Усмешка тьмы

Рэмси Кэмпбелл, 2007

Саймон – бывший кинокритик, человек без работы, перспектив и профессии, так как журнал, где он был главным редактором, признали виновным в клевете. Когда Саймон получает предложение от университета написать книгу о забытом актере эпохи немого кино, он хватается за последнюю возможность спасти свою карьеру. Тем более материал интересный: Табби Теккерей – клоун, на чьих представлениях, по слухам, люди буквально умирали от смеха. Комик, чьи фильмы, которые некогда ставили вровень с творениями Чарли Чаплина и Бастера Китона, исчезли практически без следа, как будто их специально постарались уничтожить. Саймон начинает по крупицам собирать информацию в закрытых архивах, на странных цирковых представлениях и даже на порностудии, но чем дальше продвигается в исследовании, тем больше его жизнь превращается в жуткий кошмар, из которого словно нет выхода… Ведь Табби забыли не просто так, а его наследие связано с чем-то, что гораздо древнее кинематографа, чем-то невероятно опасным и безумным.

10: Торфяники

В электричке мне выпадает сомнительная честь сидеть напротив какого-то долговязого подростка, который на протяжении трех часов залипал в игру на своем ноутбуке. У него такие длинные ноги, что его коленки упираются в мои. Я пытаюсь отвлечься на пейзаж за окном, но в сером безликом небе нет ни капельки утешения. Дорога выглядит настолько однообразной, что я теряю ощущение пространства и времени. На Манчестер-Пикадилли я понимаю, что сыт поездами по горло, и на своих двоих добираюсь через весь город до станции Виктория, торопливо лавируя между спешащими на обед обывателями. На поезд я еле-еле успеваю, запрыгиваю в последний вагон. Под аккомпанемент собственной одышки я, минуя ряды клерков, уткнувшихся в свои экранчики, добираюсь до ближайшего свободного сиденья и бухаюсь на него. Звонит телефон.

— Алло? — выдыхаю я с трудом.

— Кажется, вы удивлены? Или чем-то обеспокоены?

— Ни то, ни другое, — я делаю глубокий вдох. — Если вы, конечно, не звоните, чтобы сказать, что все отменяется.

— И как вам такое в голову пришло?

— Не знаю. Как-то.

— Ладно, замнем. Вы оставили мне сообщение?

— Да. Я назвал вам время приезда.

— Только и всего? Час дня, я помню. Ну, и где вы сейчас?

— Отъезжаю от Манчестера.

— Выйдите на той остановке, что после следующей.

— Что-то вы рамсы путаете. Мне нужно выйти на Мамс.

— Нет, — холод, звучащий в его голосе, буквально просачивается мне в ухо — кажется, он недоволен тем, что я вывернул его шутку наизнанку. — На той, что после следующей, — и Чарли Трейси дает отбой.

Поезд приближается к станции, напоминающей какой-то грубый набросок — начатый, но не завершенный проект. Под стальными навесами ютятся скелетоподобные лавчонки. Солнце вспыхивает на хромированных поручнях и бьет мне прямо в глаза, и прежде чем я смаргиваю эту болезненную белизну, мы уже подъезжаем к следующей, нужной мне остановке. Выглядит так же, как предыдущая. По крайней мере, я ощущаю твердую платформу под ногами, какой бы призрачной она ни была. По бетонному пандусу разбросан с десяток листовок, призывающих ВЗРЫВАТЬ МЕЧЕТИ и ОБЪЕДИНЯТЬСЯ БЕЛЫМ МЕНЬШИНСТВАМ. Пандус сбегает вниз, к улице, к ближайшему дому — вытянутому зданию без окон, чья серая кладка — почти такого же цвета, как хмурое небо над головой. Едва я ступаю на пандус, белый автофургон-развалюшка, припаркованный в тени здания прямо на разделительной линии, подмигивает мне фарами. На ржавом борту фургона все еще читается надпись «МУЛЬТФИЛЬМЫ, КИНО — ВЕСЕЛЬЯ ПОЛНО».

На сиденье водителя с трудом умещается мужчина — на нем серый спортивный костюм слоновьего размера; круглое лицо с мелкими чертами собрано в такую образцовую маску недовольства, что всякое дружелюбие хочется оставить при себе. Когда я залезаю к нему на переднее сиденье, то чуть не сбрасываю на пол массивный старый кинопроектор.

— Вели показ сегодня? — спрашиваю я, пока он открывает дверь и спрыгивает на дорогу.

— Нет, с чего вы взяли, — бурчит он в ответ. Я жду, пока он вразвалочку шагает к задним дверям фургона, отпирает их и ставит кинопроектор внутрь. Нутро фургона пусто. На полу я замечаю небольшой отрезок пленки — видимо, слетевшей с бобины проектора. Бросаю взгляд в зеркало заднего вида, убеждаюсь, что Чарли не смотрит, и поднимаю ее. Короткая — всего семь или восемь кадров; я не успеваю еще ничего рассмотреть, как задние двери с грохотом захлопываются, борта фургона сотрясает дрожь, из-за которой я чуть не роняю пленку. Но все же успеваю аккуратно смотать находку и сунуть в задний карман.

Чарли возвращается на водительское место. Оценивающе смотрит на меня, цыкает зубом.

— Деньги вперед, — коротко сообщает он.

Ничего не попишешь: я передаю ему конверт с новенькими, только-только из банка, хрустящими купюрами, он внимательно пересчитывает их. Надеюсь, интервью будет стоить того.

За окнами фургона — безрадостный пейзаж. Серое небо по-прежнему нависает над нами, городские виды все чаще перемежаются угрюмыми лесопарковыми зонами. Плавно, практически без зримого перехода, моим глазам предстал торфяник, поросший молодым вереском — наверняка весь в гадюках, выжидательно свернувшихся почти на каждой кочке. Торфяник черный и, насколько я могу судить, простирается от горизонта до горизонта. Одинокая придорожная стоянка, забавно контрастирующая с окружающей природой, пуста, если не считать фургона Чарли и старого столика для пикников с изрезанной вдоль и поперек деревянной столешницей.

Мы выходим. Чарли идет к столику и занимает большую часть скамейки, обращенной к дороге. Я же сажусь напротив.

— Мы здесь не случайно, — сообщает он. — Это что-то вроде моего личного места для уединенного времяпрепровождения. Здесь мобильный не ловит, — он ухмыляется. — А ведь они знай себе ждут, когда я выйду на связь.

— А о ком речь? — не совсем понимаю я.

— Ну вот, пожалуйста: какой-то чудик написал мне вчера посреди ночи и сказал, что хотел бы продать кое-какие фильмы, что могут показаться мне интересными. Прислал адрес, но когда я приехал по нему, оказалось, что дома с таким номером не существует. Я только что оттуда. Поэтому и захватил проектор — проверить на месте, есть ли там что-нибудь стоящее.

Его в открытую обвиняющий тон заставляет меня призадуматься.

— Погодите-ка, это не об этом ли сообщении вы меня сразу спросили? Вы что, подумали, что его оставил я?

— Ну, я же вас не знаю, — его взгляд тяжелеет. — Просто загвоздка в том, что, по словам этого неизвестного шутника, среди фильмов на продажу были и картины Табби Теккерея… Немного подозрительное совпадение, правда?

Под его тяжелым взглядом меня начинают терзать кое-какие подозрения.

— Продавец представился?

— Да, каким-то дурацким именем, вроде тех, какими в Интернете подписываются. Это точно были не вы?

— Не я, но, возможно, часть моей вины тут есть. Не стоило вас в это впутывать.

— Впутывать? Во что?

— В один спор о том, какой из фильмов с Табби вы использовали в альманахе. Вот почему я спросил вас об этом по телефону.

Чарли почему-то отводит взгляд, делая вид, что смотрит на дорогу… или, быть может, на торфяник. Может, он использовал фильм, игнорируя авторские права?

— Это спор в Интернете, — уточняю на всякий случай я, — и я просто решил отстоять правду.

— Вот как.

— Простите, если доставил вам лишние хлопоты. Вас, наверное, не стоит упоминать в книге?

— В книге? Ну, назовите меня Чак Трейс. Посмотрим, признает ли кто.

Не уверен, что моя улыбка уместна, но я улыбаюсь. Возможно, именно это проявление человечности с моей стороны сподвигает его перейти прямо к делу:

— Ну так что, приступим к тому, ради чего мы здесь, а?

— Если честно, сгораю от желания посмотреть что-нибудь с участием Табби.

— Может, сначала послушаете о нем? — Трейси наклоняется через стол, понижает голос, и под его локтями хлипкая древесина столешницы жалобно поскрипывает. — Знаете, что я вам скажу — так, для разогрева? Мой дед однажды видел его вживую.

— Вот как? — удивляюсь я, памятуя о том, что все, что скажет мне этот человек, может быть сильно приукрашено. — На сцене?

— В Манчестере. Табби официально выступал на публике в первый и последний раз тогда. Если верить дедушке, там чуть бунт не вспыхнул.

— Почему? Из-за того, что Табби объявил об уходе?

Трейси хохотнул как-то по-знакомому.

— Потому что он их чересчур завел.

— Завел? — повторил я эхом.

— Понимаю, звучит двусмысленно, — Трейси хихикнул еще разок. — Он сделал так, что они стали подшучивать друг над другом. Заставил их так сильно смеяться, что некоторые попросту не смогли остановиться.

— Но вы сказали — бунт…

— Часть публики повалила на улицу. А кто-то так и остался покатываться со смеху внутри. Директору театра пришлось вызвать полицию. Мой дед сказал, что обстановочка сложилась погорячее, чем тогда, когда гремели забастовки. Он, кстати, никогда не ладил с профсоюзами.

— Это ведь было не то представление, на котором был Оруэлл Харт?

— Нет, это было другое, неофициальное, на юге страны. Табби не то чтобы гастролировал — скорее, спасался бегством. Не все соглашались принять его, когда узнавали о приезде Теккерея.

— И что же такого было в этих его представлениях?

— Я покажу вам. Но позже.

Как только искусительный огонек в глазах Трейси угас, я произнес:

— А я как раз раздумывал, что же такого в нем нашел Харт.

— В одном из интервью голливудской газетенке Харт заявил, что Кистоунские копы по сравнению с Табби — просто горстка святош. Вот так он, собственно, и продал его Маку Сеннету. И все-таки вы не знаете, как Табби вел себя на встрече с Хартом. Пытался унять свою натуру изо всех сил.

— Всего лишь пытался?

— Вы же видели его на моей кассете?

— Ну да.

От ветра серая шкура торфяного болота идет рябью, начинают содрогаться распахнутые двери фургона — будто кто-то невидимый пытался пробраться внутрь. Пригладив растрепавшиеся волосы, Трейси говорит:

— Это он выступал далеко не на полную катушку. Умеренная серединка.

— В таком случае, хотел бы я посмотреть на него, когда он уходит в полный отрыв.

Трейси открывает рот, обнажая нижнюю десну и зубы, но пока я недоумеваю, что должно означать это выражение, к нему возвращается дар речи:

— Мой дедушка не давал папе смотреть фильмы с Табби, даже те, которые у нас были.

— У вас есть какие-то догадки, почему некоторые из них были запрещены?

— Люди вроде дедушки подняли шумиху. На том неудавшемся выступлении случился сердечный приступ у нескольких женщин… от смеха. Кое-кто начал глубоко копать, и много всего интересного попало в газеты. На показах его фильмов часто случались казусы. А в одном кинотеатре в Экклсе вроде как произошло нечто такое, о чем даже в газетах написали далеко не всю правду.

— Да, в наши дни такое не укрылось бы от публики.

— Да в наши-то дни что угодно можно спрятать под ковер, — не соглашается со мной Трейси. — Мир показывают не таким, какой он есть на самом деле, а таким, каким его хочет видеть большинство.

— В таком случае странно, что вы не рассказали правду о Табби в «Золотом веке юмора».

— Наверное, надо было. Я интересовался им именно потому, что у него были проблемы с законом. Но я был слишком юн. Хотелось как-то обелить его. Но да, именно из-за этих повсеместных запретов его карьера пошла под откос.

— И что же случилось с ним потом? — спрашиваю я, когда пауза затягивается.

— Он писал сценарии для юмористических короткометражек. Некоторые даже шли в работу. Но сделать полноценный фильм ему не позволяли. Он подбил Хэла Роуча на фильм «Пусть себе смеются», но заметить его в этой ленте можно только в конце, да и то — если спецом присматриваться. Там он за рулем машины. Играет водителя.

— А дальше?..

— Дальше он пытался скормить пару идей Стэну Лорелу, но тому они не пришлись по душе. Тогда Табби подался в цирковые артисты. — За спиной Трейси гладь торфяника рябит, словно некачественное изображение на старом телеэкране. Дверцы фургона снова поскрипывают. — Хотел таким образом вернуться к истокам.

— Я думал, он устроился в мюзик-холл, — коль скоро единственной реакцией Трейси на мои слова служит чуть отвисшая нижняя губа, я пробую закинуть еще одну удочку: — А откуда вам все эти подробности известны?

— От парня по имени Шон Нолан. Он продал мне фильмы с Табби.

— Как думаете, мне стоит лично поговорить с ним?

— Лично поговорить? — уголки губ Чарли резко взлетают вверх, будто вздернутые рыболовными крючками. — Да дерьмо вопрос. Не вижу причин, почему бы хоть прямо сейчас к нему не съездить.

— А потом вы покажете мне какой-нибудь фильм с Табби?

Ухмылка Чарли увяла, зато в глазах появился какой-то непонятный блеск.

— Хотите, значит, увидеть, из какого теста он был сделан.

— Все, что вы могли бы продемонстрировать мне, пришлось бы очень даже к мес…

Я не то чтобы недоговариваю — я мигом забываю, как оканчивается начатое мною слово, потому что Трейси вдруг встает и хватается за живот обеими руками. Поначалу я думаю, что у него какой-то приступ — и только потом понимаю, что он весь трясется от беззвучного смеха. Его губы поначалу крепко сжаты — но вот они разъезжаются в стороны, как ставни, открывая полосу зубов. Это уже не вполне улыбка — скорее, оскал, да и в прорывающихся наружу смешках есть что-то не вполне человеческое, что-то от гиены или шакала. Наконец, как гром посередь ясного неба, следует раскат нечеловечески громкого хохота — и даже меня этот неожиданно живой и четкий звук, столь невообразимый здесь, в торфяниках, повергает в нервную дрожь. Я весь так и подскакиваю — колено больно ударяется о столешницу.

— Какого черта! — вскрикиваю я, хватаясь за ушибленное место.

Он мигом смолкает и как-то сникает — будто этой гротескной сценки и вовсе не было.

— Вот так, — заявляет он отстраненным голосом. — Вот так это и бывает. А хочешь больше?

— Хочу, — произношу я, опомнившись, — только, может, теперь лучше мне сесть за руль?

— Ну нет. Ни за что не выпущу проектор из виду. Он мой самый старый и самый лучший друг. Кормилец.

Мы идем к фургону, Чарли останавливается у задних дверей, открывает их и кивает мне — мол, залезай.

— Путь недалекий, — успокаивает он, когда я оказываюсь внутри, и захлопывает створки — отрезая меня от света внешнего мира.