Усмешка тьмы

Рэмси Кэмпбелл, 2007

Саймон – бывший кинокритик, человек без работы, перспектив и профессии, так как журнал, где он был главным редактором, признали виновным в клевете. Когда Саймон получает предложение от университета написать книгу о забытом актере эпохи немого кино, он хватается за последнюю возможность спасти свою карьеру. Тем более материал интересный: Табби Теккерей – клоун, на чьих представлениях, по слухам, люди буквально умирали от смеха. Комик, чьи фильмы, которые некогда ставили вровень с творениями Чарли Чаплина и Бастера Китона, исчезли практически без следа, как будто их специально постарались уничтожить. Саймон начинает по крупицам собирать информацию в закрытых архивах, на странных цирковых представлениях и даже на порностудии, но чем дальше продвигается в исследовании, тем больше его жизнь превращается в жуткий кошмар, из которого словно нет выхода… Ведь Табби забыли не просто так, а его наследие связано с чем-то, что гораздо древнее кинематографа, чем-то невероятно опасным и безумным.

12: Эрос

Чарли Трейси я так и не дождался.

Бродя в раздумьях по кладбищу, я вдруг осознал, что могу попросту не попасть домой. Найденный телефон я бы оставил в церкви, если бы не обнаружил, что дверь заперта — странные прихожане тихо улетучились, пока я обыскивал окрестности. В конце концов я оставил мобильник в самом темном углу кузова фургона — коль скоро водительская дверь самолично захлопнулась ранее, и поспешил вниз по холму. Мне пришлось ждать почти час поезда в Манчестер — лондонский уехал, а без него я никак не смог бы поймать следующую в Эгхем электричку.

Что ж, придется искать пристанища у Натали.

Похоже, по Темзе шастает тот же самый прогулочный пароход, что и в прошлый раз. И я почти уверен, что тот же самый луноликий гуляка ухмыльнулся мне из иллюминатора. Я давлю на кнопку звонка, ожидая увидеть Натали или Марка, но когда дверь открывается, вижу какого-то мужчину.

Он выше меня, шире в плечах, с лаково блестящими короткими черными волосами. Застегнутое на все пуговицы черное пальто сужается книзу, вдобавок его обветренное лицо почти идеальной квадратной формы — все это делает его похожим на змею.

— Спасибо, что открыли, — говорю я и пытаюсь проскользнуть внутрь мимо него.

— Вы к кому? — с подозрением спрашивает он, преграждая мне проход. Выражение лица у него при этом — как у типичного держиморды.

Я утомлен и немного сбит с толку всем произошедшим, и этот тип меня совсем не радует.

— А что, по-вашему, я не могу жить здесь?

Он преграждает мне путь рукой и обращает взгляд к табличкам с именами жильцов.

— Если вы живете здесь, назовитесь.

— А я и не сказал, что я живу. Я спросил, почему это я не могу тут жить.

— Чутье, старина. В моей работе без него никак.

Мне отнюдь не интересно, кем этот чурбан работает.

— Что ж, в этот раз твоя чуйка тебя подвела. А теперь, извини меня…

— Не извиню, — говорит он и закрывает дверь у себя за спиной.

Я смеюсь, но меня напрочь заглушает гудок парохода.

— Ты что, прикалываешься так, приятель? А ну, завязывай.

— Я хочу, чтобы вы ушли, немедленно, у меня на глазах, — чеканит он.

— Да кто ты, мать твою, такой? — возмущаюсь я.

— Вам я могу адресовать тот же самый вопрос — без ненужной плебейской лексики.

Интересно, это от злости он так побледнел, или дело в диодном освещении? А еще эти его волосы — они сошли бы за клоунский парик, если бы не длина и цвет.

— Я к Натали Хэллоран.

— Она меня о вас не предупредила, — говорит он, и прежде чем я успеваю спросить, с какой стати она вообще должна его о чем-то предупреждать, добавляет: — Вы все еще никак не назвались.

Потому что имею на это полное право, кретин.

— Айви Монсли, — стараясь звучать максимально убедительно, говорю я.

Он оборачивается и тычет в звонок напротив таблички с именем Натали затянутым в черную кожу перчатки пальцем. Я корчу недовольную мину его спине.

— Кто? — спрашивает ее иссушенный электроникой голос.

— Налати, это Николас. У меня тут парнишка, говорит, что ты его знаешь.

— А как его зовут?

— Он утверждает, что Айви Монсли.

— Не знаю никого с таким именем.

— Натали, это я, Саймон! — со смехом встреваю я.

Он поворачивает свой тяжелый профиль ко мне.

— Тогда почему вы назвались иначе?

— Натали знает почему. Такая шуточка. Между нами.

Возможно, она не оценила ее — потому как долгое время из интеркома ничего не доносится, кроме плеска воды. Пауза как-то уж слишком затягивается, но потом Натали все же говорит:

— Все в порядке, Николас, я его знаю. Пусть идет.

Наружная дверь с жужжанием открывается, но Николас загораживает собой проход:

— Ты уверена, что стоит пускать его, когда вы с Марком одни? Как по мне, он выглядит подозрительно.

— Да, уж с ним-то я смогу сладить.

Когда этот невыносимый Николас с его неуместной заботой пропускает меня к двери, я хватаюсь за ручку. Дергаю ее на себя. Дергаю еще раз. С трудом удерживаюсь от того, чтобы пнуть — он такой жест вряд ли оценит.

— Из-за тебя ее снова замкнуло, ковбой, — хмыкаю я.

Невыносимо неспешно, будто в замедленной съемке, он снова обращается к табличкам и снова давит на кнопку. Я крепко сжимаю кулаки.

— Ну, что там у вас еще? — устало спрашивает Натали несколько мгновений спустя.

— Твой друг, похоже, не смог войти.

— Вы, двое, сдурели там внизу?

Входя, я стараюсь оставить все свое раздражение за порогом. Конечно, мое отношение к этому типу никак не сможет навредить карьере Натали, но едва мы оказываемся в коридоре, я оборачиваюсь к нему:

— Она прошла собеседование?

— Да, конечно. Она нам подходит.

— Саймон! — Натали окликает меня с лестничной клетки. — Ты что, пришел остаться на ночь?

— Жду тебя на работе, Налати, — просекает все сразу Николас, поднимая руку — не то в прощальном, не то в предупреждающем жесте. — У тебя есть мой номер, не стесняйся звонить.

Все, что есть у нее, есть и у меня, так и подмывает меня ввернуть, но я молчу. Николас уходит — скрип кожаного пальто сопровождает его дурацким саундтреком до самого Тауэрского моста. Натали провожает его взглядом, затем смотрит на меня. Ее первые слова не дышат радушием:

— Саймон! Что ты творишь?

— Прости, если спугнул этого агента Людей-в-Черном. Не ожидал, что он заявится сюда.

— Заходи уже, — тихо-тихо говорит она и отступает на шаг назад. Едва дверь закрывается за нами, она продолжает не повышая голоса: — Мы с Марком поужинали с ним, а потом он вернулся сюда, выпить пару бокалов. Что-нибудь еще, о чем ты хотел бы знать?

— Мне послышалось, или он называл тебя Налати?

— О, да. Он присылал мне валентинки в школе. Страдал дислексией, поэтому я всегда знала, кто их посылал. Такая шуточка. Между нами.

Я ведь сказал то же самое Николасу — она повторила за мной намеренно, или это просто совпадение? Желая поскорее закрыть вопрос, я подвожу черту:

— В общем, денек удался.

— Да, ему понравились мои работы.

— Дурак бы он был, если бы не понравились.

Мы целуемся. Ее язык оставляет на моих губах слабый привкус алкоголя. Она за руку ведет меня в гостиную.

— А как твой день?

— Долгий и какой-то непонятный. Честно, не знаю, что и сказать о нем.

— Раз так, не говори ничего. Выпьешь? Или сразу в кроватку?

— Второй вариант мне больше по душе.

— Постарайся сильно не шуметь.

Смысл ее слов доходит до меня, пока я иду к ее спальне. Пока она моется, я сижу на софе и жду. Легкий, еле уловимый запах кожи указывает на то, что Николас побывал здесь до меня… но сама возможность абсурдна.

Включив телевизор, я приглушаю звук, чтобы не разбудить Марка. Еще до того как экран светлеет, я на слух распознаю песенку «Один чудесный день в году» из «Пижамной игры»^[6], но вскоре приходит Натали, и вместе с ней — моя очередь. Оставив немых комиков с их неуклюжей возней на экране, я чищу зубы автоматической щеткой из шкафчика за зеркалом. Покончив с приведением себя в порядок, я на цыпочках крадусь обратно в спальню — и слышу заспанный голос:

— Кто там?

— Спи, Марк, — отвечает Натали. — Завтра рано вставать.

— Но кто там пришел?

— Это я, Саймон.

— Я хотел тебе кое-что показать на компьютере.

— Сейчас уже поздно, — вмешивается Натали. — Иди спать.

— Я непременно посмотрю завтра! — обещаю я Марку и ныряю в спальню Натали.

Она приглушила свет. В полумраке стилизованные розы на простынях и обоях светятся — как и ее большие глаза. Но я так вымотался за день, что, скорее, меня просто подводит зрение — картинка тускнеет, как на мониторе с пониженной в целях энергосбережения яркостью. Я раздеваюсь и складываю свои вещи поверх одежды Натали на стул в изножье кровати. Скользнув под одеяло, я льну к ней, но она отстраняется, прижимает палец к моим губам и шепчет:

— Давай сперва убедимся, что он спит.

Я опускаю голову на подушку и кладу руку на ее голое плечо. Мы смотрим друг другу в глаза, и в душе у меня наконец-то, впервые за этот долгий день, воцаряется покой.

— Стоило туда ехать? — тихо спрашивает она.

— Пожалуй, да. Меня снабдили кое-какими сведениями. Но фильм, увы, я не раздобыл. Надеюсь, Марк не расстроится.

— С чего бы ему расстраиваться?

— Я пообещал показать ему тот фильм с Табби еще раз, но кассета каким-то образом испортилась. Одним словом, Табби стерся.

— Может, он позабудет. Он все время пытался изобразить этого твоего Табби для меня. Показать, как он выглядит. Поначалу я смеялась, но потом мне это поднадоело.

— Может, стоит спровадить его к твоим родителям, — не лучшее предложение, и я это прекрасно понимаю, но теперь у меня есть повод ввернуть: — Кстати, они собираются меня вытурить.

— Они не знают, что ты здесь, да даже если бы и знали…

Мне интересно услышать конец этой фразы, но — приходится пояснить:

— Я должен выселиться из их дома до своего дня рождения.

— Что ж, здесь — не их дом.

— Ну, они ведь купили его?

— И отдали мне. Поэтому я решаю, кому тут жить, а кому — нет.

Надеюсь, Николас в этот твой белый список не входит, думаю я, а вслух говорю:

— Я думал, ты не любишь споры.

— Бессмысленные споры — верно, не люблю. А ты что, спорить собрался? — она вдруг отстраняется от меня, и этот жест меня озадачивает, а потом я понимаю, что она просто хочет рассмотреть выражение моего лица получше. — Если что-то принадлежит мне — оно моё.

— Тут и не поспоришь.

Натали поднимает голову и прислушивается к тишине в комнате Марка. Ее прохладные мягкие пальцы забираются под одеяло и хватают меня за чувствительное местечко.

— Вот и не надо спорить. Давай-ка я немного восстану против родительской воли.

— Я, как чувствуешь, уже восстал.

— Ах, Саймон, — негромко произносит она, но не слишком укоризненно, потому что шутка вышла слабее, чем ее предмет. Она ложится на спину, и я начинаю целовать ее веснушки одну за другой — процесс, который ведет под одеяло и заставляет ее прижаться ко мне. Я играюсь с ней так долго, как только мы оба можем вынести, но перед самым моментом сближения замираю.

— Что это за звук? Это компьютер Марка?

Натали приподнимается над нашим стилизованно-цветочным ложем.

— Я ничего не слышу.

— Наверное, я просто устал. Но не слишком, — говорю я, и она принимает меня в себя. Когда мы достигаем определенного ритма, мне кажется, что я слышу шум снова, но к тому времени все мое внимание отдано Натали — ее гладкие руки обнимают меня все крепче и крепче, ее необыкновенно живые голубые глаза утопают в моих глазах.

А потом она засыпает в моих объятиях. Я бы с радостью присоединился к ней в царстве Морфея, если бы не этот странный периферийный звук. Возможно, это чей-то телевизор — звук довольно-таки искусственный. Наверное, это он и есть — включенный телик в чужой квартире. Но, затаивая дыхание, я вполне могу себе представить, что затяжные всплески монотонного смеха входят в структуру стен.

Примечания

6

Имеется в виду экранизация (1957) одноименного мюзикла по роману Ричарда Биссела «7,5 центов», снятая Джорджем Эбботом и Стэнли Доненом.