Незлые рассказы о прошлом

Серж Бэст, 2021

Главным героем книги является семья офицера-пограничника, жизнь которой протекает в суровых условиях пограничных будней и наполнена драматическими событиями, которых хватит на несколько жизней. Несмотря на это никто из семьи не клянет судьбу, ибо она подарила им любовь и семейное счастье…

Яви-Нави-Прави

Место рождения своё не выбираешь, это понятно всем. Выбрать можно только «смертушку», или умереть героем на поле боя, или просидеть подлецом в кустах, а потом сдыхать в полном презрении, но не о ней пойдёт речь.

Родился я не в Ясной поляне и не на кожаном диване, как Лев Толстой. А родился я на топчане, укрытом пуховой периною, в избе-гармошке, стоявшей в центре маленькой деревушки, которая растеклась по лесному увалу избами и домами, рубленными в венец и лапу в стародавние и нынешние времена.

Деревушку эту обосновали на юге Западной Сибири переселенцы из Белоруссии в конце 19 века. Строительство первых изб ими было закончено в зиму, аккурат в праздник Покрова Богородицы, поэтому и деревню назвали «Покровкой».

Моих пращуров называли «самоходами» и «чалдонами». Их сейчас нет в живых, но добрая память о них в моём сердце жива. Отец мой был «самоходом», а мать «чалдонкой». Родители отца появились в этих местах связи с проведением в России столыпинской реформы по переселению. Родители же матери были потомками первопроходцев Сибири. Чалдоны не жаловали самоходов, которые, в свою очередь, платили им тем же, называя их «чалдонами-желтопузами» из-за их пристрастия к обильному чаепитию.

Имя себе я выбрал сам. Моя бабушка Саня, сидя у зыбки, перечисляла по памяти известные ей имена мальчиков, и я ей своим плачем дал знать, какое имя мне понравилось. Так, я стал Семёном.

С теплотой и обожанием вспоминаю свои детские годы, проведённые в деревне. Закрыв глаза, вижу свою бабулю, сидящую в горнице с веретеном у окна, и слышу её монотонное пение, поражавшее меня удивительным сплавом русского и белорусского языков:

Ох, как на крыше верабей,

Да, он сидит чиликает,

Ох, майей мамки дома нема,

Не кава баяцца…

И вслед за пропетым куплетом несётся её призывный возглас:

— Сёмка, вставай! Ходь (иди) ко мне на кухню, а то исть (кушать) мне одной морготно (скучно), да и табе (тебе) пора в школу тикать (идти).

Я встаю, иду за печку, бью ладошками по мокрому соску рукомойника и умываюсь. Выхожу с рушником в руках.

— Бабушка, ты чё (что) так говоришь? Учительница кажет (говорит), что из-за тебя, и я кажу неправильно.

— А пошто (почему) она скёт (стучит) ногами?

— Я ей прибаутку бабы Дуни казал.

— Кажи (расскажи) её и мне.

— Слухай. В одной семье не любили сноху-чалдонку, — начинаю я. — Однажды тятька спрашивает своих дочек: «Кто набздел в хате?» А те ему отвечают: «Это сноха». — Так её же нет в хате? — А это её андарак (юбка) бздит.

Бабушка долго хохочет, потом называет меня почему-то «поташенком» и теребит мой чуб.

— Заес (заяц) упрел в чугунке, будешь его исть (кушать)?

— А откуда взялся у нас заес?

— Дед Яшка его вчерась (вчера) петлей словил.

— Не, я буду только калач и молоко.

Я быстро завтракаю, надеваю белую заячью шубку, валенки, шапку, перекидываю через плечо сшитую мне бабушкой холщовую сумку с букварём и тетрадками, беру в руку таз и выскакиваю на улицу. Выбегаю на берег реки, сажусь в таз и, крутясь волчком, съезжаю на лёд. Дальше карабкаюсь на противоположный берег, и я в школе.

Учусь я в первом классе понарошку. Бабушка договорилась с учительницей, чтобы та взяла меня в школу, потому как все мои друзья пошли в первый класс, а мне не хватило одного года. А уж на следующий год, когда мои родители-нефтяники закончат свою работу в сейсмологической партии и обоснуются в районном центре, то я пойду в первый класс со своими сверстниками.

Школа, в которой я учусь, четырёхлетка. Первый класс занимается в одной комнате с четвёртым, а второй с третьим. Меня уже дважды ставили в угол. Один раз за то, что на уроке рисования я подошёл к своему другу из четвёртого класса, у которого была контрольная работа по математике, а второй раз за рожицы, которые я ему строил.

На следующей неделе намечена свадьба моего дядьки Гришки. Деревня по этому случаю будет гулять несколько дней. Моей бабушке поручено сварить четыре фляги пива. Она варит его уже две недели, поэтому я, чтобы не мешать ей, живу у дедушки Якова и его снохи Марфы.

— Сёмка, ты поедешь со мной проверять петли на зайцев? — спрашивает меня с утра дед Яшка.

— Конечно, поеду, — отвечаю ему.

— Тогда собирайся. Твои валенки на печи.

— А на чём поедем?

— На рыжей кобыле. Запряжём её в сани и поедем…

Ставить петли на зайцев и силки на куропаток мы с дедом обычно ходим пешком в ближайшие колки. Зайцев и куропаток развелось ныне много, и мы всегда с добычей. Но сегодня нам надо поймать больше обычного, потому как на носу свадьба Гришки, его младшего сына, и гостей будет много.

Мой отец называет деда Яшку ведуном-молитвенником, потому как он знает много лечебных молитв и оказывает помощь всем деревенским. Дед Яков-старовер, он поклоняется отцу небесному — богу Сварогу и каким-то другим богам, а не одному богу Христу, как другие селяне. Он молится им перед сном и утренней звездой. Моя бабушка боится деда Якова, хотя он ей ничего плохого не сделал. Она говорит, что он знается с упырями и лесными берегинями. Дед не любит, что бабушка сквернословит и шутливо пугает её порчей.

Я же деда считаю добрым волшебником. У него длинная седая борода, взгляд умный и проницательный. Он никогда не сквернословит, как это делают другие деревенские мужики, речь его спокойная, голос певучий.

Для своего колдовства дед Яшка собирает из семи родников, находящихся в излучинах реки, родниковую воду. Он набирает её в глиняные кринки (кувшины), затем смешивает и толчёт в ступе, чтобы она была истинно чистой и наполнена новой энергией. Когда она становится таковой, он расписывает её поверхность специальной палочкой — трезубом, вырезанной из священного дерева, которую называет «Яви-Нави-Прави».

Заговорив эту воду, он раздаёт селянам, но только тем, кто верит в её чудодейственную силу, а уж они добавляют её в свои домовые бочки. Сам дед Яшка использует её, когда лечит людей, которых укусили змеи в период сбора ими клюквы или брусники на болотах, а также от сглаза и напущенной на них порчи: заикания, недержания мочи, куриной слепоты и другой гадости.

Гадюк и прочих змей дед не боится. Он ловит их руками и затем удаляет из них яд. Носит он их для забавы на себе, под холщовой рубахой, и этим самым шокирует селян.

А ещё дед Яшка заготавливает в определённое время в лесу специальные чурбаки, освещает их своими молитвами и делает из них баклуши разных размеров, которые затем раздаёт мужикам, чтобы те вырезали из них игрушки и обереги для своих детей. Мне же он сделал двух коньков, которые будут оберегать меня всегда…

День выдаётся явно пригожий. Снег ослепительно блестит на солнце. В лесу тишина и покой. Зайчишка в это время отдыхает, забившись в коряги, после ночной кормёжки в осиннике.

Ехать нам предстоит немного, версты четыре. Рыжуха, молодая кобыла, резво бежит, таща небольшие аккуратные сани, сделанные дедом специально для охоты. Я гляжу на заснеженные поляны, перелески, овраги, меж которых, скрытая под толщей льда течёт речушка с кротким названием «Ик» и у меня радостно на душе. Я чувствую природную красоту окружающего меня мира. Мне не ведома другая красота, в сравнении с которой я до конца смог бы постичь эту, данную мне с рождения. В первозданности детского восприятия, красота родных мест предстаёт предо мной во всём своём великолепии, от неё в груди поднимается неописуемый восторг.

Я стою в санях, как и дед на коленях, держа в руках деревянный автомат с круглым магазином и звонкой металлической трещоткой, который изготовил мне отец в последний свой приезд домой.

Я усиленно верчу головой по сторонам в надежде, что увижу свой главный охотничий трофей — лису и поражу её метким выстрелом из своего автомата.

Выезжаем на поле, затем спускаемся в открытую луговину, снова поднимаемся в гору. Там, на горе, виднеется продолговатый колок, в котором мы поставили большую часть своих петель и капканов.

Выезжаем на гору… И тут я вижу, что вдали на опушке леса стоят пять больших собак. Но, что-то меня пугает. Нет, это не собаки, проносится в моем сознании. Это волки! Тяну деда за рукав тулупа.

— Деда, это волки?

Дед вместо ответа останавливает кобылу и с досадой протягивает:

— Вот незадача какая. Забодай вас всех козёл. Повыбегали…

Рыжуха — кобыла молодая и трусливая. Она пятится назад и заступает за оглоблю. Дед дёргает вожжами, пытаясь развернуть её. Но Рыжуха не может перешагнуть назад оглоблю, от страха храпит и бьёт копытами.

— Сёмка, внучок, держи вожжи в натяг, — кричит мне дед, выскакивая из саней.

Волки быстро бегут к нам.

Дед невероятным усилием своих старческих рук насилу вталкивает Рыжуху в оглобли и падает в сани. Кобыла разворачивается и с места берёт в карьер.

Волки быстрыми скачками бегут к нам, наперерез саням. Мы успеваем проскочить. Они бегут позади саней, вытянувшись цепочкой. Впереди большими скачками отмахивает крупный, с оскалившейся пастью волк. Несомненно, это вожак. Уже метров пятнадцать отделяет его от наших саней.

— Сёмка, внучок, подлезай ко мне ближе, — подзывает меня дед.

Он прижимает меня к себе, не выпуская из рук вожжей, и принимается читать молитву:

Николай, угодник Божий, помощник Божий.

Ты и в поле, ты и в дороге, ты и на небесах.

Заступись и сохрани раба младого Семёна,

От зверя лесного, лютого…

Вожак обходит сани, примериваясь к Рыжухе. Он не рычит, не пугает, он просто смотрит на неё своими жёлтыми немигающими глазами.

Дед привстаёт и, держась левой рукой за укосину саней, хлещет вожака кнутом. Тот, лязгая зубами, прыгает в сторону, сбиваясь с бега… Сзади на него налетают другие волки. Вся стая кружится вокруг него. Он ощеривается, бьёт клыками одного, другого… И показав им свою силу и злость, снова, вырвавшись вперёд, легко догоняет наши сани.

Дед вновь привстаёт, хочет ещё раз огреть кнутом вожака, но тот отбегает от саней подальше. С другой стороны, обходит сани волчица, у неё разорвано ухо, но тот же, немигающий, жёлтый свет её голодных глаз.

— Сатанинское отродье! — ругается на неё дед.

Я высовываю голову из-за его спины — до деревни остается совсем немного, уже слышится лай деревенских собак.

Вожак выравнивается с Рыжухой и прыгает на неё. Рыжуха шарахается в сторону, в сугроб… Сани переворачиваются: оглобли сворачивают хомут, он захлестывает Рыжухе горло. Она хрипит и бьётся в оглоблях. Волчица, настигшая её, с другой стороны, прыгает на неё и впивается клыками вбок.

Мы с дедом вываливаемся под ноги отставшим трём волкам. Один из них с ходу впивается клыками в тулуп деда и тут же получает от него удар японским штыком в брюшину. Зверь кружится от боли на окровавленном снегу, жалостливо визжа. Два других на какое-то мгновение отскакивают от нас.

Я, воодушевлённый решительными действиями деда, принимаюсь крутить трещотку своего деревянного автомата, при этом кричу что-то несуразное. Я расстреливаю волков, представляя, что это фашисты, внезапно напавшие на нас. Фашистов я видел только в кино, но у меня стойкое убеждение, что их нужно расстреливать за все злодеяния, которые они сотворили.

Волки, заслышав неожиданный для себя металлический треск, трусливо поджимают хвосты, и, оставив нас, быстро бегут в сторону леса…

— Деда, миленький, мы победили фашистов? — плача навзрыд спрашиваю я его.

— Да, внучок. Мы их победили. Никола-угодник, твой заступник, не оставил нас в беде. Пойдём быстрее домой, мне нужно объяснить всё своим богам и просить их, чтобы они простили мне измену…

— Какую измену? — спрашиваю я.

Но мой вопрос тонет в безмолвии. Дед, молча, высвобождает из упряжки раненую кобылу, и мы идём к деревне, держа под уздцы перепуганное до смерти животное.

Вечером этого же дня дед Яшка неожиданно заболевает. Узнав об этом от своей бабушки, я спешу к нему.

Дед лежит в горнице на кровати, во всём чистом и белом.

— Деда, ты же не умрёшь? — заподозрив неладное, спрашиваю я его.

— На все воля божья, — отвечает он мне явно слабым голосом. — Сёмка, не забудь, что ты отныне должен почитать своего спасителя Николу-Чудотворца — он самый старший среди святых. Его я просил в своей молитве спасти нас от волков, так как он не только истребитель змей, но и волчий пастырь.

— Хорошо, я буду его почитать, — клятвенно обещаю я деду.

Утром следующего дня дед Яшка умирает. Свадьбу Григория переносят на осень.

Я долго горюю по своему любимому деду и этим пугаю свою бабушку, поэтому она, втайне от моих родителей, решает свезти меня в район и там крестить в небольшой церквушке.

У попа, окрестившего меня, я спрашиваю:

— Есть ли в вашей церкви икона Николы-Чудотворца?

Он мне указывает на икону, стоящую рядом с иконой Бога Христа. Никола-Чудотворец мне нравится. У него такая же, как у моего деда, аккуратная белая борода, высокий лоб, выступающие скулы, карие глаза и смуглая кожа.

— Расскажите мне о нём, — прошу я попа.

Поп улыбается мне и принимается рассказывать о Николе-Чудотворце. Из его рассказа я узнаю, что это самый почитаемый святой и по значимости он приближается к почитанию самого Бога Христа. Ещё при жизни Никола в одном из своих морских путешествий воскресил моряка, сорвавшегося с корабельной оснастки в шторм и разбившегося насмерть.

— Никола-Чудотворец спас меня и деда от волков. И ещё мой дед говорил, что он их пастырь, и поэтому они послушались его, — доверительно сообщаю я ему.

По дороге обратно в деревню, у меня никак из головы не выходит рассказ попа о том, что Никола-Чудотворец воскресил моряка. И уже вечером я интересуюсь у своей бабушки.

— А это правда, что Никола-Чудотворец оживил умершего моряка?

— Правда, внучок!

— Тогда он может оживить и дедушку Яшку. Я попрошу его об этом.

Бабушка моя задумывается, затем молвит:

— Не надо его оживлять, он в раю, ему там сладко. А ещё я боюсь живых мертвецов…

Свет, падающий от керосиновой лампы на её старческое лицо, причудливо отражается дрожащими тенями на стене и пугает меня.

— Я тоже их боюсь, — признаюсь я, и подсаживаюсь к бабушке поближе.

Она прижимает меня к себе со словами:

— Когда смерклось непотребно говорить о покойниках. Нехай (пусть) им будет гарно (спокойно).

— Нехай! — соглашаюсь я с нею…

Приличный человек

— Похоже, что с нашего сына никакого толку не будет. Не стать ему приличным человеком, — слышу я голос отца, он разговаривает с матерью. — На носу выпускные экзамены, а у него адреналин в крови кипит. Надо же додуматься, своего школьного учителя по астрономии из-за девки поколотить, — возмущается он.

Мать некоторое время молчит, а потом хмыкает.

— В нём не только адреналин кипит, но ещё и гормоны бесятся. Он весь в тебя…, — умолкает она на полуслове, шмыгая при этом горестно носом.

Отец всегда соглашается с правотой своей жены, если таковая имеет место быть. Что касается бешеных гормонов, то этот факт он не отрицает, потому как сам в молодости разбирался с её воздыхателями не иначе как посредством своих крепких кулаков. Мне же об этом стало известно от моей бабушки, рассказавшей, как отец однажды взгрел оглоблей инженера сейсмологической партии, предпринявшего попытку ухаживания за моей матерью.

— Ладно, не нагнетай обстановку! — осаживает он её. — Скажи лучше мне, если знаешь, кто эта девчонка, из-за которой сын стал махать кулаками?

Мать и не думает нагнетать обстановку, так как не видит в этом смысла.

— Она медичка, зовут её Татьяна, окончила медицинское училище, работала в городе, но перевелась к нам и сейчас работает медсестрой в хирургии. Она у нас раньше практику проходила. Откуда родом я не знаю.

— Выходит, она намного старше Сёмки?

— На четыре года. Семён её знает с восьмого класса, но тогда он ещё был маленький. Впрочем, он и сейчас недалеко ушёл. Боюсь, что она побалуется мальчишкой и бросит его, а для него это будет душевная трагедия, — озабоченно говорит мать.

Родители появились дома неожиданно для меня — обычно они обедают по месту своей работы и домой возвращаются поздно вечером. Выскочить из дома я не успеваю, поэтому, заслышав шум подъехавшего «уазика», быстро взбираюсь на большую русскую печь, стоящую в углу горницы, задёргиваю занавеску и укрываю себя старой рогожей.

Печь — любимое место, на ней я и мой младший брат коротаем долгие зимние вечера. Полушёпотом рассказываем мы друг другу страшные истории, придумываем различные сюжеты к сказке о Емеле-дурачке, разъезжающем на печи по просторам Руси.

— Вечером, как только он придёт из школы, я с ним серьёзно на эту тему поговорю, чтобы не было у него душевной трагедии, — говорит отец.

— Только, пожалуйста, без кулаков, — просит его мать.

Однако её просьба пролетает мимо ушей отца. Наш мужской разговор не откладывается в долгий ящик, ибо я, вытягивая удобнее ноги, цепляю какую-то кухонную утварь, лежащую на печи — раздаётся шум и следом властный голос отца.

— Слазь с печи, Семён! Приехали!

Понимая, что моё отлынивание от школы раскрыто, я нехотя сползаю с печи, в предчувствии того, что отцовский ремень будет «гулять» по моей спине. Мой отец ярый приверженец правила: «пожалеешь ремень — испортишь ребёнка». Впрочем, этого правила придерживаются все родители моих друзей. Первый же его вопрос приводит меня в полное уныние.

— Сколько дней не ходишь в школу?

Опыт подобного общения с отцом подсказывает мне, что лучше не врать, поэтому говорю ему правду с раскаивающимися нотками в голосе.

— Два дня.

— Как два дня? — оседает на диван моя мать. Потом не говоря ни слова, она уходит в спальню откуда вскоре доносится ее всхлипывания. Я иду в спальню и прошу её простить меня. Она бросает укоризненный взгляд на мою голову, и мы обнимаемся.

— Сыночек, мой родной! — прорывается у неё сквозь плачь…

Вскоре, после случившегося со мной инцидента в школе началась сдача выпускных экзаменов. К своему удивлению, и больше всего к удивлению моих родителей, все экзамены я сдаю на оценку не ниже, чем «хорошо». Со своей подругой — Танюшкой я, в силу сложившихся обстоятельств, больше не встречаюсь. К тому же мой друг Расим от кого-то узнал, что она вновь встречается с астрономом. Да это и к лучшему. Зачем я ей? Астроном, другое дело — высокий, кудрявый парень, с высшим образованием, работает учителем в школе, за него можно и замуж. Недостаток у него лишь один — рыжий он. Хотя этот цвет на любителя. Танька сама красит волосы в ярко рыжий цвет. Единственное, о чём я сожалею, так это о своём сколотом переднем зубе, который был повреждён в стычке с ним.

— Так, всё-таки, куда, сынок, ты намерен поступать? — глядя на меня вопросительно, спрашивает мать.

Своим вопросом она застаёт меня врасплох, так как я ещё пребываю в глубоком раздумье. Для меня ясно лишь одно, что «человеком», как говорит мой отец, я буду становиться в военном училище. Но вот в каком? Чаяния родителей мне понятны. То, что случилось с моими сверстниками, наводило их на тревожные мысли. Один из них, Володька, будучи пьяным, разбился насмерть на мотоцикле, другой — Гришка попал в тюрьму за «хулиганку», Юрка начал основательно злоупотреблять алкоголем. Все они были старше меня на пару лет, и родители полагали, что я нахожусь под их влиянием. Впрочем, их понять несложно.

— Мам, я пока не решил, куда буду поступать, но точно знаю, что это будет военное училище, — отвечаю я на заданный ею вопрос.

Глаза матери наполняются радостью…

— Сынок, не забывай, пожалуйста, писать письма домой, — напутствует меня отец, приехавший ко мне на «День присяги».

Мы сидим с ним на скамье на стадионе. Я пристально всматриваюсь в черты его лица, словно хочу насмотреться на него с запасом на год, в течение которого мы вряд ли свидимся. Я очень сильно скучаю по нему, матери, сестрёнкам и брату.

— Обязательно буду писать. Как там поживает Светик-семицветик? — интересуюсь я относительно своей младшей сестрёнки.

— Растёт, как в сказке, по дням и по часам, — смеётся отец. — Она уже «гулит», пытается перевернуться набок. Думаю, что скоро это у неё получится. Да, чуть не забыл, сынок, сказать тебе новость, — спохватывается он. — Танька, бывшая твоя, вышла замуж за астронома.

— Не дождалась солдата. Все они такие! — иронизирую я, смеясь. — А если говорить по-доброму, то я рад за неё, она хорошая девчонка. — А как поживают мои друзья? — спрашиваю у отца.

— Ребята, с которыми ты поступал в училище, получили повестки на службу в армию — в ноябре пойдут служить. — И тут же интересуется.

— Как вас кормят, хватает ли?

По стадиону разносится селекторный голос, извещающий о построении нашей роты на обед. Мы крепко обнимаемся, и отец уходит. Я ещё некоторое время продолжаю смотреть ему вслед. Меня внезапно охватывает сильное чувство тоски по дому. Наверно, зря выбрал военную службу, — откровенно хандрю я.

— Что приуныл, Семён? — слышу сзади голос Фарида, своего нового друга, по кличке «Фаза». — Тоскливо?

— Да, тоскливо, очень, — честно признаюсь ему. — Я даже и не полагал, что окажусь таким домашним.

Ограниченная степень свободы

— Батальон! Равняйсь! Смирно! — звучит зычный голос командира нашего батальона.

Курсанты четырёх рот замирают в волнительном ожидании следующей команды. Они знают, по какому случаю построен батальон, и новая команда не заставляет себя ждать, она касается меня.

Повинуясь этой команде, я выхожу строевым шагом из строя, и комбат объявляет мне десять суток ареста за самовольную отлучку с содержанием на гарнизонной гауптвахте.

В курсантских шеренгах слышится шёпот. Строй шевелится. Это первое столь суровое наказание, прозвучавшее перед строем из уст нашего комбата.

— Наверное, Семёна отчислят из училища, — слышу я перешёптывания курсантов, доносящиеся до меня из первых шеренг моей роты.

— Есть десять суток ареста, — отвечаю я с хрипотой в голосе, и по команде комбата вновь возвращаюсь в строй.

Комбат не успокаивается, вдогонку мне несутся резкие, как пистолетный выстрел, его указания командиру роты.

— Посадить его под Новый год! Рассмотреть вопрос об исключении из комсомола! Информировать родителей!

В том, что меня исключат из комсомола я был почти уверен и не переживал по этому поводу. Меня уже исключали из комсомола за драку с учителем по астрономии из-за девушки, но тогда мне повезло — большинство комсомольцев проголосовало «против» моего исключения. Это были мои школьные друзья и часть сентиментальных девчонок, которым импонировало то, как я самоотверженно бился за свою девушку, несмотря на то, что мой противник был старше по возрасту, выше ростом и сильнее.

Я победил в схватке с ним, потому как был убеждён, что физическая сила не имеет преимущества над силой духа. «Астроном» не выдержал моего натиска, несмотря на то, что ему удалось разбить мне нос и посадить синяк под глазом. Он позорно бежал от меня, как только ощутил мои зубы на своём теле, которыми я намеревался его рвать.

Отсидка на гауптвахте не пугает меня. Но вот, что действительно волнует, так это то, что командованием роты будет направлено письмо родителям о моём недостойном поведении. На мгновение я представил плачущее лицо своей матери, читающей такое письмо, и моё сердце сжимается в тугой комок, я готов сам расплакаться…

Ленинская комната, в которой проходит комсомольское собрание, до отказа заполнена курсантами моего взвода, все они комсомольцы, а двое из них коммунисты, они присутствуют на собрании в качестве приглашённых лиц. На собрании также присутствуют командир взвода и роты.

Мне дают слово. Я что-то бессвязно говорю, признаю свою вину, отвечаю на вопросы. После чего наступает время прений. Первыми выступают курсанты-обвинители, подготовленные заранее командирами, они жгут меня словом, а один из них, увлёкшись громкой патетикой, бросает мне: «С таким, как Семён, я не пошёл бы в разведку». Потом выступают те, кого разбудило громкое слово. И здесь, совсем с неожиданной для меня стороны открывается мой приятель, с которым я делю прикроватную тумбочку. Он, в унисон курсантам, выступившим за моё исключение из комсомола, также заявляет, что я опозорил воинский коллектив и поэтому мне не место в ленинском комсомоле.

Я пребываю в шоке. Что его побудило так заявить, я не знаю. Ведь он и сам частенько бегает в «самоход» к своей девчонке. Позже, извинившись, он скажет, что иначе не мог, так как проходил кандидатский стаж в члены КПСС и командир взвода сказал ему, что он обязательно должен выступить с осуждением меня. Сейчас же его заявление мной расценивается как откровенное предательство нашей дружбы, и я взрываюсь.

Я говорю о том, что нельзя на человека навешивать ярлыки, не зная о нём ничего, что на войне хватало предателей, как среди комсомольцев, так и среди коммунистов. В конце своего сумбурного выступления я заявляю, что если бы нас всех сейчас здесь пытали — вырезали на спине звёзды и посыпали их солью, то меня не было бы в рядах тех, кто предал свою Родину и своих товарищей…

В Ленинской комнате после моих слов на мгновение воцаряется тишина. Слово берёт Фарид.

— Мы не знаем, друг о друге ничего, тем не менее, бросаемся обвинениями типа «я не пошел бы с ним в разведку». А почему? Кто-то боится, что Семён при случае переметнётся к врагам? Так знайте — это чушь! — говорит мой друг. — Я лично верю в него. Он виноват, проступок свой осознаёт, ему нужно дать шанс…

Затем наперебой выступают и другие курсанты. Все они говорят о том, что верят в искренность моих слов и что меня следует оставить в рядах комсомола, то есть, дать мне шанс, о котором сказал Фарид. И это шанс мне вновь дают. С перевесом в два голоса меня оставляют в комсомоле.

— По итогам состоявшегося голосования ты, Семен, остаёшься в комсомоле! — объявляет с гримасой ярко выраженного неудовольствия комсорг нашего взвода.

Из Ленинской комнаты я выхожу с пунцовым лицом, громко выдыхаю и на ватных ногах бреду, как побитая собака, в курилку. Туда же потянулись и те мои сослуживцы, которые поддержали меня в столь непростой для меня ситуации. Как много их, — с теплотой в душе мысленно отзываюсь я о своих товарищах.

— Крепись, Семён! — ободряюще говорит Фарид. — Плохие дни пройдут, а за ними обязательно придут хорошие…

— Спасибо тебе. Этих деньков мне хотелось бы сейчас больше всего, — бормочу я невесело в ответ, потому как в далёкой перспективе не вижу ничего хорошего для себя…

— Просыпайся, молодой, пора на работу! — слышу я голос конвоира. — Дрыхнешь? Наверное, девочку, к которой бегал в самоход, во сне увидел? — ехидничает он.

— Никакую ни девочку. Я провожал на призывном пункте друга в армию. Там и попался на глаза патрулю, — отвечаю ему.

— Ну, ты даёшь! К мальчику бегал и ещё десять суток гауптвахты получил, — громко ржёт конвоир…

Утреннюю дрему, в которую я погружаюсь, сидя на единственной табуретке, стоящей в углу и прикрученной к полу, снимает как рукой. Я продираю заспанные глаза и выхожу из камеры. В коридоре меня поджидают ещё двое арестованных — это солдаты из спортроты, в которой служат те, кто имеет разряды не ниже кандидатов в мастера спорта СССР. Одного из них, Айзана, я хорошо знаю, он борец-вольник из Ингушетии, и мне довелось с ним несколько раз тренироваться в паре в период подготовки к первенству города по вольной борьбе.

Идут пятые сутки моего пребывания на гауптвахте. Начальник гауптвахты объявляет, что мы с Айзаном будем работать на свинарнике — кормить свиней и чистить их квартиры, а Шамиль, его товарищ по спортроте, будет драить в это время туалет на гауптвахте.

— Я не буду драить туалет, — возмущается стокилограммовый борец вольного стиля Шамиль.

— Подумай над тем, как ты себя будешь чувствовать, если тебе придётся гадить у себя в камере весь срок отсидки? Может быть, ты дерьмо своё будешь кушать? Или ты попросишь Айзана, чтобы он за тобою убирал персонально?

— Ладно! — недовольно бурчит Шамиль. — Буду драить!

— То-то.

Училищный свинарник кажется мне неимоверно огромным — около сотни голодных свиней неистово визжат и хрюкают… Хозяин свинарни — прапорщик с лицом, обезображенным угревой сыпью, объясняет нам, что нужно делать, и мы приступаем к работе под строгим надзором конвоира, расположившегося на топчане у входа.

Через пару часов мы заканчиваем их кормление. Я иду за вилами, чтобы убрать в вольерах навоз. Неожиданно слышу душераздирающий крик Айзана. Оборачиваюсь. Вижу, он лежит в углу свинарника, и его с остервенением рвёт огромная свиноматка. Кричу конвоиру: «Стреляй в неё! Иначе она разорвёт его!»

Но тот бледнеет, затем бежит к телефонной точке, чтобы связаться с караулом…

Я хватаю вилы и перепрыгиваю через ограждение. Сразу же бью вилами вбок рассвирепевшее животное. Вилы входят в тушу свиньи, как нож в масло, но это не останавливает её. Она резко отскакивает в сторону, вырывает тем самым вилы из моих рук, а затем устремляется на меня. Я едва успеваю перескочить через ограждение. Свинья вновь возвращается к Айзану.

Я хватаю другие вилы, вновь перепрыгиваю через ограждение и снова наношу свинье удар вбок. Свинья визжит и отступает в угол. Вилы, воткнутые ей вбок, держу в руках изо всех сил. Я скольжу по навозному полу вместе с раненым животным. Свинья постепенно затихает, и тогда я выпускаю вилы из рук и подхожу к Айзану. Вместе с подбежавшим конвоиром вытаскиваем его через калитку на улицу, на свежий воздух.

Айзан лежит на траве без сознания, весь в крови: у него огромная рваная рана икры и покусанные руки. Вскоре пребывает санитарная машина и увозит нас обоих в армейский госпиталь. После проведённого обследования меня выписывают из госпиталя, и я, не отсидев полностью своего срок на гауптвахте, возвращаюсь в роту.

На утреннем построении батальона комбат снова вызывает меня из строя и снимает с меня ранее наложенное им взыскание за проявленное мужество в период осуществления хозяйственных работ, а также от имени начальника училища награждает меня ценным подарком…

Я сдаю последний зачёт, и командование роты отпускает меня в двухнедельный зимний отпуск, о котором я даже и не мечтал…

Перед отъездом домой, нахожу в спортроте Шамиля, он отпрашивается у своего командира, и мы едем с ним в госпиталь, чтобы навестить там Айзана, которому сделали очень сложную операцию по сшивке кровеносных сосудов и телесной ткани. В палате у Айзана неожиданно для себя мы встречаем его многочисленных родственников, приехавших из Чечни. Я никогда не задумывался над тем, кем являются по национальности Шамиль и Айзан, они были для меня обыкновенными парнями, которые, также как я, занимались вольной борьбой. То, что у них на родине исповедуется ислам, меня это не занимало, ибо мой близкий друг Фарид — татарин, его родители тоже почитают Аллаха. Однако Фариду это не мешает есть сало, к которому я абсолютно равнодушен. В роте у нас есть представители почти всех союзных республик, входивших в СССР, есть даже два корейца и один китаец. Но, ни у кого из курсантов нет неприязненного отношения к своим сослуживцам, исходя из их национальности.

Шамиль рассказывает родителям Айзана, как я спас их сына от неминуемой гибели, и они чествуют меня, как своего национального героя. Его братья Хамид и Исмаил тут же называют меня своим кровным братом, а мать и сёстры принимаются угощать меня и Шамиля своими вайнахскими яствами: вяленым мясом и жижиг-галнашем. Мне особенно нравятся их лепёшки с творогом и варёной тыквой — хингалш. От моих неприятных воспоминаний, пришедших из детства, не остаётся и следа.

Аббас, узнав, что я еду в отпуск к родителям, развязывает свой сидор и достаёт оттуда красивый глиняный кувшин с красным сухим вином. Он протягивает его мне со словами:

— Отдай, сынок, этот кувшин с прекрасным вином своему отцу и скажи ему, что он может гордиться своим сыном, как с сегодняшнего дня гордится им все семейство Мурадовых, которое живёт в станице Ассиновской Сунженского района Чечено-Ингушской республики…

Появление меня на пороге дома является полной неожиданностью для моих родных. Мать, увидев меня, взмахивает руками и опирается на стену, чтобы не упасть.

— Тебя выгнали из училища? — спрашивает она и на её глазах выступают слёзы.

— Ты не поверишь, мама, но меня не выгнали, а наоборот, поощрили отпуском и наградили ценным подарком за проявленное мной мужество.

— Какое там еще мужество? — с укором говорит она. — О твоем мужестве мы прочитали с отцом в письме командира роты. Отец ездил к тебе, но ему сказали, что ты находишься в местах с ограниченной степенью свободы — на гауптвахте.

— Я действительно сидел на гауптвахте. И хорошо, что я был там, иначе молодого парня загрызла бы освирепевшая свинья.

В дом входит отец и задает мне с порога тот же самый вопрос, что и мать. Я повторяю свой рассказ вновь. Однако по глазам отца вижу, что он тоже не верит мне. Тогда я достаю из своего чемоданчика костяные шахматы и книгу о подвиге генерала Карбышева, на внутренней стороне обложки которой надпись с печатью и подписью начальника училища, удостоверяющая факт награждения меня ценным подарком за проявленное мужество при выполнении хозяйственных работ.

На лице у отца появляется улыбка.

— Значит, беда прошла мимо тебя? — смеётся он.

— Не совсем мимо. Я получил занозу в одно место, и мне пришлось сделать соответствующий вывод, — шучу я в ответ.

— Это хорошо, сын, что ты сделал должный вывод из всего, что случилось с тобой. Я горжусь тобой, хотя ты и заставил нас с матерью основательно поволноваться за твою судьбу.

Тут я вспоминаю о кувшине с вином. Отец искренне тронут подарком. Мы усаживаемся за стол и открываем кувшин. Пьём вино и ведём разговор о том, что среди людей разных национальностей есть как хорошие люди, так и мерзавцы. Хороших людей значительно больше, и в их числе семейство Мурадовых, сходимся мы в едином мнении.

Дурь

–Ты идёшь сегодня на вечер? — спрашивает меня Фарид. — Комсорг батальона сказал, что будут девчонки-третьекурсницы из медицинского института, поэтому я уже чищу «пёрышки»…

— Иду, я сейчас тоже почищу пёрышки…

— Девчонок явно маловато, но есть свежие лица, — делает вывод Фарид, оглядев зал. И тут же бросает мне: — Я пошёл, — и направляется в дальний угол зала.

Оставшись один, я оглядываюсь по сторонам. Девушек действительно пришло немного. Многие при этом не торопятся выразить себя в танце, они понимают, что у них есть выбор. Не тороплюсь и я, блуждая оценивающим взглядом по лицам девчат.

Но вот и я делаю первую попытку. Понравившаяся мне девушка хороша собой, она о чем-то живо беседует с подругой и при этом задорно смеётся. Держу курс на неё.

— Извините. Я не танцую, потому как жду своего друга, — откровенно признаётся мне девушка, отклоняя мое приглашение.

Боковым зрением цепляю ещё одно миловидное личико и иду уже к этой девушке. Она тоже не танцует, причина та же — ждёт своего парня.

Что ж это такое? — досадую я. Не вечер танцев, а вечер чужих встреч!

Подходит Фарид, и я делюсь с ним своими впечатлениями. Он вызывается помочь мне через свою девушку, с которой только что познакомился. Она пришла на вечер с подругами.

Сработало. Девушка, с которой знакомлюсь, невысокого роста, хрупкая, с большими удивлёнными глазами. Такую девушку, как она, сложно разглядеть с первого раза. Ловлю себя на мысли, что она начинает мне нравиться, её хочется защищать, беречь. К тому же у неё небольшой, пухлый рот. Наверное, эти чувственные пухлые губки очень приятно целовать, — закрадывается в моё сознание шаловливая мысль.

Вечер подходит к концу, дежурный офицер извещает об этом в микрофон. Все устремляются в раздевалку, я помогаю своей новой знакомой надеть пальто, и мы выходим из офицерского кафе.

— Я хотел бы с тобой встречаться, — говорю я девушке.

— Наверное, я тоже, — отвечает она.

— Почему, наверное?

— Сейчас я об этом не хочу говорить. Время покажет…

У ворот КПП прощаемся, и я, внезапно набравшись смелости, целую её в щёку…

В казарму возвращаюсь вместе с Фаридом, он тоже, как и я, провожал свою девушку. По дороге делимся впечатлениями, и тут я понимаю, что я о своей знакомой, в отличие от своего друга, почти ничего не знаю, кроме её имени. Настроение сразу падает, я пытаюсь успокоить себя тем, что мне приблизительно известно место её проживания — это небольшая деревенька, примыкающая к аэропорту местных авиалиний.

— А ходят ли туда городские автобусы? — задаюсь я вопросом.

— Конечно, ходят, но тебе придётся эту девушку забыть, — говорит Фарид. — Это нереально — ездить на свидание за тридевять земель. У тебя на дорогу к ней уйдёт половина времени, отведённого на увольнение, и к тому же есть риск вообще опоздать из увольнения.

Я, молча, соглашаюсь с ним, вспоминая, что и девушка как-то неопределённо высказалась насчёт наших встреч.

— Видно, не судьба! — с досадой говорю я.

— Не грусти, Семен, по её прелестям. Я видел её. Таких девчонок, как она, на каждом шагу уйма, — смеётся Фарид. — К тому же спортсменам накануне соревнований противопоказано общение с женщинами. Ты забыл об этом?

— Не забыл. Помню, — отвечаю односложно я. — Соревнования у меня на следующей неделе.

Я не лукавлю. Соревнования по борьбе «самбо» на первенство города намечены в следующее выходные дни.

— Ты в вес свой вошёл? — интересуется Фарид. — Сколько ещё килограмм нужно тебе согнать?

— Пару килограмм. Сегодня после занятий иду с командой в городскую баню, там я с ними и расстанусь…

Однако не все так просто обстоит с гонкой веса. Как только мы выходим за КПП, выясняется, что никто из команды борцов, кроме меня, не собирается идти баню. Все сразу же разбегаются по своим делам и любимым девушкам. Я остаюсь стоять один на автобусной остановке в раздумьях, что мне делать, как убить три часа, отведённые на баню. И тут я вижу подъезжающий автобус, в маршрутном табло, которого указано: «аэропорт местных авиалиний». Решение приходит сразу, и я, не раздумывая, сажусь в автобус.

Приехав в аэропорт, от работника порта узнаю, что нужная мне деревня находится по другую сторону лётного поля, и рейсовый автобус в эту деревню выполняется от автовокзала два раза в сутки. И я принимаю бездумное решение — идти в деревню напрямик, краем лётного поля. Перелажу через забор и держу путь в сторону светящих вдали огоньков.

Внезапно из темноты раздается окрик.

— Стой! Кто идёт!

От неожиданности я вздрагиваю, но быстро прихожу в себя. Грубый и решительный окрик часового, охранявшего стоянку вертолётов, лишь на мгновение прерывает моё движение.

«Мне нужно пройти в ту деревню, огни которой видны вдали», — говорю я часовому и показываю рукой.

Часовой остаётся неумолимым.

— Назад! Буду стрелять! — грозно звучит его предостережение.

— Стреляй! — говорю ему я ему в ответ и начинаю движение.

Часовой досылает патрон в патронник, звучно клацая затвором. Я напрягаюсь в ожидании выстрела, но меня не запугать. Игра со смертью начинается. В моих мозгах запускается последний отсчёт времени. Я всем своим существом ощущаю, как часовой целится мне в спину. Я жду его выстрел — сначала он будет вверх, а уж потом в мою спину…

Боже мой, что я творю, на мгновение мелькает просветление в моей голове. Ведь это не рулетка, в которую играли русские офицеры. Часовой просто убьёт меня, так, как это сделал недавно мой сокурсник. Тогда наш взвод находился в карауле. На пост с инженерной техникой забрёл пьяный бедолага, у которого, как потом, оказалось, было трое детей. На окрик часового он не остановился, и тогда наш, который мог одним ударом свалить его с ног, сначала сделал предупредительный выстрел вверх, как-то требовал устав, а потом, не раздумывая, выстрелил ему в спину.

В моей голове зреет упрямство, оно переполняет меня. Я не могу заставить себя остановиться. Поэтому иду на ватных ногах вперёд, в ожидании пули в спину…

Выстрела нет. Почему его нет? Какова прицельная дальность стрельбы из карабина? Триста, четыреста, пятьсот или более метров? — задаюсь вопросом я.

Однако это уже неважно, деревня рядом. Я слышу, как лают во дворах деревенские собаки. Останавливаюсь посредине пустынной улицы. Куда идти? Где живёт та, ради которой я только что играл со смертью?

Вижу, как ко мне быстро приближается светящаяся точка. Это велосипедист. Я окрикиваю его.

— В каком доме живёт невысокого роста, хрупкая девушка по имени Анна? — спрашиваю я мальчугана лет тринадцати.

— Вон там! В доме поодаль…

Мальчик указывает мне на большой деревенский рубленый дом, с резными ставнями и шиферной крышей, расположенный неподалёку от места, где мы с ним стоим. Я благодарю его и подхожу к калитке указанного мне мальчиком дома, во дворе злобно лает цепной пёс. На лай выходит сгорбленный дед, на ногах у него валенки, на теле куцый овчинный полушубок.

— Зачем, солдатик, пожаловал?

— Я пришёл к Анне.

Он понимающе хмыкает и ведёт меня в дом.

— Здравствуйте! — приветствую я сидящих за большим столом, накрытым клетчатой клеёнкой, двух женщин, играющих в русское лото.

Анна оборачивается и, узнав меня, тут же покрывается пунцовым цветом. Узнала! — отлегло у меня на душе.

— Я к тебе, — преодолевая комок в горле, говорю ей.

Она поднимается из-за стола, и мы идём с ней в её девичью комнату.

— Семён, я не ожидала увидеть тебя у себя дома…

— Извини, что пришёл без приглашения и в столь позднее время. Я сбежал в самоволку, так как очень хотел увидеть тебя. Ты мне очень понравилась…

— Семён, ты торопишь меня. Я не могу встречаться с тобой сейчас, хотя и хотела бы…

— Почему не можешь?

— Я обещала дождаться из армии парня. Он пишет мне письма почти каждый день. Их уже более двухсот. Я не могу его предать. Ты не веришь мне?

Анна лезет под стол и достаёт из картонной коробки пять пачек писем, перевязанных цветными ленточками.

— Ты его любишь? — спрашиваю я.

— Наверное, да.

— А я думаю, что нет. Иначе, зачем бы ты пришла к нам на вечер.

— Извини, Семен, что дала тебе надежду.

— Да ладно. Я всё понимаю. Я сейчас уйду.

Анна смотрит на часы с кукушкой, висящие на стене.

— Тебе ещё рано уходить.

— Как рано? — вспыхивает потаённая надежда внутри меня.

— Автобус будет через полчаса.

— А-а-а, будет автобус, — протягиваю я. — А я к тебе шёл напрямик, через лётное поле…

— По лётному полю нельзя ходить. Там вооружённая охрана. Одного нашего местного застрелили прошлой весной.

— Меня тоже хотел застрелить ваш часовой…

— Семён! Ты из-за меня мог погибнуть, — вдруг тихо заплакала Анна.

Я успокаиваю её, обнимаю за плечи и прижимаю её к себе, мои губы встречаются с её губами…

— Пора уходить, я провожу тебя до остановки, — шепчет она мне, отстраняясь от моих объятий…

Мой самоход остаётся для командования незамеченным, и вечером, после команды «Отбой», я восторженно рассказываю Фариду о моём необычном любовном приключении. Он молча, слушает, а потом изрекает:

— Ты дурак, Семён. Тебя могли застрелить. Ты бы подумал о своих родителях. Бабы этого не стоят, чтобы за них получать пулю в лоб.

— Любимая женщина стоит того, — возражаю я ему. — За неё мужчина может отдать свою жизнь. Примеров тому в литературе описано много.

— Да. Примеров тому в литературе действительно много. Но та, к которой ты шёл через лётное поле — не твоя девушка, а того солдата, кому она дала слово своей верности.

— В общем, ты прав, но…

— Никаких «но», — прерывает он меня. — Идём спать. Жизнь покажет…

Через три дня от Анны приходит письмо, в котором она высказывает сожаление о том, что дала мне надежду и просит не искать с ней больше встреч.

Позже я узнаю от своей младшей сестры, которой довелось работать с Анной в одном учреждении, что она дождалась своего парня из армии. Она стала работать стюардессой на междугородних линиях, родила ему двоих детей. Он же, как это часто случается, стал беспробудно пить, и они развелись.

Люсия

— Семён, мне нужно поговорить с тобой, — говорит Фарид. — Давай во время самоподготовки «оттянемся сладеньким» на стадионе, там и потолкуем.

— Давай! — не раздумывая, принимаю я предложение своего друга.

Оттянуться сладеньким на курсантском сленге означает купить в училищном буфете банку сгущённого молока, пачку вафель, бутылку ситро и умять это все на травке футбольного поля. Следует оговориться, что это мероприятие является любимым делом почти у всех курсантов. Видимо, всем нам не хватает сладкого в курсантском рационе.

— Ты второго мая идёшь в увольнение? — первое, о чём спрашивает меня мой друг, когда мы усаживаемся на травке, разложив перед собой провиант.

— Вроде бы, да. В списки на увольнение меня внесли. А там как масть ляжет. Замкомвзводу, к примеру, может не понравиться, что мы с тобой отлучились с самоподготовки на пару минут, и мы оба не пойдём в увольнение, — отшучиваюсь я.

— Не будем говорить о плохом, а то накаркаем. У меня и так хватает проблем, — невесело говорит Фарид.

— Рассказывай, в чём дело?

— Как ты знаешь, я встречаюсь с девушкой из медицинского института. Так вот, парни из её общаги предупредили меня, что если они ещё раз увидят меня около неё, то обязательно отлупят.

— Мне все понятно, глупо идти, чтобы тебя просто побили. Нужно дать им бой! Сколько их было?

— Четверо.

— Четверо — это ничего. Пойдём в общагу вдвоём. А сегодня вечером мы с тобой должны потренироваться. Отработаем пару жёстких приёмов из боевого самбо. В увольнение пойдём в парадно-строевой форме. Думаю, что нам понадобятся сапоги и ремни. — Решено? — спрашиваю я его.

— Решено, — соглашается со мной Фарид.

Общежитие мединститута изумляет меня огромным количеством девчат, которые с любопытством поглядывают на нас. Это и понятно, курсанты военного училища нечастые гости здесь. Подружкой Фарида оказывается миловидная блондинка, высокого роста, с большими открытыми глазами, на длинных, тонких ногах.

— Анжела, — представляет он мне свою девушку.

В ответ на моё имя она мило улыбается. Кроме неё в комнате находятся ещё две девушки. Одна из них откровенно восхищает меня. У неё второй разряд по парашютному спорту, она совершила семь прыжков с высоты 1200 метров.

Девчата принимаются готовить ужин, а мы с Фаридом ремонтируем их старенький магнитофон. Вскоре обе хлопочущие стороны успешно решают поставленные перед собой задачи — на столе появляются сосиски и немудрёные салаты, в углу звучит «Ролинг Стоунз» со своим совращающим, настойчивым битом, наполняя небольшое пространство комнаты страстью. Мы открываем шампанское, которое принесли с собой, и празднование Первомая начинается.

Внезапно раздаётся стук в дверь, и в комнату входят те, к приходу которых мы так серьёзно готовились. Мы переглядываемся с Фаридом. Парней, как и ожидалось, четверо. По внешнему виду ничего особенного они собой не представляли, за исключением одного — крепкого белокурого парня в белой футболке с динамовской символикой. Гости осматривают нас с ног до головы, и я отчётливо улавливаю их акцентированный взгляд на значке «кандидат в мастера спорта СССР» на лацкане моего кителя.

— По какому виду «КМС»? По шахматам? — ехидно спрашивает меня «динамовец», кивая на мой значок.

Ну вот, началось, — думаю я.

— По самбо. С одним из ваших парней на прошлой неделе мне довелось встретиться на первенстве города. Если мне не изменяет память, то из минуты я его не выпустил, — отвечаю я, глядя ему в глаза.

Я не лукавлю. На прошлой неделе действительно состоялись городские соревнования, где мы заняли командой первое место. Что удивительно, то первая схватка у меня была с перворазрядником из мединститута. Соперник был на длинных ногах, и это меня устраивало, ибо я люблю бороться, с такими борцами, как он. Схватка была скоротечной, и я буквально «выхлопал» им борцовский ковёр.

— Я был с друзьями на тех соревнованиях. Нашему парню явно не повезло в первой схватке, — расползается в кривой улыбке «динамовец» и переключает свой интерес на девчат, завязав с ними профессиональный диалог.

Через некоторое время парни уходят. А у нас начинаются танцы. И я, к моему сожалению, становлюсь единственным партнером у девушки, которая, несмотря на ее эффектные внешние данные, мне не очень приятна, и прежде всего, потому что курит. Но делать нечего, я с завистью смотрю на своего друга, любовно воркующего с Анжелой, и добросовестно отбываю свой номер.

Однако вскоре и на моей улице намечается праздник. В комнату входит стройная девушка в небесно-голубом платье, с каштановыми волосами, постриженными в стильную причёску «гаврош». Девушку зовут Люсия, она близкая подруга Анжелы. Она усаживается за стол рядом со мной. Я разом охватываю её взглядом: утонченно благородное лицо с прямым носом и тонкой переносицей, красивые губы, изумительные формы тела, длинные ноги, небольшая грудь, гармоничная линия бёдер, ясно обрисовывающихся под лёгкой тканью её великолепного платья…

Мне уже не нужно больше отбывать номер, теперь я вижу перед собой только одну девушку, и её зовут Люсия. Каждый танец теперь принадлежит только нам.

Люсия говорит, что не любит военных, так как они, зачастую грубы и не отёсаны. Я соглашаюсь с ней, говорю, что я тоже их не люблю. Она задорно смеётся, заражая меня своим смехом.

Внезапно мне в голову приходит шальная мысль. Я встаю, иду к окну и усаживаюсь на подоконнике.

— Семён, что вы рисуете? Наверное, карикатуру на меня? Немедленно покажите мне листок, который вы прикрыли ладонью.

— Нет, это не карикатура, и даже недружеский шарж, — говорю я с загадочной маской на лице.

— Так что же это такое?

— Это стихотворение, написанное мной на коленках, которое, в отсутствие белых роз, я хочу подарить вам на память о нашей встрече.

Навсегда запомню эту рыжую,

В эту романтическую встречу,

Ласкою своей я очарую,

Будет она красива и бесстыжа,

И с ней я буду тоже рыжим…

— Да уж, — протягивает Люсия. — Явно не стиль Сергея Есенина. Но идея покрасить вас, товарищ военный, в рыжий цвет мне явно понравилась, нужно над этим подумать, — звонко смеётся она.

Фарид смотрит на часы и кивает головой. Пора прощаться.

Я впервые столь остро ощущаю ущербность положения, в котором оказывается курсант военного училища в сравнении со студентом гражданского вуза. Скорее бы ввели свободный выход в город!

— Жизнь вас, парни, явно не балует, — философски замечает Анжела. — Но вы не грустите. Мы с девочками на прощание устроим вам ангажемент — споём известную песенку «Не плачь, девчонка!». Девочки, начали!

Не плачь, девчонка, пройдут дожди.

Солдат вернётся, ты только жди.

Пускай далеко твой верный друг.

Любовь на свете сильней разлук…

Поют они нам звонкими голосами куплет из этой песни. А парашютистка Анна, надев мою фуражку околышем задом наперёд, задорно топает по комнате строевым шагом.

— Девчонки, мы приедем к вам раньше, чем начнутся дожди, — тепло прощаемся мы с ними.

Фарид на несколько минут задерживается в коридоре с Анжелой, а я выхожу на крыльцо общежития. Моросит мелкий весенний дождь.

Ну вот, и дождь! Я грустно втягиваю в себя воздух. Однако для грусти повода нет. По возвращении из увольнения мы узнаём, что в училище для курсантов четвёртого курса введён свободный выход в город.

На следующей неделе мы Фаридом вновь берём курс на общежитие медицинского института. На наше счастье Анжела находится на месте, и мы втроём идём в гости к Люсии. По дороге Анжела рассказывает, что её подруга живёт со старенькой мамой, которая в настоящее время лежит в больнице. А ещё о том, один прадед у Люсии был директором самого крупного в России станкостроительного завода, а другой — прославленным комиссаром, которого белочехи расстреляли в городе Петропавловске-Казахском.

Нашу именитую особу застаём врасплох, она покрасила волосы на голове и не готова нас принять, в связи, с чем просит немного её подождать. Однако это обстоятельство вызывает у нас шквал новых вымыслов, от которых мы уже валимся со смеху, сидя на скамье у её дома.

Наконец, Люсия выходит к нам. Выглядит она великолепно. Вглядевшись в тонкие черты её правильного лица, я неожиданно для себя выпаливаю:

— А ведь в ней течёт действительно голубая кровь…

Люсия потупляет свой взгляд. Поняв, что своим высказыванием я привёл её в смятение, я ретируюсь и делаю комплимент по поводу её прически, но и этот мой ход был явно неудачным. Тогда я и предположить не мог, что моя Люсия не приемлет никаких обсуждений её внешнего вида, а что касаемо прически, то это столь важный для неё жизненный атрибут, что всё остальное меркнет в сравнении с ним, и с этим обстоятельством я буду вынужден считаться всю свою жизнь…

Палата номер шесть

— Семён, дружище, дави его! Ещё немного и этот парень будет твой, — слышу я выкрики своих друзей из зала.

Я на борцовском ковре. Идут соревнования на первенство округа. На последних минутах схватки, которую я веду с мастером спорта, мне удается взять его на «болевой». Однако мой противник имеет очень низкий порогом боли, и он достаточно легко уходит с «болячки» и кроме того удачно ловит меня на переднюю подножку. Схватка мной проиграна, но я не очень расстроен её результатом, потому как признаю, что противник намного сильнее меня.

В раздевалку иду не спеша, прихрамывая на левую ногу. Неужели порван мениск? — тревожусь я…

Окружной госпиталь Сибирского военного округа. В этом медицинском учреждении я нахожусь уже третьи сутки, в связи с предстоящей мне полостной операцией по удалению повреждённого мениска. Этот госпиталь примечателен тем, что в его стенах Антон Павлович Чехов написал свой известный рассказ «Палата номер шесть».

Обнаружить место, где «воняет кислою капустой, фитильной гарью, клопами и аммиаком» я не рассчитываю. Однако «небольшой флигелёк» на территории госпиталя, где во времена Чехова находилась палата для душевнобольных, я нахожу сразу, в нем ныне располагается «кожно-венерологический диспансер».

По иронии судьбы моя палата тоже значится также под номером шесть. Понятно, что палата для хирургических больных, даже в далёком приближении не имеет ничего схожего с чеховской палатой для душевнобольных. Тем не менее, она оставляет в моей памяти жить на долгие годы, шокирующие истории, поведанные её обитателями.

В палате пять человек. Все мы военнослужащие Сибирского военного округа. Несмотря на то, что в палате один офицер, старшина-сверхсрочник, два курсанта и солдат, «дедовщины» в ней нет. Главной поведенческой нормой в палате нами признаётся негласный рейтинг заболеваемости, в соответствии с которым и строятся межличностные отношения её обитателей. Тем, кто стоит выше в рейтинге, всемерно оказывается посильная помощь теми обитателями палаты, у которых рейтинг ниже. В нашем понимании это есть самый человечный подход.

Самым несчастным по тяжести переносимого физического страдания единодушно признан Бекдурды, младший лейтенант, командир взвода связи. Он туркмен по национальности и призван служить в армию на два года после окончания института транспорта и связи в Ашхабаде. Его имя в переводе на русский язык означает «живучий», и это соответствует действительности. Свою необыкновенную живучесть Бекдурды доказывает на кровати с жёстким настилом, стоящей посреди палаты. У него обожжена почти половина всей кожи, сломаны кости таза и ещё что-то. Он очень мужественный человек. Ему каждый день делают перевязки, которые по своей сути являются укутыванием его обожжённого тела кусками ткани с нанесённой на них какой-то мазью. По причине того, что у него сломаны кости таза, он подвешен на каких-то тросах, широко раскинув ноги. Он истощён настолько, что по его скелету можно учить анатомию человеческого тела.

Беда с Бекдурды приключилась в городском саду. По какой-то причине, а скорее всего, в отсутствии таковой, он не понравился группе молодых националистически настроенных отморозков. Они ударили его ножом в спину и принялись избивать и топтать ногами, а в конце своего изуверства, когда он потерял сознание, облили его бензином из баллончиков для зажигалок, сгребли вокруг него листву и засохшие ветки и подожгли. Первыми, кто пришёл ему на помощь, как это ни странно, были бомжи, они и вызвали к нему карету скорой помощи.

Мне симпатичен этот офицер из далёкого и незнакомого мне Туркестана. Прежде всего, он восхищает меня своей силой духа. Я с ним веду беседы о национальной борьбе туркменов — «горше», которой он много занимался. Эта борьба в чем-то схожа с борьбой «самбо». В ней борцы борются в национальных халатах, подвязанных мягкими поясами. Победитель должен бросить своего противника на спину или заставить его коснуться тремя точками.

Конец ознакомительного фрагмента.