Мать химика

Лейла Элораби Салем

Как говорят, за спиной всякого великого мужчины стоит маленькая женщина. У одних это жена, у других дочь или сестра. А у великого ученого Дмитрия Ивановича Менделеева путеводной звездой всегда являлась мать. Именно она указала ему верную дорогу и именно благодаря ее стараниям он стал тем, кто изменил мир науки.

VI глава

Как говорят мудрецы, убеленные сединами, беда не приходит одна, так и дом Корнильевых накрыла череда несчастий. Поначалу творческое начинание Дмитрия Васильевича шло спорно и он мог похвастаться перед родными небольшим, но заработком на стезе издания книг и брошюр, кои стали даже в какой-то момент популярны и обсуждаемы в научной среде академиков и преподавателей, но постепенно интерес к жизни и традициям кочевых народов пошёл на убыль, а позже — вообще иссяк, Царин чаще стал наведываться в дом незадачливого писателя и, судя по их тайным беседам, вопросы с кредиторами следовало бы решить немедленно.

К тому же не ко времени сильно занемогла Екатерина Ефимовна. Она слегла, не имея сил даже сидеть в своём любимом кресле. Доктор, осмотрев её, поставил неутешительный диагноз; в тот же день в пять часов пополудни Вася и Маша вместе с мадемуазель Шонэ переехали в дом дяди — родного брата матери — богатого купца, чьё поместье считалось одним из красивейших в Тобольске. Перед расставанием несчастный Дмитрий Васильевич обещал плачущей Маше. что мама в скором времени поправится и они смогут вернуться обратно. Мельком он взглянул на Васю: тот сидел весь хмурый, недовольный, стараясь держаться как взрослый, мальчик явно осознавал или чувствовал грозовую тучу, нависшую над крышей их дома.

Повозка тронулась по широкой дороге, оставляя колёсами петляющий след, а Дмитрий Корнильев так и продолжал стоять, провожая её взглядом, полный невысказанного горя, до тех пор, пока она не скрылась за поворотом.

Ночью он практически не спал: весь дом оглашал долгий, подчас прерывистый кашель больной, оставленной под присмотром Агриппины Тихоновны. Как только приступ на время прекратился, старушка — вся мокрая от пота, с усталыми покрасневшими глазами вышла из спальни, тихо прикрыв за собой дверь, увидела стоящего неподалёку Дмитрия Васильевича в домашнем халате со свечой в руке, пожала плечами со словами:

— Молитвами только и помогать что осталось. Господь наш Иисусе Христе не оставляет верующих, — она перекрестилась полной рукой, по её щекам текли слёзы.

— Неужто нет никакой надежды?

— Ах, Митрий Василич, ещё давным-давно также заболела моя матушка, Царствие ей Небесное, сколько же кровавых тряпок пришлось выносить, да и то, какой толк в лекарствах? Сий недуг не щадит никого: ни молодых, ни старых, ни бедных, ни богатых.

Тугой комок рухнувших было надежд сдавил грудь Корнильева: насколько хватало ему сил сдерживать тяжкие порывы в глубине души, тем хуже становилось осознание чего-то мучительного-неизбежного, и он вдруг раз увидел себя стоящего на краю обрыва над глубокой чёрной бездной, и земля постепенно камнем за камнем уходила из-под ног. Очнувшись от страшных мыслей, он более внимательно присмотрелся к широкому крестьянскому лицу Агриппины, к её доброму открытому взгляду. Ему всегда была по сердцу её простая речь, её деревенские фразы, лишенные литературного изящества, но полные такого родного, понятного человеческого тепла, что он понял, как теперь дорога ему эта простодушная, не ведающая грамотности женщина. Заставив себя натянуть подобие улыбки, Дмитрий Васильевич сказал, прикрывая зевоту:

— Отправляйся почивать, Агриппина, ты и так слишком многое взвалила на себя.

— Ох, спасибо, Митрий Василич, а то мочи уж нет.

Шаркающей походкой старая крестьянка отправилась почивать, а Корнильев в это время тихим шагом вошёл в спальню жены. Это была та самая любимая светлая спальня, то место, где у порога оставались все тяготы и недопонимания, то безопасное убежище от всех гроз и забот. Перед его мысленным взором из памяти всплывали одна за другой картины их счастливой семейной жизни, тихие минуты покоя родного очага. Ещё совсем недавно из окна светлой опочивальни по утрам струился яркий свет, теплыми лучами заливая пол и старинную мебель жёлто-золотистым цветом. Ныне окно занавешено бордовыми портьерами — плотно закрыты, так, что свет наступающего утра не заглядывает уже.

Немым, непонятным вопросом стоял Дмитрий Корнильев напротив ложа больной, ему стало страшно и отчего-то одиноко при мысли, что рано или поздно то — он боялся даже в глубине сердца произносить сие слово — случится, вырвется в их жизнь ураганом, под эту тихую, мирную обитель.

Екатерина Ефимовна лежала под одеялом, тело её вытянулось на кровати. Но то была уже не она, а тень от былого — всё, что осталось в сим пока что живом теле. Лицо покрывала болезненная бледность, щёки её впали, заострив скулы и прямой нос, некогда роскошные длинные волосы коротко острижены точно у мальчика, обнажив тем самым длинную шею — до того тонкую, что сердце сжимала неумолимая жалость к той, которая до недавних пор цвела и дышала истинной русской красотой.

На глазах Дмитрия Васильевича сверкали слёзы, он силился изо всех душевных порывов приблизиться к постели, взять сухую руку жены, но страх — тот самый первый страх, преградой ставший между ним и ею, не дал сделать ни шагу, его ноги словно вросли в пол, окаменели точно статуя. В углу валялись неубранные окровавленные тряпки — и это внушало опасение, но уже за собственную жизнь.

Екатерина Ефимовна дёрнулась, не открывая глаз, закашляла, кровь тонкой струйкой вытекла изо рта и потекла по подбородку. Корнильев со всех ног ринулся в комнатёнку Агриппины Тихоновны, разбудив её, велел немедленно отправляться за доктором, ибо враз почувствовал горечь поражения перед лицом страшного рока.

Доктор, весь заспанный, уставший, прибыл в усадьбу Корнильевых. Он ни о чем не спрашивал, не устраивал допросов как иные лекари, в жизни ему удалось немало повидать тяжелобольных, умирающих и знал он, что жизнь и смерть — это вопрос времени. После долгого осмотра больной доктор приблизился к Дмитрию Васильевичу, по его взгляду тот всё понял и ком рыданий вновь сдавил ему грудь.

— Ваши дети далеко находятся?

— Нет, здесь, в Тобольске, — шёпотом ответил Корнильев, весь напрягшись, в руках он теребил носовой платок.

— Ваша супруга слишком ослабла, болезнь съедает её изнутри. Поторапливайтесь; мать желает проститься со своими чадами.

Следующим днём к дому Корнильевых подъехал тарантас, в нём сидели Вася и Маша с мадемуазель Шонэ. Их встретила с заплаканными лицом Агриппина Тихоновна. Дети не ведали, что происходит, но чувствовали, ощущали всем своим существом чёрную скорбь, что толстым полотном нависла надо всем их семейством. В сопровождении отца они боязливо вошли в почивальню матери, там над ней склонился духовник, готовый в любой миг дать должное благословение перед уходом в мир иной.

В комнате витал запах смерти, его невозможно было спутать ни с чем, ко всему примешивались горьковатые, удушливые запахи лекарств и настоек, от коих не было ни единого толку. Дмитрий Васильевич осторожно подтолкнул детей в спину, прошептал:

— Идите, проститесь с матерью.

Вася, осознавая происходящее вокруг, не выдержал, заплакал, Маша же, побледневшая от страха и горя, медленно приблизилась к кровати, на которой лежала Екатерина Ефимовна, взяла её руку в свою, прижалась округлой детской щекой к этим знакомым, но непонятным пальцам, от которых до сих пор исходило невидимое тепло материнской любви. При виде сына и дочери умирающая попыталась было что-то сказать, но вместо слов из горла донеслось хриплое дыхание.

Духовник принялся читать отходную молитву, священные слова пронеслись по комнате, им вторил громкий детский плач. Екатерина Ефимовна скончалась до обедни в окружении самых родных и близких.

Хоронили на кладбище близ Тобольска — рядом с могилами родителей. На похоронах присутствовали супруг Корнильев с детьми, Агриппина Тихоновна, брат с женой, три взрослых племянника и две дальние родственницы — двоюродные тётки-старушки лет семидесяти. Бледный как полотно стоял Дмитрий Васильевич у ещё открытого гроба, плакать он не мог, однако тело его сотрясали внутренние рыдания по ушедшей в молодом возрасте жене. Агриппина Тихоновна то возводила руки к небу, то причитала жалобным голосом, то читала молитву утешения. В конце не выдержала, упала, прижалась лицом к сложенным на груди рукам Екатерина Ефимовны, проговорила навзрыд сквозь слёзы:

— Что же ты покинула нас так рано? Я же тебя с младенчества носила на руках, ты у меня на глазах росла и хорошела. Как же мне быть без тебя?

Чуть ли ни силой брату покойной пришлось оттаскивать от гроба несчастную няню, хотя и сам теперь переживал подобные чувства.

Маша стояла всё время между отцом и братом, одетая в чёрное длинное платьице. Она постоянно осматривалась по сторонам, но вокруг видела лишь одетых в такой же чёрный цвет людей. На женщинах поверх темных чепцов на головы были накинуты черные широкие шали, оттенявшие их бледные заплаканные лица. Прошло ещё немного времени и каждый подходил к краю могилы, бросал в неё одной рукой горсть коричневой земли, и вот: на том месте, куда уложили гроб, возвышался могильный холмик, на которой были возложены венки цветов. Похоронный обряд свершился и все по широкой дороге вдоль могил отправились домой.

Скорбное шествие со всхлипами и причитаниями замыкали двоюродные тетки покойной. Эти две старушки-кумушки, богатые вдовы, похоронившие за свои жизни большинство детей, тихо вели беседы и по всему: по их хитрым взорам, подчас брошенный на собравшихся, по их оторванности и отчужденности от других можно догадаться, о ком и каким образом были их речи, полные злорадства и сплетен.

— Представляете, Варвара Степановна, — сказала одна из кумушек — высокая, сухая старуха с острым тонкогубым лицом, чёрный плат плотно облегал её тонкие седые волосы, — ходят слухи, будто Корнильев и свёл Катеньку в могилу, дабы расплатиться с нависшими долгами. Вот сокол-то какой, — с иронической ухмылкой прибавила она, — вообразил себя великим писателем, даже поместье заложил в надежде, что дело его окупится, да только Катя, Царствие ей Небесное, была супротив, всячески настаивала оставить писательскую деятельность, продать издательство и жить дальше. Но гордыня его взяла вверх, не послушал он дельного совета, и вот каков конец.

— То-то я смотрю, — подхватила её родственница, — ни слезинки не проронил он на похоронах, стоял как каменный истукан, даже Васенька горько оплакивал мать, а ведь ребенок и то больше понимает.

Старые вдовы бросили взор, полный презрение и ненависти на спину Дмитрия Корнильева, что шёл впереди всех, держа за руки сына и дочь. Никто не ведал, не мог даже предположить, какие муки испытывал он теперь, какой адский огонь обжигает-сжигает его душу изнутри. Как во сне добрался он до дома, отдал приготовление поминальной трапезы на Агриппину и супруге брата Екатерины Ефимовны. Пока женщины накрывали на стол скатерть, ставили кутью и иное, вдовец отвел детей в детскую, а сам в полном одиночестве оставался какое-то время в кабинете. Он закрыл окна тяжелыми шторами и комната погрузилась в серый полумрак. Здесь царил иной мир, в голове витали тяжелые думы, которые то давили с новой силой, то отступали на короткий миг. Дмитрий сел в кресло, прикрыл глаза и враз по его щекам потекли слёзы: впервые за долгое время, когда слегла Екатерина, он держал всё внутри, но ныне, оставшись один, дал волю чувствам, иначе, понимал он, сошел бы с ума. Нет больше супруги — его единственной опоры и поддержки, а на плечи лёг непосильный груз, наполненный страхами, одиночеством и неопределенностью.

В соседней комнате, обставленной легкой красивой мебелью, с мягким тёплым ковром на полу, оставались Василий и Мария. Им было строго запрещено выходить на первый этаж, расспрашивать, тревожить взрослых о чем-то. Вася на правах старшего понимал суть происходящего, творившегося вокруг, в детских руках сжимал он тонкий носовой платок с красиво вышитой на нём буквой «В»: то Екатерина Ефимовна собственноручно сшила, вышила для сына — как подарок к первому дню учёбы, и именно теперь этот платочек был особенно дорог ему — на нём мальчик ощущал невидимый запах матери, прикосновение её пальцев и то тепло, исходившее от них. Вася, сидя в углу, продолжал сжимать платок, время от времени поднося его к губам, а слёзы — горькие слёзы невосполнимой утраты стекали по щекам, падали на белую ткань.

Напротив, поджав к подбородку колени, сидела Маша, глядела в пустоту бессмысленными широко раскрытыми глазами, мыслями она оставалась далеко от дома, далеко от привычно-знакомых мест. Она не думала о матери или не осознавала свою утрату; в душе девочка испытывала страх — с тех пор, как тело Екатерины Ефимовны обрело покой в сырой земле. До сего дня Маша никогда не боялась кладбищ, она спокойно могла прохаживаться вдоль могил, осматривать этот немой мир молчаливого собрания тех, кто навеки оставил за порогом жизни все свои радости и горечи; когда-то она бесстрашно возлагала цветы на могилы дедов и бабушек — их она не знала, они оставались для неё всего лишь памятной искрой в потоке воспоминаний, но вот уход матери оказался переломным моментом в её сознании: девочка многое не знала, не понимала в силу возраста, но что-то надломилось в ней нынешним утром, нечто заставило её враз повзрослеть, окинуть другим взглядом царящее вокруг. Перед внутренним взором вновь встал облик матери, её чужое серое лицо, больше походившее на маску, её руки — холодные, тонкие, — в них не было тепла, как и жизни… Вот то последнее, оставшееся в памяти о матери.