День рождения семьи

Роза Шорникова, 2010

В центре повествования – несколько поколений одной семьи. Герои – реальные люди, каждый со своим уникальным характером, со своей судьбой. В сложном переплетении и взаимодействии событий, происходящих как в семье, так и в стране на протяжении почти целого века, воссоздается облик времени, эпохи. Каждая глава посвящена одному герою, проявляя ситуации на протяжении всей его жизни. Вместе с тем истории, рассказанные в отдельных главах, прочно связаны друг с другом и рисуют картину жизни всей семьи, подчеркивая необходимость и незыблемость семейных традиций.

Дед

1

Тоня устало опустилась на землю прямо между грядками. Тыльной стороной ладони сдвинула косынку назад, на затылок. В глаза сразу ударил яркий солнечный свет, она зажмурилась, подставила лицо под его теплые лучи. Как же болит спина! Ох, этот проклятый горб. Не дает покоя. Ноет и ноет. Ни вниз наклониться, ни сверху что-то достать. Тоня попыталась погладить рукой онемевшую спину.

Отсюда, снизу, огород казался дремучим лесом. Только цвет — такой нежный, зеленый, даже у сорняков. А сорняков нынче — прорва! Дай волю — все заполонят. Тоня взяла в руку молодую огуречную плеть, провела пальцами по шершавому стеблю, потрогала маленькие листочки. Нечего со спиной возиться. В этом году урожай нужно собрать хороший, засолить, заготовить на зиму побольше. Ведь теперь их — трое. Вернее, со дня на день — будет четверо. Таська должна вот-вот родить. Но мальцу огурцы-то пока не по зубам будут. А вот то, что малец родится, она знала наверняка. И Пантелеймониха так говорила.

Тоня вдруг представила малыша, скачущего на деревянной лошадке по двору. Рубашонка болтается на тонких плечиках, короткие штанишки держатся на одной лямке, перекинутой через плечо. В руке вместо сабли — палка от сачка.

Тоня улыбнулась своим мыслям. Скоро, скоро будет у них в доме шумно. Эх, скорее бы!

«Ула-а! За классных, впелёд!» — кричит маленький полководец. Он пробегает мимо нее, оборачивается: «Тоня! Тоня! А папа тоже скакал?» «Папа? Нет, малыш. Папа тогда еще совсем маленьким был». «Ула-а! Папа — маленький, а я — большой! Больше папы-ы!» — и снова мчится в погоню за воображаемым врагом…

— Тоня! — резкий крик возвращает ее к действительности. — Тоня! Началось!

— Что началось? — Тоня непонимающе смотрит на нависшие над ней Пашкины усы.

— Таська рожает! Чего делать-то?

— Как рожает? Вроде, рано еще? Таська говорила, недели через две должно быть, — она непонимающе смотрит на Пашку.

— Да, и я так думал. А она, вот… рожает, и все тут…

Тоня поднялась с земли и торопливо пошла к дому, на ходу подвязывая волосы косынкой.

Таська, согнувшись, стояла около кровати. Одной рукой она держалась за железную спинку, а другой — обхватила большой круглый живот.

— Ой, Тонечка! Больно как! Не могу больше!

— Ничего, сестричка! Ничего, милая! Потерпи. Мы такого мальца родим, все ахнут! Ты прилегла бы. А то, неровен час… — Тоня принялась разбирать постель.

— Нет, не могу лежать. Мне так лучше. О-о-й! Что же это делается-то? Не вытерплю я!

— Вытерпишь! Куда ж теперь деваться? Надо вытерпеть! А ты, Пашка, чего стоишь? Беги за лошадью.

— Дак, Тихон Матвеевич, вроде, в город сегодня уехал.

— К Макар Савичу беги!

— Не даст он. Злющий, как черт!

Тоня резко обернулась к нему.

— А ты попроси. Что он, не человек что ли? А не даст, так на себе потащишь. Своя ноша не тянет!

— Кремень ты, Тонька. Ладно, скоро буду! Не рожайте тут без меня! — и он выбежал за дверь.

2

Пашка шел по городской улице, насвистывая незатейливую песенку. Настроение было отличное. А какому же быть настроению, если он сегодня станет отцом?! Правда, думал, что это произойдет еще вчера. Когда Таська первый раз ойкнула, Пашка решил, что роды уже начались, и помчался к Тоньке. Молодец все-таки, Тонька! Калека, а хваткая такая! Не растерялась. А он, честно сказать, сдрейфил. Да ладно, никто этого и не заметил. И Савич этот мужиком оказался. Не отказал. Сразу запряг телегу и Федьку своего откомандировал. Надо бы его отблагодарить по-человечески. Но это — потом, сейчас главное — Таська.

Сегодня утром его к ней не пустили. «Приходите вечером, еще не скоро», — ответила девушка в регистратуре и закрыла перед ним окошко. Легко сказать — вечером. Ждать — хуже всего. Насчет работы Пашка не волновался. Тихона Матвеевича Тонька предупредит: хоть сегодня и воскресенье, да мало ли что. А кому срочно понадобится — Гришка выручит.

Так полдня и проболтался по улицам. «Пойду узнаю, может, уже готово», — решил Пашка и развернулся в сторону больницы.

Какое странное чувство! Пашка никак не мог понять, оттуда оно взялось. «Все будет хорошо, все будет хорошо», — уговаривал он себя, постепенно убыстряя шаг, почти переходя на бег.

Вот уже показался высокий металлический забор, а за ним — желтый корпус больницы. Было такое ощущение, что весь воздух вокруг пропитан какой-то тревогой и страхом. «Что со мной? Не выспался, наверное, вот всякая ерунда и мерещится», — подумал про себя Пашка, влетая в больничную дверь.

Окошко регистратуры было закрыто. Пашка постучал в него. Никто не ответил. Он резко нажал на фанерную дверцу. Девушка стояла, прислонившись к стеллажу с медицинскими карточками, и плакала, прижав к глазам смятый кусок марлевого бинта.

— Скажите, пожалуйста, Федорова Тася родила уже? Или еще погулять? — неуверенно попытался пошутить Пашка.

Девушка медленно повернулась и подняла на него полные слез глаза. Эта минута Пашке показалась вечностью. Все внутри сжалось в тугой комок, который каким-то непонятным образом всей своей тяжестью давил на мозг, отказывающийся что-либо понимать, и на ноги, которые вмиг стали неподвижными, словно приросли к крашеному деревянному полу.

— Девушка, милая, что случилось? Что-то ужасное? — глухим и совершенно чужим голосом пролепетал Пашка.

Девушка смотрела на него, не моргая.

— У вас — мальчик. Три шестьсот. Пятьдесят три сантиметра. Поздравляю… А у нас — война. Война началась. С немцами, — и она снова зарыдала в свой марлевый платок.

3

Провожали Пашку тихо. Даже Андрейка, двухнедельный от роду человечек, вел себя вполне по-взрослому, не нарушая криком тягостную тишину прощания. Антонина хлопотала по хозяйству, собирая Пашке в дорогу все необходимое. Тася неподвижно сидела, прижавшись к мужу, держала его за руку и тихо, как заклинание, повторяла: «Не пущу, не пущу, не пущу…»

Пашка сидел, насупившись, гладил жену по руке и смотрел на стол, изредка бросая взгляды то на сына, то на колдующую над вещмешком Тоню.

— Так, девочки, — вдруг неожиданно сказал он, — слушайте, что я вам скажу.

Антонина отложила сложенную рубаху и присела к столу.

— Тасенька, Тонечка и Андрюха! — Пашка по очереди переводил взгляд с одного на другого. — Не так я представлял себе нашу с вами жизнь. Не так. Да, видно, не судьба.

Таська тихонько всхлипнула. Тоня провела рукой по глазам, но сдержала слезы.

— Помнишь, Таська, что Тихон Матвеевич нам тогда говорил. Я только сейчас понимать начинаю. Ведь это он о нашей семье говорил. О моей, значит, семье. А я сберечь семью нашу не смог, хоть и не по своей воле. Так вот, вы берегите ее. Андрюха вырастет, и ему накажите. Как мне от вас уходить не хочется. Как не хочется! Люблю я вас, милые вы мои. И всегда любить буду, до последней секундочки своей.

— Что это ты, Павел? — Тоня посмотрела на него, вытирая глаза кончиком передника. — Навеки что ли с нами прощаешься? Вот война кончится, вернешься, как еще заживем!

— Заживем, заживем, — как-то невпопад повторил Пашка, думая о чем-то далеком.

Таська с громкими рыданиями повисла у него на шее.

— Не пущу! Не пущу! За что? Почему так? Только жить начали! Не пущу-у!

— Тише, тише, — успокаивал ее Пашка. Потом взял ее голову обеими руками, немного отстранил от себя и пристально посмотрел в глаза. — Тасенька, об одном прошу: сына береги! Андрюшеньку нашего. И себя. Милая моя. Родная моя, — и Пашка крепко прижал жену к себе.

4

Вьюжным февральским утром почтальон принес в дом Федоровых два письма.

Одно, в виде фронтового треугольника, было датировано 31 июля 1941 года. Павел писал: «Дорогие мои, Тасенька, Тоня и Андрейка! Как вы там без батьки? Сынок, поди, подрос? Очень скучаю. Хоть бы одним глазком посмотреть на вас. Тогда и смерть не страшна. Мне без вас так плохо! Все бы отдал, хоть бы минуточку побыть с вами, дорогие мои.

Тасенька! Не знаю, смогу ли еще написать до 23 сентября? Увидеться с вами в этот день вряд ли получится. Но вспоминать о вас буду обязательно. И вы обо мне вспоминайте. И еще хочу я, чтобы потом, через много лет, день этот стал днем нашей семьи. А семья у нас будет большая-большая. И дружная. Я знаю это. И чтобы собирались все и рассказывали друг другу о своих делах и помыслах. Чтоб любили и уважали друг друга. Только в разлуке понимаешь, как это важно!

Ну, все! Больше писать не могу, объявили построение. Скорее бы в бой! Я эту вражину зубами рвать буду, голыми руками пойду на него, лишь бы задушить, уничтожить эту мразь фашистскую!

За меня не беспокойтесь.

Обнимаю вас крепко. Ваш Павел».

Второе письмо было из военкомата. В нем официально сообщалось, что рядовой Красной Армии, Федоров Павел Андреевич, погиб смертью храбрых 14 декабря 1941 года в боях под Москвой.