Самому себе не лгите. Том 2

Сборник, 2021

Сборник прозы и стихов современных авторов посвящён 200-летию со дня рождения Фёдора Михайловича Достоевского, являя дань уважения непревзойдённому таланту классика русской литературы. Мир Достоевского имеет бесценное свойство: чем дальше продвигаешься в знакомстве с ним, тем бóльшие дали открываются перед нашим разумом. И сегодня, спустя два века, произведения великого романиста, мыслителя и публициста по-прежнему влекут и волнуют читателей. Достоевский изображает душевные терзания, сомнения и тайные желания своих героев. По его мнению, у людей есть только два пути совершенствования: один ведёт в бездну и бесчеловечность, другой – к вере и любви. Современные писатели во многом развивают те же вечные темы, ведь порывы человеческой души, обретая в каждую эпоху новые черты и приметы, на самом деле остаются почти неизменными…

Арье Барац

Родился в 1952 году в Москве, в 1976 году окончил медико-биологический факультет 2-го МОЛГМИ (РГМУ), во время учебы в котором участвовал в работе философских семинаров Л. Черняка, М. Туровского и В. Сильвестрова. Более десяти лет работал врачом в лабораториях московских городских больниц.

С 1992 года проживает в Израиле, в Матэ-Биньямин, на границе между Иудеей и Самарией. С 1993 по 1996 год обучался в сионистской йешиве «Бейт-Мораша» в Иерусалиме. В течение нескольких лет работал в русскоязычном отделе поселенческой радиостанции «Аруц-Шева» («Седьмой канал»), вплоть до ее закрытия в 2003 году.

С 1992 по 2018 год сотрудничал с израильской газетой «Вести», где за это время опубликовал более тысячи публицистических и религиозно-философских статей.

С 1999 года по 2018-й вел в этой газете постоянную еженедельную религиозно-философскую рубрику, в которой освещал иудейские представления по возможности в наиболее широком контексте мировых религий и секулярной культуры.

Автор нескольких религиозно-философских и художественных книг: «Лики Торы» (1993), «Презумпция человечности» (1998), «Два имени единого Бога» (2004), «Теология дополнительности» (2007), «Там и всегда» (2008), «Мессианский квадрат» (2012).

В 2019 году издал трилогию «День шестой», 1-я («1836») и 3-я («2140») части которой — литературно-исторические исследования, а 2-я («1988») — автобиографическая повесть. Расширенный и дополненный вариант «Дня шестого» был переиздан в 2021 году.

Книга представляет собой интеллектуальный триллер, основанный на столь же реальных, сколь и загадочных событиях жизни автора и приоткрывающий таинственную связь между разбросанными в веках творцами мировой культуры.

Вниманию читателя предлагается фрагмент книги.

1836

19 апреля (1 мая)

Москва

В тот воскресный день профессор русской истории Московского университета 36-летний Михаил Петрович Погодин собрал на обед полтора десятка своих коллег и друзей.

Дни в Златоглавой стояли теплые, и впервые в этом году пообедать можно было не в гостиной, а в просторном саду погодинского дома на Девичьем поле.

После обеда все разбрелись маленькими кружками. Рядом с Погодиным оказались «басманный философ» Пётр Чаадаев, редактор «Наблюдателя» Василий Петрович Андросов и профессор филологии Владимир Печерин.

— Вы слышали, господа, что вышел наконец первый номер «Современника»? — поинтересовался Андросов.

— Не только слышал, но вчера уже вертел его в руках, — с некоторым пренебрежением ответил Чаадаев. — Но что за название такое — «Современник»? Современник чего? XVI столетия, из которого мы никак не выкарабкаемся?

— Оставьте, Пётр Яковлевич, — усмехнулся Погодин. — Для того этот журнал, наверно, и задумывался, чтобы вырвать Россию из Средневековья. А название мне кажется замечательным. Мы ведь живем в какое-то особенное время, в которое человечество окончательно повзрослело. Вам разве не кажется? Отныне все люди, которые придут после нас, будут нашими современниками. Кант и Шеллинг превратили свое время во время всех бывших и будущих эпох!

— С этим я, пожалуй, согласен, — произнес Чаадаев. — История подошла к своему завершению. По этому вопросу даже Шеллинг с Гегелем не спорят. Конец Великой Поэмы, авторство которой Шеллинг приписывает Мировому Духу, не за горами.

Слова эти были глубоко прочувствованы. Пётр Яковлевич не сомневался, что таинственный час действительно приближается, и даже решил внести в историю свою лепту. На эту встречу на Девичьем поле он принес рукопись своих «Философических писем», чтобы передать их Андросову. Вдруг тот решится опубликовать их в «Московском наблюдателе».

— Не помню такой теплой весны, — проговорил Погодин. — Не помню, чтобы когда-нибудь в середине апреля вот так сирень расцветала.

— Это у нас апрель, а в Европе сегодня уже 1 мая, — заметил профессор Печерин.

— В чем-то мы отстаем от Запада на 12 дней, а в чем-то — на 12 веков! — проронил Чаадаев. — Примерно столько столетий минуло с тех пор, как в Римской империи повально стали освобождать рабов. А у нас рабство и поныне цветет как майская сирень.

— Но подумайте только, — горячо возразил Андросов, — как народ наш преобразится после того, как это рабство повсеместно отменится и крестьянские дети отправятся в школы!

— А у меня, признаться, воображения не хватает это представить, — уныло выговорил Печерин. — Везде это холопство, отовсюду оно прет и повсюду все подавляет. Я тут раз возвращаюсь домой и вижу — на крыльце сидит нищая старуха. Оказалась моей крестьянкой из села Навольнова.

«Видишь ты, батюшка, — говорит, — староста-то наш хочет выдать дочь мою Акулину за немилого парня, а у меня есть другой жених на примете, да и сама девка его жалует. Так ты вот сделай милость да напиши им приказ, чтоб они выдали дочь мою Акулину за парня такого-то».

Я взял листок бумаги и написал высочайший приказ: «С получением сего имеете выдать замуж девку Акулину за парня такого-то. Быть посему. Владимир Печерин». В первый и последний раз в моей жизни я совершил самовластный акт помещика и отослал старуху. Весь этот наш с вами протест, господа, в рамках того же барства протекает. Не имеем мы никакой опоры, чтобы вырваться из этой трясины.

— Опора — в религии, — многозначительно возразил Чаадаев. — На Западе первые случаи освобождения были религиозными актами, они совершались перед алтарем, и в большинстве отпускных грамот мы встречаем выражение: pro redemptione animae — ради искупления души. А у нас закабаление идет при полном попустительстве церкви.

— А мне иногда кажется, что это размеры погубили Россию, — заметил Печерин. — У нас народ никогда всерьез с властью не боролся, просто бежал на Восток, бежал на Дон, к казакам. В такой ситуации образованным людям не остается ничего другого, как бежать на Запад.

В 1831 году Печерин окончил филологический факультет Петербургского университета, а в 1833-м уехал на стажировку в Берлинский университет.

«Оставь надежду всяк сюда входящий!» — вырвалось у Печерина, когда прошлым летом он, возвращаясь после стажировки домой, пересек германскую границу и оказался в пределах Российской империи.

В тот же миг он ясно осознал, что не сможет в ней оставаться, и через полгода после начала своей профессорской карьеры в Московском университете окончательно решил оставить Россию. Разрешение съездить на лето в Берлин Владимир Сергеевич получил довольно быстро и через месяц собирался навсегда покинуть страну. Распространяться об этом он, однако, не стал и лишь заметил:

— Помните, как Мельгунов в «Путевых очерках» описал свое первое чувство, с которым сошел с корабля на европейскую землю?

— Не помню, но могу догадаться, — усмехнулся Чаадаев.

— Он писал о «неизъяснимом чувстве блаженства», о «чувстве заключенного, который после долгого заточения вдруг был выпущен на свет Божий», что-то в этом роде.

— Надо же! — удивился Чаадаев. — И цензура пропустила!

6 (18) мая

Москва

Пушкин отогревался душой в атмосфере неспешного уклада нащокинского дома, где никто не торопился вставать, а встав, чем-то важным заняться. Первые три дня Пушкин с Нащокиным только домоседничали и играли в вист, хотя дел было намечено немало. Нужно было побывать в архиве Коллегии иностранных дел, разобраться с распространением «Современника», который в Москве продавался еще хуже, чем в Петербурге, а также встретиться с некоторыми авторами «Московского наблюдателя» и постараться заинтересовать их своим журналом.

В числе множества приглашений, пришедших Нащокину на имя Пушкина в эти дни, было получено приглашение и от Чаадаева. С него Пушкин решил начать свои выезды.

42-летний Чаадаев жил во флигеле дома Левашовых, на Новой Басманной улице.

С Пушкиным Чаадаев познакомился в 1817 году, когда вступил в расположенный в Царском Селе лейб-гусарский полк. Все офицеры были на короткой ноге со старшими лицеистами, прозванными Чаадаевым «философами-перипатетиками» за их пристрастие к прогулкам по тенистым царскосельским аллеям.

Но с Пушкиным, как раз завершавшим в том году свою учебу, Чаадаев сблизился особенно. Покоренный его живостью и поэтическим талантом, Пётр Яковлевич очень хотел пристрастить юношу к своим идеям, зародившимся в 1813 году в занятом русскими войсками Париже: у человечества нет иного пути, кроме европейского. Любой другой путь ведет в никуда!

Пушкин, казалось бы, так же восхищенный глубокомыслием своего друга, оставался большей частью при своем мнении. Друзья спорили о значении религии, о судьбах России и Европы, спорили жарко и аргументированно и каждый раз удивлялись, особенно Чаадаев: как это его собеседник отказывается понимать очевидное?!

Чаадаев часто сетовал на то, что им с Пушкиным так и не удалось соединить их жизненные пути, что не пошли они рука об руку.

Он и сейчас готов был повторить своему гостю эти слова. Он был убежден, что предложи тот ему, Чаадаеву (а не Гоголю), стать вторым лицом в «Современнике», публика набрасывалась бы на журнал как на горячие бублики. Но Пушкин без восторга относился к «Философическим письмам» своего друга, и темы сотрудничества благоразумнее было бы не затрагивать.

Между тем совсем удержаться от проблемы распространения своих идей Чаадаев не мог и не преминул поделиться наболевшим.

— Сегодня я к себе Андросова жду. Он мне рукопись должен вернуть — русский перевод моих «Философических писем». Не берет «Наблюдатель» мою работу.

— Опомнитесь, Пётр Яковлевич. Нет цензора, который такое пропустил бы. Андросов тут ни при чем. Это я вам как издатель говорю. Вы не представляете, с какой чиновнической тупостью приходится по журнальным делам сталкиваться… Хочется порой плюнуть на Петербург и удрать в деревню.

— Не представляю, как бы вы могли себе это позволить с вашим семейством…

— Отчего же? Что вы имеете в виду?

— Такие супруги, как ваша, Александр Сергеевич, для затворничества не созданы… Поручусь, немало у вас с ней забот.

— Да какие там заботы? Расходов, конечно, семья немалых требует, но я очень счастлив в браке.

— Правда? Охотно вам верю, хотя сам я к браку не расположен.

— Но почему? — Александр Сергеевич оживился, получив неожиданную возможность задать давно вертевшийся на его языке вопрос. — Вы были блестящим офицером, Пётр Яковлевич, вы — герой войны. Выправка у вас, вкус в одежде необыкновенные, наконец, вы и танцор замечательный. Не раз про себя это отмечал. И, как вы знаете, мой Онегин некоторые ваши черты унаследовал. У вас блестящий ум философа, но вы притом не какой-нибудь книжный червь вроде Канта, который на смертном одре благодарил Бога за то, что в жизни ему не пришлось совершать нелепых телодвижений, лишенных метафизического смысла… Не может же быть, что вы никогда не состояли с какой-либо особой в романтической связи? Неужели и вы не находите в определенных движениях никакого смысла или я просто не все знаю? Ответьте мне, Пётр Яковлевич: была ли в вашей жизни любовь?

Чаадаев приподнял брови и ответил:

— Помните, как сказано у Экклезиаста: «Чего еще искала душа моя, и я не нашел? — Мужчину одного из тысячи я нашел, а женщину между всеми ими не нашел».

— Замечательные слова, но они все же никого пока не заставили от самого поиска отказаться, а некоторые, как я, например, даже готовы с этими словами и поспорить.

— Дорогой Александр Сергеевич, — медленно выговаривая каждое слово, ответил Чаадаев, глядя Пушкину прямо в глаза, — когда я умру, вы все сами узнаете.

В этот момент слуга Чаадаева Иван Яковлевич, которого за его благородную осанку, ум и манеры все всегда принимали за барина, доложил о приходе бывшего любомудра, главного редактора «Московского наблюдателя» Василия Петровича Андросова.

Андросов степенно подошел к беседующим. Он церемонно пожал руку хозяину и лишь затем протянул ее Пушкину.

Андросову было за что себя уважать. По происхождению мещанин, дворянскую грамоту он получил вместе с университетским дипломом, а нынешнего своего положения издателя и ученого достиг напряженным трудом.

Писал Андросов на самые разнообразные темы, начиная философией Канта и кончая хозяйством России. Репутацию добросовестного автора и беспристрастного исследователя ему принес изданный в 1832 году справочник «Статистическая записка о Москве», в котором приводились исчерпывающие сведения о Первопрестольной: климат, состав населения, число храмов, театров и даже самоубийств.

Пушкин держал в своей библиотеке эту книгу, даже почти до половины разрезал в ней листы, но до чтения дело так и не дошло. Весь этот энциклопедизм, сказавшийся также и на облике «Московского наблюдателя», особого вдохновения у Пушкина не вызывал.

Взглянув в проницательные, но поблекшие глаза редактора «Московского наблюдателя», Пушкин живо вспомнил другого Андросова — юного тщедушного студента, по памяти цитирующего Шеллинга. Тогда в нем сверкала какая-то искра, тогда его глаза горели.

— Пожалуй ведь, мы не встречались с вами со времен общества любомудров? — улыбнулся Пушкин.

— А вы помните еще наше «тайное общество»? Помните споры о Канте и Шеллинге до утра?

— До утра я, конечно, с вами, философами, не досиживал; диалектика все же — не вист, но то, что «Мировой Дух пишет не столько историю, сколько поэму», это я усвоил.

— Что ж, вы ухватили главное, — улыбнулся Андросов. — Как сказал великий Шеллинг, «поэтический вымысел творит действительность»! Вы, поэты, — главные поверенные Мирового Духа! Не чета нам, философам и статистикам.

— Да, — подтвердил Чаадаев, поймав на себе ироничный взгляд Андросова, — в этом вопросе у Шеллинга с Гегелем решительное расхождение. По Гегелю, Вселенский Дух пишет ученый трактат, пишет «Феноменологию духа», а по Шеллингу — Поэму.

— Однако Гегель, как я вижу, излишней скромностью не страдал, — усмехнулся Пушкин. — А кого, интересно, Шеллинг занес в соавторы Мирового Духа, коль скоро сам на эту роль не претендовал?

— Ну как, кого? Шекспира, Гёте, Гомера, — стал вспоминать Чаадаев.

— Имя Гомера Шеллинг, конечно, не раз упоминает, — заметил Андросов. — Но в том отрывке, где идет речь о Великой Поэме Мирового Духа, он говорит только о Новом времени. Давайте проверим. Вы не дадите мне «Философию искусства», Пётр Яковлевич?

Чаадаев подошел к полке, вытянул нужный томик и протянул Андросову, который быстро разыскал нужное место.

«В искусстве мы имеем как документ философии, так и ее единственный извечный и подлинный органон… Всякий великий поэт призван превратить в нечто целое открывающуюся ему часть мира и из его материала создать собственную мифологию; мир этот находится в становлении, и современная поэту эпоха может открыть ему лишь часть этого мира; так будет вплоть до той лежащей в неопределенной дали точки, когда Мировой Дух сам закончит им самим задуманную великую поэму и превратит в одновременность последовательную смену явлений нового мира…»

— Видите, я был прав, здесь о «новом мире»…

Андросов остановился, ища абзац, с которого хотел продолжить.

— Вот так тему подбросил нашему брату Шеллинг! — воскликнул Александр Сергеевич. — Мировой дух посещает гениев разных веков и дарит им идеи, должные однажды предстать в своем единстве! Какой потрясающий роман можно написать об этом! Гоголю, что ли, эту тему подарить или самому взяться?

— А вот послушайте, что дальше написано, — продолжал Андросов.

«Для пояснения приведу пример величайшего индивидуума нового мира. Данте создал себе из варварства и из еще более варварской учености своего времени, из ужасов истории, которые он сам пережил, равно как из материала существующей иерархии собственную мифологию и с нею свою божественную поэму… Так же и Шекспир создал себе собственный круг мифов из исторического материала своей национальной истории… Сервантес создал из материала своего времени историю Дон Кихота, который до настоящего времени, так же как и Санчо Панса, носит черты мифологической личности. Все это вечные мифы. Насколько можно судить о гетевском „Фаусте“ по тому фрагменту, который мы имеем, это произведение есть не что иное, как сокровеннейшая, чистейшая сущность нашего века».

— У меня такое ощущение, господа, — внушительно произнес Чаадаев, — что «точка» в Поэме будет поставлена в самое ближайшее время.

— С чем же связано у вас такое предчувствие? — поинтересовался Андросов.

— Ну как, с чем? Во-первых, и Шеллинг, и Гегель конца истории всегда с часу на час ожидали. «Иссякла чреда новых духовных формаций» — так ведь, кажется, у Гегеля говорится? Да и видно это. В наше время все основное понято и сформулировано…

Чаадаев запнулся. Он хотел было сказать, что со своими «Философическими письмами» потому хочет сейчас выступить, что время пришло, и только ждет, чтобы его всколыхнули, но, не встречая в собеседниках сочувствия, вместо этого спросил:

— Вот вы думаете, отчего Шеллинг книг больше не пишет?

— Вы хотите сказать, что это не его личная проблема, а просто самой философии уже нечего через него сказать?

— Верно. Но у Искусства, похоже, еще найдутся слова, — многозначительно произнес Чаадаев. — Вы не думаете, что Шеллинг сам хочет поставить точку в Великой Поэме? Вы вообще слышали, что Шеллинг обратился к поэзии?

— Слухи такие до меня доходили, — подтвердил Андросов. — Мельгунов говорил, что направляется в Германию, отчасти чтобы и этот вопрос выяснить. Может быть, и выяснил уже.

Мюнхен

Мельгунов действительно собирался задать Шеллингу этот деликатный вопрос, но в силу спонтанности своего образа жизни почти за год пребывания в Германии до Мюнхена так и не добрался. В этот момент он наслаждался общением с берлинскими литераторами и учеными.

Сам же Шеллинг ни о какой поэме не помышлял и, напротив, укрепился в решении возобновить редактирование своих старых работ, не строя при этом каких-то определенных издательских планов.