12
— Ты куда? — Журка дернул меня за руку, и Ведьмачья яма скрылась за кустами. — Я тебя насилу вытянул, а ты… Знаешь, как искал?! Почитай два дня голодал, едва не помер… А ноги? — Он задрал штанину. На колене темнела поджившая ссадина. — Во как ободрался! Это на Альте. Услышал твой крик и чуть не спятил спросонок. Гляжу — кругом вода, а тебя нет. Думал — утопла. Стал веслом шарить, слышу — опять кричишь. Я к берегу, да поздно — эти тати тебя на коня вскинули и бормочут что-то о Киеве, о Борисе. Я тогда ничего не понял, просто по следам пошел, а в ближнем селе мне все растолковали. Сказали, будто проехала мимо сотня князя Бориса и с ними спятившая девка, а сам князь пропал невесть куда. В его лагере крови по колено, его побратим болгарин Георгий и слуги — мертвые, а самого князя нет. Борисовы воины уезжали в село за едой, а когда вернулись и увидели такое — подались в Киев за правдой. Я как услышал эту историю, понял: тебя надо выручать. Переночевал в том селе, а поутру забрал челн и поплыл в Киев…
Журка все говорил и говорил, но его слова пролетали мимо, словно моя душа осталась прозябать в яме рядом с умирающей ведьмой. Даже мое спасение перестало казаться чудом.
— Я пол-Киева обошел, где только не побывал, пока узнал, что Борисовых воинов порубили в овраге возле города, а их девку опустили в Ведьмачью яму. Узнал утречком на заре, а ждать пришлось до вечера, чтоб стало потемнее. Ох, намаялся, извелся весь…
— Веревку-то где ухапил? — прерывая его никчемные объяснения, поинтересовалась я.
Журка заулыбался:
— На челнок сменял. Челнок хороший, а только деду Иону он все равно не нужен. — Он взъерошил волосы на затылке, на миг задумался, а потом решительно покачал головой: — А будет нужда — он себе новый справит…
Я вздохнула. Со мной случилось столько странных и страшных вещей, а Журке все кажется игрой. Легко ему… И люди его любят.
— Я думаю, братец уже оттаял, можно ворочаться в Вышегород, — вклинился в мои мысли быстрый Журкин говорок.
Я встрепенулась и заметила, что мы уже шагаем по береговой тропке, а вместо закатного солнца над кустами уныло блестит полулунник. В темноте ветви стали черными. Порыв ветра зашевелил их, и в тихом шепоте послышалось: «Предупреди Глеба и Ярослава. Предупреди… Ты обещала».
Я остановилась. Оглянувшись, Журка неуверенно спросил:
— Ты чего? Не хочешь в Вышегород? Из-за брата?
— Погоди…
Журкин братец был вовсе ни при чем. Мои страхи и сомнения упирались в данную ведьме клятву. Нарушить ее было совестно, а выполнить попросту невозможно. Даже если я доберусь до Глеба муромского или Ярослава Новгородца и расскажу им всю правду, разве они поверят, что их брат, князь Киева, — братоубийца и вор? За такие речи недолго вновь очутиться в Ведьмачьей яме.
Вечерний ветерок подул от реки. Стало холодно и неуютно. Журке надоело ждать моих объяснений. Он спустился к воде и там нашел себе занятие — подбирать камни-окатыши и бросать их по волнам. Почти не поднимая брызг, голыши прыгали по речной глади, а потом, словно устав резвиться, исчезали в темной глубине. Когда-то в детстве я тоже любила пускать «блинчики»… Неожиданно вспомнилось детство — голос Старика, его улыбка, запах и удивительное чувство свободы и защищенности. Тогда я знала: что бы ни случилось — его тепло и любовь не исчезнут. Старик был для меня и отцом, и домом, и будущим. А теперь? Что у меня в будущем? Ведьмачья яма? Нет, я туда не вернусь! И плевать на обещание! Нужно попросту переступить через глупые угрызения совести и все оставить позади — князей с их сварами, воспоминания о Ведьмачьей яме и самой ведьме Дарине. Почему я должна выполнять ее пожелание? Может, она уже давно спятила… Ведь бормотала о каком-то очеловеченном мече, который перечеркнул мою судьбу. Кто в здравом рассудке поверит в подобную чушь? А еще я христианка, и мне не пристало выполнять просьбу ведьмы. «Сновидицы», — шепнуло что-то внутри.
— Сновидица или нет, все одно — ведьма! — вслух возразила я и окликнула Журку: — Ты что, тут до ночи собрался дурака валять?! Сам же спешил в Вышегород.
— А ты пойдешь? — вскинув голову, поинтересовался он.
— Пойду.
К полуночи мы добрались до Бративы — небольшой деревни в десять дворов. Братива стояла в стороне от большака, и Журка с его болтливым языком быстро отыскал дом для ночлега. Не мудрствуя, он постучался в первые же ворота и радостно оповестил:
— Доброго здровьичка, хозяева! Примете ли гостей до света? Идем аж с самого Киева, несем новостей на всю ночь, только с голодухи как-то несподручно рассказывать.
Открывшая нам молодая баба недоверчиво вгляделась в Журкино лицо, покосилась на меня, а затем оправила цветастый платок и благодушно кивнула:
— Отчего ж не пустить. Гость в дом — и Бог в дом.
Меня передернуло. После резни в избе Улеба я стала бояться чужих домов.
— Проходите…
Ворота заскрипели, на круглое лицо бабы упал лунный свет, пробежал по обиженно выпяченным губам, отразился в глупых круглых глазах, и я успокоилась. Однако, входя в дом, перекрестилась. Улеб вспомнился не к добру…
В горнице сидели трое взрослых мужчин, две крепкие приземистые бабы и едва вышедший из ребячьего возраста парнишка. Из-под пестрого одеяла в углу слышались детские шепотки. Бородатый мужик, с похожим на огурец лицом, лениво приподнялся и указал на накрытый стол:
— Добро пожаловать, гости дорогие. Отведайте, чего Бог послал.
Мы сели и взялись за ложки. После горячего меня потянуло в сон. Бородач отложил ложку:
— Теперь не грех и поговорить… Семила сказала, будто вы идете из Киева. Видели ли нового князя? И правда ли, что его брата Бориса убили какие-то вороги?
Журка покосился на меня и вымолвил:
— Я бы рад поговорить, хозяин, но моей сестре не до разговоров. Путь был неблизкий, девка устала…
— Гриппа, Миланя! — рявкнул мужик. Толстухи с удивительной живостью снялись с лавок, исчезли за перегородкой и вскоре появились вновь с каким-то тряпьем в руках.
Журка подтолкнул меня к лавке. Бабы суетливо разложили принесенное и бросили сенной валик.
— Спаси Бог. — Я улеглась, повернулась к стене и закрыла глаза. После холодной ямы в тепле и сытости было как в раю. В полудреме я слышала монотонный Журкин голос. Он рассказывал о Киеве, Святополке и том, как видел в Десятинной церкви тело князя Бориса, которого убили неведомые враги.
«В той же Десятинной… — глядя в темную стену, подумала я. — Хотя где же еще Святополку хоронить свои злодейства? В этой церкви прятали тело его отца, там же лежал убитый по его приказу брат… А вот где погребен Старик, не знает никто…»
— Окаянный князь! — прошептала я.
— Окаянный, — отозвался из-под лавки тонкий детский голосок. Неужели кто-то из ребятишек ухитрился забраться под мое ложе?!
— А ну кыш оттуда! — вполголоса пригрозила я. — Не то выволоку силой!
— Силой? Хи-хи… — развеселился ребенок.
Я покосилась на гомонящих за столом людей. Они были увлечены Журкиными баснями и ничего не замечали. Стараясь не шуметь, я потихоньку свесилась и сунула руку под лавку. Пальцы пошарили в пустоте.
— Не там ищешь, — сказали мне сзади. Господи, как он там очутился?
Я перевернулась. Никого.
— Не там. Не там! Не там!!! — Голосок невидимки набирал силу,. Теперь он уже почти кричал. От звонких надрывных воплей у меня заломило затылок.
— Хватит! — заткнув уши, рявкнула я, однако озорник не унимался. Его крики превратились в заунывный вой. Меня закружило и куда-то повлекло. Мимо проплыло вытянутое Журкино лицо, потные рожи толстух, стены, потолок с матицей [17]… Все смазалось, перевернулось и вдруг снова оказалось там же, где было. Даже матица…
— Уф! — Я выдохнула и села. Что-то стало не так. Люди! Людей не было! Ни Журки, ни бородача, ни баб… Никого…
— Значит, решила нарушить обещание? — спросил меня все тот же противный детский голосок.
Я зажала уши и скосила глаза. Тощее мохнатое существо сидело у меня в ногах и недобро глядело желтыми, как у кота, глазами.
— Лгунья! Дай я ее… — Из-за печной перегородки высунулась странная голова. Обвислые, старческие щеки мелко подрагивали, а красные с прожилками глазки похотливо ощупывали мое тело.
— Погоди, памжа [18]! — одернул желтоглазый и придвинулся ко мне. Сквозь волосы на его животе проглянула серая с синевой кожа.
— Погоди, погоди, погоди… — Казалось, голоски раздаются отовсюду.
— Цыц, мелкота! — беззлобно рыкнул желтоглазый.
«Сон», — в упор глядя на него, подумала я.
— Нет, я не сон, — возразил он. — Я ман [19]. Тот самый ман, о котором ты так много болтала со своим Стариком.
Ман? Да, верно, я часто говорила старику о мане. Чаще всего, когдас голодухи съедала его хлеб или, шутки ради, прятала посох. «Ман унес, — говорила я, — ты же знаешь, какие они. Никто их не видит, а они ходят, шумят, гремят. Такие вот невидимые люди…» Но это было давно, тогда я была совсем маленькой и на самом деле верила в манов. Но теперь…
Существо спрыгнуло с лавки, проковыляло к столу и качнуло мохнатой головой:
— Тут сидит твой приятель Журка. Тебе его не видно, ты не кромешница [20], зато я его вижу как на ладони. Мне напугать его или свести со свету?
— Нет! Не дам, — возразил кто-то. Ман оскалился и отошел от стола.
— Это ведогон, дух-защитник твоего Журки, — пояснил он. От него пахло жженым сахаром, а желтые глаза без зрачков смотрели сквозь меня. — Такой есть у всякого человека, только что ведогон против меня? Его тяжело победить, зато обморочить — плевое дело. Ты клятву-то помнишь, что дала Дарине?
Я молчала.
— Так помнишь или нет? — Когтистые руки мана поднялись и легли на мои плечи. — Мы все ее слышали. Дарина позвала нас в свидетели, и теперь мы следим за тобой. Не выполнишь клятву — умрешь.
Его пальцы поползли к моему горлу, а из огромного, как яма, рта выглянул раздвоенный змеиный язык. Желтые глаза нечистого загорелись. Я зажмурилась и почувствовала, что не в силах шевелиться.
— Умрешь, умрешь, умрешь… — заголосило вокруг.
Руки чудовища сдавили мое горло. Боль задергалась под кадыком. Что-то сместилось, хрустнуло, и душа забилась в поисках выхода из умирающего тела. Она еще боролась, а я сидела неподвижно, как истукан, и понимала, что умираю. Но ничего не могла сделать. Совсем ничего.
— Так… Так..
Что-то холодное, должно быть мои слезы, потекло по лицу. Хватка мана ослабела.
— Так… — снова повторил он и отпустил мое горло. — Вот так…
Нет, это был не его голос!
— Журка! — обретя способность говорить, прохрипела я, открыла глаза и увидела Журкино лицо. А за ним еще лица. Бабьи, мужские, даже детские… Люди!
Я хотела приподняться, но не смогла. Тело не слушалось.
— Очнулась, — с удовлетворением произнесла какая-то баба.
— Она у тебя что, бесноватая? — поинтересовался у Журки бородач. — Ежели так, то позовем нашего священника. Он бесов мигом прогонит.
— Не надо. — Журка опустил руку в бадью с водой и брызнул мне на лицо.
«Вот откуда холодные капли», — мелькнуло в голове.
— Сама оправится, а к утру уйдем, — пообещал бородатому Журка.
— Я не гоню, — обиделся тот. — Я помочь хочу. А так живи сколько хочешь.
Мое горло опять сдавила невидимая рука. «Мы следим», — шепнул тихий голос. Да, они следят. Те незримые, что живут рядом и все о нас знают, те, в которых мы не верим и не хотим верить, те, что зовутся кромешниками…
— Может, останемся на пару деньков? — озабоченно глядя на меня, произнес Журка.
— Нет, пойдем.
Хватка ослабла.
— Но не в Вышегород. — Дышать стало еще легче, и даже голос окреп. Теперь мне было все равно, что подумают хозяева или Журка. Я поняла, как сбросить внезапную хворь. Нужно просто выполнять обещанное. — И не вместе, — договорила я.
— Что?! — Глаза Журки округлились. Он ничего не понимал, зато я смогла пошевелиться и даже сесть. Бессилие и страх отступили.
— Да, так, — обещая уже не ему, а незримым существам с кромки, произнесла я. — Только выспимся и пойдем… А теперь дайте мне отдохнуть. Я устала.. Очень устала.
Не обращая внимания на Журку, я улеглась, закрыла глаза и, как ни удивительно, заснула. Должно быть, кромешники все поняли. Меня не беспокоили ни ночные шумы, ни страшные сны. Впервые после смерти Старика я спала крепко и сладко. Зато утром, еще до восхода, меня разбудил тихий шепоток мана.
— Пора, — прошелестел он в ухо.
Пора так пора. Стараясь не тревожить спящих хозяев, я поднялась, отыскала свои пожитки, глянула на заснувшего у дверей Журку и вышла во двор. Ворота отворились бесшумно, словно только и дожидались, когда моя рука толкнет створу.
«Дворовые [25]потрудились», — подумала я и усмехнулась. Вот уж никогда не гадала, что поверю в дворовых!
— Пора, пора, — — снова поторопил невидимый ман.
— Да иду! — огрызнулась я и, не оглядываясь, зашагала прочь.
Я ни о чем не жалела, разве что грустила по Журке. Взять бы его, но нельзя. Мне предстояло опасное занятие — говорить правду князьям. А ему лучше вернуться в свой Вышегород и жить тихо-мирно, как все. Отныне у нас были разные пути.
