в просторы,

Когда пары земли не застилают взоры,

Там знаки ясные пока неясных строк,

Чей смысл откроют нам событья в должный срок.

¹²⁴⁵ Мне ангел преподал урок: «Ты на пороге

Небесных высших тайн. У Господа в чертоге

Всем небожителям дозволено прочесть

Скрижаль грядущего, куда имели честь

Взойти звучания Давидовой псалтири,

¹²⁵⁰ Взойти сии слова: В высоком горнем мире,

Который создал Ты в начале всех времен,

Свет слова Твоего навечно утвержден^*.

Вот книга тайных дел, и семь на ней печатей,

Пока рои планет плывут на небоскате.

¹²⁵⁵ Пророк, смиривший львов, премудрый Даниил

Господни истины в писанье нам явил.

Людскому разуму здесь не найти ответа,

Лишь сонму ангелов открыта книга эта

И Божьим избранным достанется в удел

¹²⁶⁰ В час Воскресения их душ, а также тел.

Тем часом лики их в сиянии небесном

Предстанут отпрыскам, и кротким, и злобесным».

Спросил я ангела: «Но могут ли узнать

Воскресшие родню, придя на землю вспять,

¹²⁶⁵ Узнать по именам, в лицо узнать собрата,

Который обречён на гибель без возврата?»

Мне ангел отвечал: «Приемлет вечность их,

Лишая чувств родства и прочих уз земных,

Но если совершенств достигнут в полной мере,

¹²⁷⁰ К ним чувство высшее придет на смену вере.

Когда ты счастливо придёшь на землю вновь,

Бог, просветив твой дух, вернёт ему любовь.

Ты видишь долгий ряд мужей, могучих нравом,

Собратьев доблестных, успешных в деле правом?

Вот океанский брег и град, где крик и вой,

Вот злополучный стан за крепостной стеной,

Как Иудифи град, пребудет незабвенным^*,

Ягнятам кротким щит, возмездие надменным,

Здесь пресеклись их дни, надежды их и пыл,

¹²⁸⁰ Здесь двадцать тысяч душ Господень меч сразил.

Не захотел Господь, чтоб с бою овладели

Враги задымленной твердыней Ла Рошели,

И он привёл в Париж сарматов без бород^*,

Чтоб праведным помочь, чтоб образумить сброд.

¹²⁸⁵ Сколь дивен океан, где волны в пене белой,

Как перси млечные кормилицы дебелой,

Всё побережие от раковин бело,

Как будто манной всё небесной замело.

Скажите, знатоки заветных тайн натуры,

¹²⁹⁰ Как вышло, что морской простор, доселе хмурый,

Такой всегда скупой, принёс насущный хлеб

Злосчастной крепости, где голод был свиреп,

Как вышло, что потом исчезла эта манна,

Когда ушла беда с прибрежья океана?

¹²⁹⁵ Герои крепости, в небесной высоте

В знак чуда подвиг ваш расписан на холсте.

Под нами, погляди, источник чистый света,

Звезда без имени, бесхвостая комета,

Над Вифлеемом встарь светившая с высот,

¹³⁰⁰ Днесь Карлу-Ироду она конец несёт^*.

Отраву Иезавель^* пускает в ход всё больше,

Чтоб посадить на трон сбежавшего из Польши^*,

Который, возвратясь, находит не ягнят,

А львов рассерженных, с кем нужен мир и лад.

От берегов морских и до Севенн Оверни

Встал в Божьем Духе дух людской,

противясь скверне,

От снежных Пиреней до Альп, слепящих взор,

Названий не сочтёшь заветных мест и гор.

Утёсы ожили и валуны сегодня,

¹³¹⁰ Чтоб сокрушить врага, чтоб рать росла Господня,

Чтоб возросло сынов Аврамовых число^*,

Чтоб знамя Господа его народ вело;

Пусть Генрих-принц в плену^*, есть пастыри,

по счастью.

В иных провинциях они стоят над властью

¹³¹⁵ Отродий суеты и вдохновляют рать,

Чтоб силой бранною мучителей карать.

Вот скоп правителей и тех, на ком порфира,

Которым кровь мила, война любезней мира,

Вот Генрих Валуа: вкусив святых даров,

¹³²⁰ Он тут же христиан прикончить был готов^*,

Ни жизней не щадить, ни человечьей крови,

Посулы, козни, ложь имея наготове.

Франциск, Анжуйский принц,

тот стал сперва вождём

Плачевной армии, предателем — потом,

¹³²⁵ В полуночном краю он сеял зёрна розни,

Разбитый агнцами, стал снова строить козни,

Своих приспешников тайком собрал опять,

Внушавших принцу мысль Антверпен с бою взять^*:

Бог ложной делает угрозу и обиду.

¹³³⁰ Коварны короли, хоть доброхотны с виду,

Но им доводится самим попасть впросак:

За вероломство Бог наказывает так.

На собственный подвох всегда легко пойматься,

И ветер вдаль несёт проклятья светотатца.

Сошлись три воинства

владык полдневных стран^*,

Католиков в полон взял сарацинский стан.

Готов был в Лувре яд, и вскоре заманила

Самсона в западню парижская Далила^*.

Король дон Себастьян народ свой разорит^*,

¹³⁴⁰ А всё наследие его возьмёт Мадрид,

Испанец, как зерно, посеет это злато,

Дабы во Франции поднялся брат на брата,

Но вновь поднимет меч вся Нижняя Земля^*,

Чтоб сбросить гнёт и власть Филиппа-короля,

¹³⁴⁵ Который подчинить весь мир задумал силе,

Но будет вшей кормить, потом червей в могиле.

Два стана видишь ты: один склонён с мольбой,

Другой кощунствует, идя на смертный бой.

Вот поле близ Кутра^*. Как скоро здесь полягут

¹³⁵⁰ Пять тысяч воинов, уйдя из мира тягот.

Вот взявший меч Париж, где верховодит Гиз;

Изгнали короля, но венценосный лис^*

Обманом герцога в свою нору заманит.

Тот, кто топил других, и сам в глубины канет,

¹³⁵⁵ Кто подсылал убийц, нарвётся на клинок^*,

И поджигатели должны сгореть в свой срок,

Луара в тысячах смертей уже повинна,

И этот чёрный прах пожрёт её пучина.

Так и король-мясник, сбежав от мясников,

¹³⁶⁰ У бывших жертв своих найдёт надёжный кров^*,

Но верный прокурор, не замышлявший злое,

Убийцу приведёт к властителю в покои,

Туда, где в тот же день семнадцать лет назад

Преступную семью Господь обрёк на ад^*;

¹³⁶⁵ Так Генрих Третий стал добычей мерзкой твари,

Оставив трон и власть гонимому Наварре.

Не позабыть побед близ Арка, близ Иври^*,

Тех, что тебе помог, запомни, принц Анри,

Заманчив твой удел, но в нём сокрыт незримо

¹³⁷⁰ Господень промысел, дорога в Церковь Рима^*.

Париж, ты жрёшь людей, о ненасытный град!

Здесь триста тысяч душ обречены на глад

На десять лиг окрест, где в мирный час сурово

Ты сирым запрещал не хлеб, а Божье слово^*.

Всё то, что я постиг, ты, человек, поймёшь,

Немало видел я монархов и вельмож,

Тех, что различными отравами убиты,

И часто мышьяком, как травят иезуиты.

Для них важней всего, чтоб в сеть попали вы,

¹³⁸⁰ О земли Швеции, Полонии, Москвы!^*

Что я ещё скажу? Вот звёзды, всех туманней,

Они тебе сулят немало испытаний,

Так долог будет труд и тягостный ночлег,

Усталость посетит брега французских рек.

¹³⁸⁵ Что ждёт тебя, дитя? Вдали перед тобою

Встаёт какой-то дым, окутавший Савойю^*,

Ждёт под Женевою в походе хворь и бред^*,

Потом Венеция^*, где хмурый ждёт рассвет.

Всё в Божеской руке: и светлый день, и хмарный,

¹³⁹⁰ И тридцать лет спустя король неблагодарный^*,

И власть его вдовы, позора торжество!

Был светоч — и угас, и рядом никого.

Свершает небо круг, и ты увидишь въяве

Бастарда королем в соседственной державе^*,

¹³⁹⁵ Рождённый в камере, он там же смерть вкусит,

Любезный Альбион давно от смут не спит^*.

Картина новая: Ирландией неверной

Заброшен в Англию отряд, ведомый скверной^*,

Чума духовная явилась в сей предел,

¹⁴⁰⁰ Ужасна, как чума, смертельная для тел.

Края заморские на западе восстали^*,

От мира и войны французы слабы стали.

Злой дух Аполлион^*, Периклом мнивший стать,

На города свои большую двинет рать,

¹⁴⁰⁵ Сей кесарь Фердинанд руины солнцу явит,

Пускай же трупами на пепелищах правит.

Батавы в западне, разбит в бою султан^*,

В осаде доблестен, как встарь, немецкий стан^*

А вот Италия, та нечиста без меры^*,

¹⁴¹⁰ Ей не противен дым от головней и серы.

В Европе запросто владыки снарядят

На суше тридцать войск, а в море семь армад^*.

Взгляни, прощён Творцом народ Иерусалима,

Антихрист посрамлён, а Церковь невредима^*.

¹⁴¹⁵ Великий Судия спешит на трон свой сесть,

Чтоб век пришёл к числу, где три шестёрки есть^*.

Вернись же в плоть свою, не уповай некстати,

Что Церковь отдых даст и пору благодати.

Вернуться надобно, ещё ты должен жить,

¹⁴²⁰ Чтоб гневу Божьему десницей послужить,

Тебя я честно вёл в заоблачном скитанье,

Все честно опиши: пусть прочее писанье

Прекрасней кажется, оно не заслонит

Таящий столько тайн сияющий зенит.

¹⁴²⁵ Славь Бога! Лишь его обязан ты заботе,

Не забывай, кто дал твоей пронзённой плоти

Убежище в Тальси, где на столе она

Лежит, в могильный холст уже наряжена.

Верни же духу плоть, чтоб их любовь венчала,

¹⁴³⁰ Мужское сочетав и женское начало»^*.

Ты жизнь мне, Боже, дал, чтоб я тебе служил,

Ты воскресил того, кто голову сложил,

Ты длань ко мне простёр; Тебе, Господь, на лоно

Я душу положу, прими же благосклонно.

¹⁴³⁵ Ты звонкий глас мне дал, Тебя я воспою,

Воздам хвалу Тебе, восславлю мощь Твою

В притворе храмовом, чтоб слух о Божьей каре,

О дивах явленных дошёл до государей,

Царящих на земле, чтоб самый тёмный люд

¹⁴⁴⁰ Через меня узнал, как Ты бываешь крут.

Но самый главный труд — поведать о грядущей

Поре, где Страшный Суд Ты правишь, Всемогущий,

И должно возводить без лишней болтовни

Чертог видения, венчающего дни,

¹⁴⁴⁵ И чтоб не следовал притом досужий разум

Восторгу глупому, пристрастью к праздным фразам.

Вздремнувший океан Бретани грудь сосёт,

Припав к её соску, набрякшему от вод

Французских многих рек: видна Луары вена,

¹⁴⁵⁰ Шаранта и Вилен, извилистая Сена.

Спит океан седой, растрёпанный во сне,

Порой ворочаясь, а в тихой глубине

Кораллы светятся, жемчужниц ясны знаки

И амбра серая мерцает в полумраке.

¹⁴⁵⁵ Зефиры лёгкие ласкают старика,

И стелет влажная бессонная рука

Матрац из трав морских и пеной кроет ложе.

Порой видение всплывает, сон тревожа,

И волны млечные над глубью голубой

¹⁴⁶⁰ Гнёзд зимородковых уносят частый рой.

Меж холмами воды и сушею волнистой

Случается война, и стонет брег скалистый,

И хочет океан тогда, чтоб ветер стих,

Чтоб не тревожил он пучин и дюн морских,

¹⁴⁶⁵ Не возмущал покой владений океана,

Не затевал мятеж, бесчинно, безвозбранно.

И старец говорит: «Ох, этот вертопрах,

Неужто некому держать его в руках,

Чтоб не зорил моё исконное именье?

¹⁴⁷⁰ Волна рождает ветр, а тот родит волненье,

А может статься, он смирил бы ярый пыл,

Не будь веления каких-то высших сил:

Я возгоняю пар над хлябью штормовою,

И воздух, и вода в согласии с собою».

¹⁴⁷⁵ Обманы сон таит, сравнимые вполне

Со звуком за окном, с засадой на войне,

Тут разум впереди идёт, а чувства позже

Подскажут истину; седой сновидец тоже

Обманут был, решив, что рёв волны морской,

¹⁴⁸⁰ Которая ведёт с гремящей сушей бой,

Способен возбудить воздушные порывы.

Проснулся океан, загривок чешет сивый:

Сперва трезубец всплыл, потом над гневным лбом

Седые вздыбленные кудри, а потом

¹⁴⁸⁵ Хвосты и головы вздымают два дельфина,

Над блеском водяным возносят властелина^*.

Он чувствует: кудрей солёных белизна

Пятнает кровью длань, он видит, что красна

Его нагая грудь. И вот, насупив брови,

¹⁴⁹⁰ Рокочет он: «Во мне откуда жажда крови,

Когда не ведал я желаний никаких?

Кто падаль разбросал на берегах моих?

Отродья чёрных недр — не облачные воды —

Заразу принесли. Пучин моих приплоды,

¹⁴⁹⁵ Барашки белые, бодайте вновь и вновь

Стремнины встречные, смывающие кровь».

Так бездна водная преображает в кручи

Зеленоватые разлив реки могучий,

Которая исток из бездны зла берёт.

¹⁵⁰⁰ Белоголовый вождь необозримых вод

Увидел ангелов в разверстой горней дали,

Которые из чаш в пучину изливали

Расплавленный рубин^*; воздав сии дары,

Запели в синеве парящие хоры.

¹⁵⁰⁵ Се ангелы небес, се вестники Господни,

Они собрали кровь потоков преисподней

В большие амфоры свои, чтоб до конца

Хранить их в храминах небесного дворца.

Чтоб не глядеть на грех, взошедшее светило

¹⁵¹⁰ Завесой облачной весёлый лик прикрыло

И тихо сквозь покров струит свой алый луч,

Как будто хочет кровь вернуть дождём из туч.

При виде ангелов и солнца золотого

Прозревший океан такое молвил слово:

¹⁵¹⁵ «О дети Божии, вы — Царствия сыны,

Вам отданы поля заоблачной страны

В надел кладбищенский. Толкая вас на землю,

Не гневаюсь на вас, не вас я не приемлю».

К Луаре хлынул он и сразу разглядел

¹⁵²⁰ На розовых песках наносы мёртвых тел,

Он собирает их, несёт в разлив лазури

Добычу знатную, противную натуре.

Сложив сие добро, глаза возводит он,

Светлеет лик его, и слышит небосклон:

«Как повелел Господь, я спрячу всех, покуда

Для счастья вечного не выйдут из-под спуда.

Безгрешны мёртвые, прекрасны чистотой,

Украсят их тела чертог подводный мой;

Земля их предала, она жилище смрада,

¹⁵³⁰ И праведникам в ней покоиться не надо».

Всех поглотила глубь, морщинят волны гладь

И, выплюнув песок, стократ уходят вспять.

Как наших зверств плоды посереди вселенной

Земля могла укрыть! Как смрад страны растленной

¹⁵³⁵ Иноплеменников не отвратил от нас!

Без страха среди них бывали мы не раз,

Глядели весело, уверенные в силе,

Честь старой Франции с достоинством носили.

Теперь французами гнушаются они.

¹⁵⁴⁰ Не надо всех равнять. Господь вас сохрани!

Не ставьте преданных с предателями рядом,

Убийц с убитыми и не ласкайте взглядом

Равно как верного, так бешеного пса,

Безбожников и тех, кто верит в небеса.

¹⁵⁴⁵ Одни льют кровь свою, другим милей чужая,

Иной живёт без мук, чужие умножая,

Один мечом разит, другой сражён мечом,

Поносите волков, но овцы-то при чём?

Придите, мстители и вся земля без края,

¹⁵⁵⁰ Французских каинов мечом за кровь карая.

Пусть вновь их вопросят, где братья их теперь,

Пусть бледное лицо являет миру зверь,

Пусть озирается и места не находит,

Пусть тень дрожащая его повсюду бродит.

Иные думают: Господь не так уж строг,

Лишь слабых молнией разит его клинок.

Дышите, смертные, ещё дождётесь мига,

Когда придёт к концу сей мир и эта книга.

Господь подвёл черту: мечи простор секут,

¹⁵⁶⁰ Вас ждёт возмездие, а после — Страшный Суд.

Узрите гневное недремлющее око,

Узрите, как Творец возносит длань высоко:

Одних накажет хлыст, других сразит булат,

Одних ждут небеса, других — кромешный ад.

Франсуа де Малерб

1555–1628

Молитва за короля, отбывающего в Лимузен^*

Стансы

О Боже праведный, ты, внемля нашим стонам,

Встречаешь время смут с оружьем обнажённым,

Конец ознакомительного фрагмента.