Мы, Божией милостию, Николай Вторый…

Николай Алексеевич Преображенцев, 2017

В историко-фантастичекой повести "Мы, Божией милостию, Николай Вторый…" рассказывается о путешествии во времени современного молодого человека, который попадает в Россию конца 19-го века и оказывается в центре событий до и после коронации Николая II. В повести приводятся интересные факты о жизни России того времени и о нравах ближайшего окружения последнего российского императора. Описываемые в повести события дают пищу для размышлений о движущих силах и противоречиях, которые привели к трём русским революциям, а также позволяют провести некоторые параллели с проблемами сегодняшнего дня.

Поездка домой

Пока мы шли к экипажу, я старался смотреть только вперёд, а она радостно и с тонкой иронией рассказывала о посещении сестёр и тётушек в городе Дармштадте. — Ну ты же знаешь, чем нас там кормят: овсяная каша на завтрак, варёное мясо с картошкой на обед и бесконечный набор рисовых пудингов и печеных яблок(64). И представляешь, мы опять спали на простых солдатских койках. А утром, в холодную ванну, по викторианскому обычаю. Бррр, ужас какой-то, отвыкла я от всего этого, — она поискала слово, — аскетизма. Россия, она как-то вообще расслабляет. Хотя климат там, в Гессене мягче, но здесь всё теплее: и нравы, и этикет, и религия наша православная. — Она вновь улыбнулась, глаза её засияли живым блеском. И я понял, что в данную секунду она была совершенно счастлива. — Тётушки и сёстры были конечно очень милы, представляешь, они называли меня Вaby queen number 3, вспомнили старое прозвище, которое дала мне наша воспитательница. — А почему number 3? — Это из сказки, которую мы читали в детстве, мы все три сестры, кроме Эллы, хотели стать маленькими королевами. — Я предпочёл промолчать.

Мы сели в карету. Императрица, казавшаяся совсем юной девушкой, положила голову мне на плечо, и я вновь ощутил аромат ее духов. — И вот она моя жена, и что же с ней в постель ложиться, прямо сегодня вечером? Это уже что-то за гранью. Нет, надо признаваться, это ужасно, это просто нечестно. — Но Аликс заговорила вновь: — Я, ты знаешь, и хотела и не хотела возвращаться. И ждала, и считала дни, и страшилась. Was scared. Я ждала встречи с тобой, мой любимый Ники. И ведь скоро, через десять дней коронация. Это кульминация, это то, к чему мы стремились, к чему мы шли всё это время. Ведь мы всегда были в трауре по твоему отцу, у нас не было ни свадебных приёмов, ни празднеств. Не было и свадебного путешествия, ничего вообще. А теперь будет всё — и приёмы, и балы, и танцы. И народ, который нас так любит, будет нас приветствовать и радоваться за нас. — Она блаженно улыбнулась. — Ты знаешь, — начал я робко. — Я ужасно себя чувствую. — Она отстранилась от меня, пристально посмотрела на меня и побледнела. — Я в том смысле, — поспешил я загладить оплошность, что я после этого… удара действительно ничего не помню. Ты должна мне всё рассказать по порядку. — Да, да, — заторопилась она. — Я всё тебе расскажу, всё-всё. Главное, чтобы ты был жив и… со мной. — Она опять улыбнулась. — Даже не знаю, с чего начать… — А почему ты не хотела возвращаться? — Я рвалась к тебе, желала этого больше всего на свете, но как только я начинала думать о дворе, о твоей семье… необъятной, настроение у меня сразу портилось. — Почему? — Ну, понимаешь, там в Дармштадте, все всегда чем-то заняты, чего-то делают, а России — при дворе — многие люди не делают ничего, совсем ничего и прекрасно себя чувствуют. Нет, они ездят на балы, некоторые на службу, но ничего не делают нужного, полезного. И бороться с этим, я поняла, совершенно невозможно. — Как это? — Такое впечатление, что люди здесь, наше высшее общество, родились в праздности и в праздности умрут, они равнодушны ко всем окружающим, не говоря уж о народе. Ты помнишь с каким энтузиазмом — а, впрочем, ты не помнишь, не важно… — Что? — Год назад, еще до рождения Оленьки, я пыталась организовать общество рукодельниц из придворных дам. Каждая участница, как и я, должна была своими руками сшить три платья в год для бедных. В гоод! — Она подняла пальчик в прелестной лайковой перчатке. — И что же вышло? — А ничего, многие под разными предлогами, нездоровье и так далее, вообще ничего не сшили, а те, что сшили… Просто ужас какой-то. Никакой, даже бедной крестьянке, отдать это, — она сделала брезгливый жест рукой, — было невозможно. Слава Богу, что ты хоть меня поддержал — выделил денег на создание по всей России трудовых домов, мастерских то есть, где могли бы найти работу безработные, особенно те несчастные женщины, — она потупилась, — которые нравственного пали и потеряли положение в обществе.

Помолчали. — Скажи, пожалуйста, а друзья или подруги у тебя есть при дворе? — спросил я. — Ну, какие-нибудь люди, на которых ты могла бы опереться? — На тебя, мой любимый, только на тебя. — Она опять положила руку на мою и прижалась всем телом. Грудь под корсетом твёрдой округлостью легко надавила на моё предплечье. — Когда мы жили у твоей матушки, — она вздохнула, — там бывали в основном великие князья, которые в большинстве своём, прости пожалуйста, мне либо не интересны, либо не приятны. Миша, брат твой, — ответила она на мой немой вопрос, — конечно, очень мил, и сестра твоя, и Сандро тоже. Он очень весёлый, Сандро, всегда что-нибудь расскажет или придумает. Но они как-то далеки от меня… И в Бога они, мне кажется, ты только не обижайся, слабо веруют. В храм ходят, конечно, но чтобы так, всей душой… Единственная отрада, это моя сестра Элла, то есть Елизавета Фёдоровна, — она говорила по-английски, но постаралась произнести имя-отчество Эллы с русским акцентом. — Надо же, — сказал я, виновато улыбаясь. — Ничего не помню, ничего. — Не волнуйся так, ты опять побледнел сильно. Я тебе всё расскажу. — Она крепко поцеловала меня в щёку, и потолок кареты опять поехал назад и в сторону. — Это даже хорошо, что ты так всё забыл, можно обдумать всё заново и тебе рассказать, не торопясь, что я думаю… Я очень люблю её, Эллу. Она самая из нас, сестёр, сильная. Да, не удивляйся — все думают, она милая и кроткая, и это тоже правда. Но характером она в маму, а та, знаешь ли, даже одно время Гессенским парламентом командовала, когда папа в горячке лежал… И вообще… в ней есть какая-то тайна. Она, ты же знаешь, после долгих колебаний наконец приняла православие. Ах да, ты не помнишь, — спохватилась она и покраснела. — Не важно. Я думаю, её метания были связаны не с тем только, что папа был против, но и с её отношениями с Сергеем… О Боже мой, — улыбнулась она, заметив беспомощное выражение на моем лице. — Сергей Александрович, твой дядя — её муж. Вот уже 12 лет. Они были такой красивой парой и жили так счастливо в Ильинском под Звенигородом. Всем казалось, что он очень любит Эллу, смотрел на нее с обожанием, делал ей всё время какие-то маленькие подарки, по поводу и без. Дарил драгоценности необыкновенные… А потом, пять или шесть лет назад Сергей стал Московским генерал-губернатором, и всё у них пошло как-то не так. Я часто приглядывалась к нему, он очень странный человек: внешне очень холоден и даже надменен, и в то же время искренне верующий и, по слухам, тайно многим помогает. Элла говорит, он причащается по три раза в неделю. Он — основатель русского палестинского общества, построил там, в Палестине храм и 8 подворий. И мне так кажется, в нём всё время происходит внутренняя борьба, он очень не спокоен. Элла по-моему приняла православие, чтобы лучше его понять. И примириться, может быть. Не знаю… О нём при дворе ходят ужасные слухи, что он homosexual, и вся эта грязь… — Она помолчала. — Я не знаю, правда ли это, а у Эллы спросить — язык не поворачивается. Я думаю, их разлад — следствие того, что у них нет детей. А это, возможно, — из-за его болезни. Элла сказала мне по секрету, ты никому, пожалуйста, не говори, что у него костный туберкулёз и что он даже носит корсет. И от этого выглядит всегда так прямо, и смотрит так надменно. Возможно, это — наследственная болезнь. — Она уставилась в одну точку прямо перед собой, как будто провалилась внутрь себя, но вдруг опять взглянула на меня и улыбнулась. — Но что мы всё о грустном. Мы ведь скоро приедем, правда? И я наконец Оленьку увижу. — Я её сегодня видел за завтраком, — сказал я для того, чтобы что-нибудь сказать. — И как она? — Она — прелестна, — ответил я совершенно искренне. — Ты таким бываешь милым, Ники, — и она опять прижалась ко мне.

После полей и перелесков, дорога опять завернула на деревенскую улицу, изб стало всё меньше, а казённых зданий всё больше. — Наверное, это пригороды Царского села, — догадался я. Внезапно улицы с домами закончились и из окон кареты открылся прекрасный старый парк, с высокими деревьями, увитыми еле пробивающейся молодой листвой. Пространство между деревьями, казалось, было чисто вымыто и выметено, и на земле уже успела появиться мягкая зелёная травка. Деревья расступились, из-за них показался невысокий всего в 2 этажа Александровский дворец. При отъезде, в суете и некотором умопомрачении я так и не успел рассмотреть его. Дворец казался уютным и в то же время величественным. Стены его были покрашены в яркий, но не кислотный жёлтый цвет, который приятно контрастировал с белым мрамором колонн. Первый, нижний этаж был значительно выше второго. — Какая же здесь высота потолков? — подумал я. — Метра четыре, не меньше. — Большая колоннада в центре напоминала картинки из школьного учебника истории. В ней был что-то римское или греческое, и по сути совершенно бесполезное. — Для красоты построили, — заметил я про себя. Карета остановилась на знакомой дорожке у парадного входа. Я подал императрице руку и тут только заметил, что она сильно побледнела, в ее глазах появилась новое выражение, как будто в зрачках отразились отблески затухающего пламени. — Ники, my darling — проговорила она глуховато, — у меня эти дни, ну, ты понимаешь… А у меня всегда это, — она не нашла подходящего слова, — сопровождается ужасными головными болями. Вот, опять, кажется, начинается. Я пойду на свою половину. — Да, да, конечно, — пробормотал я поспешно. А про себя подумал: — Так, это всё к лучшему, ложиться в одну постель с ней сейчас — это ужасно, как будто что-то украсть. Нет, не сегодня, слава Богу. — Она поцеловала меня опять, на этот раз в лоб, чуть встав на цыпочки, мы были с ней почти одного роста.