Мать химика

Лейла Элораби Салем

Как говорят, за спиной всякого великого мужчины стоит маленькая женщина. У одних это жена, у других дочь или сестра. А у великого ученого Дмитрия Ивановича Менделеева путеводной звездой всегда являлась мать. Именно она указала ему верную дорогу и именно благодаря ее стараниям он стал тем, кто изменил мир науки.

II глава

Корнильев Дмитрий Васильевич не успел к обеду, как и предполагал; не вернулся он и к ужину. Не находя себе места, переходя из комнаты в комнату, прохаживаясь взад-вперед по опочивальне, словно измеряя её шагами, Екатерина Ефимовна дожидалась мужа, а мысли негодования, перемешанные с чувством немой тревоги, комом стояли в горле, сдавливали грудь. Вася и Маша давно уж крепко спали в детской на пуховых подушках в прохладной тиши летней ночи.

Пребывая в полном одиночестве большого дома, Екатерина Ефимовна с зажженной свечой вышла на веранду, лёгкий ветерок приласкал её горячее лицо свежим прикосновением. В небе тускло светил месяц, в саду покачивали кроны старые деревья, где-то в высокой густой траве трещали цикады: мир был наполнен безмятежным, неторопливым спокойствием. Постояв какое-то время в темноте в отблеске одной-единственной свечи, женщина плотнее закуталась в шаль, накинутую на полные плечи, и только собралась было заходить обратно в дом, как вдруг вдали простучали колёса, цокот копыт, затем раздались слабые мужские голоса, скрип ворот и вновь тишина. Екатерина Ефимовна вытянулась струной, всмотрелась на сероватую ленту аллеи: там слышались торопливые шаги, знакомое покашливание. К дому свернул Дмитрий Васильевич, его невысокая фигура залилась слабым светом месяца на фоне чёрного сада. Ускорив шаг навстречу жене, он поднялся по ступеням на веранду, взял холодную руку Екатерины Ефимовны в свою, поднес к губам.

— Прости, дорогая, что так поздно. Всё дела да заботы.

— Ты мог бы предупредить, чтобы я не сидела в тревоге, ожидая твоего приезда, — не выдержала она накопившейся обиды.

Он виновато взглянул в её лицо, только и смог, что ответить в своё оправдание:

— У меня не нашлось ни минуты свободного времени. Пойдём в дом, я всё расскажу после.

Они сидели вдвоём за круглым столом, свечи пламенем отражали на зеленых обоях кривые тени от предметов и деревьев за окном. Дмитрий Васильевич перекусил лёгким ужином, после которого жена лично заварила ему ароматный чай, сама же она сидела, уставившись на него, сложив руки на стол. Корнильев, осторожно делая глоток за глотком, поведал о делах нынешнего дня.

Как только подъехал он к зданию редакции, так его встретил взволнованный Павел Петрович Ищеев, который сообщил, что главный редактор Вениамин Михайлович Суриков запаздывает, хотя должен был быть на месте. Дмитрий Васильевич поднялся на второй этаж — там, в главной зале переговоров за длинным столом восседали Царин Андрей Викторович — мужчина средних лет с красивым лицом и большими черными глазами и Степанов Александр Васильевич — молодой человек слегка болезненного вида, высокого роста, хорошо сложенный. Все члены комиссии расселись по своим местам, каждый невольно бросал взор в сторону пустующего места во главе стола, в нетерпении поглядывая на большие часы в углу комнаты.

Минуты шли. В зале стояла невыносимая жара. Главного редактора ещё не было. Дежурившему швейцару велели принести кофе-чай, в разговорах личных, не касающихся общественных дел, члены комиссии утоляли жажду, некоторые курили, медленно, с интересным благоговением выдыхая табачный дым. Однако, в каждом из них нарастало недовольство: по какой такой причине главный редактор сильно запаздывает и почему остальные обязаны дожидаться его более часа?

— Если через полчаса господин Суриков не соизволит явиться, я покину собрание. Извините, господа, — проговорил недовольным голосом пожилой профессор русского языка и литературы, в его благородных чертах читалось незыблемое достоинство, чему в тайне завидовали многие.

— Но Вениамин Михайлович не может не приехать, тем более, что вопрос касается явно его, — попытался было возразить Корнильев, но собеседник перебил его:

— Не соизволите упомянуть, но долгая задержка является признаком неуважения ко всем нам. Я прибыл сюда лишь по его приглашению, хотя мог отказаться.

— Ваше мнение, профессор, чрезвычайно важно для нас, — решил сей фразой сгладить сложившуюся ситуацию Степанов Александр Васильевич.

На этот счёт у профессора было собственное мнение, которое он непременно высказал вслух. Начался спор, к ним присоединились другие члены комиссии. Корнильев же, встав из-за стола, подошёл к окну, глянул на улицу. За его спиной шёл оживленный разговор, Степанов то повышал, то понижал голос, ему вторили остальные, но Дмитрию Васильевичу было недосуг прислушиваться к новым дебатам: в надежде и волнении он ожидал прибытия Сурикова, который сегодня — в этой зале, решит судьбу его новой книги. Он ещё раз мельком окинул часы, с вниманием проследил за стрелками — каждая минута казалась часом, а горячие лучи летнего солнца обжигали покрасневшее, мокрое лицо. Протерев лоб носовым платком, Корнильев вдруг замер, прислушался: у здания остановился экипаж, две лошади устало мотали головами. К экипажу подбежал человек, открыл дверцу и услужливо помог дородному господину в дорогом костюме сойти на землю. Дверь зала отворилась, в проходе показался маленький, тщедушный человечек с длинными седыми усами, раболепно заикаясь, проговорил:

— Господин Суриков прибыл.

Все члены комиссии оживились, задвигались. Кто-то бросился распахивать окна, зная, что Вениамин Михайлович не переносить запах табачного дыма — из-за этого у него портится настроение и он потом ходит весь день не в духе. все уселись по своим местам, чопорно поправляя накрахмаленные воротники, прямые, гордые, в немом ожидании.

Двери распахнулись, в зал вошел грузной походкой Вениамин Михайлович, на лбу и лысеющей голове капельки пота, толстые щёки раскраснелись от жары, от долгой дороги, оттого, что пришлось подниматься на второй этаж. Весь его напыщенный круглый облик, высокомерный взгляд небольших серых глаз говорили о непростом, а подчас, несносном характере; больше всего на свете сей господин любил поесть — такой уж грех чревоугодия, и потому для него всегда были приготовлены булочки и жареные куриные ножки в соусе.

Присутствующие встали, поприветствовали главного редактора, тот слегка кивнул, не глядя ни на кого, и прошёл к своему пустующему месту во главе стола. Остальные вновь сели за стол, ожидали, когда Вениамин Михайлович откроет речью собрание. Корнильев сидел весь побледневший: десять минут назад он горел в нетерпении увидеть Сурикова, ные же, лишь взглянув на него, захотел вернуть время вспять и сидеть в ожидании у окна хоть вечность: так неприятен стал для него весь вид, облик главного редактора. Перебивая волнение, зная, что речь пойдёт о новой книге, Дмитрий Васильевич незаметно заламывал пальцы на руках, предчувствуя заранее нехорошее, старался не вникать в суть разговора, когда несколько голосов один за другим вторили свои мысли.

— Дмитрий Васильевич, — раздался резкий, громкий голос Сурикова и Корнильев вздрогнул всем телом, точно приговоренный к казни, взглянул в сторону главного редактора, — я ознакомился с вашей первой книгой, правильнее назвать — брошюрой; с точки зрения этнографии и истории ваш труд весьма полезен, но сам язык повествования, или как то можно выразить — стиль письма скудноват для публикации. Возможно после, если вы соизволите поработать над книгой ещё и ещё, редакция согласится выпустить её в тираж, но пока что… Я могу пойти вас навстречу, ежели вы располагаете достаточными средствами. Не обессудьте, поймите и моё положение: нынче времена тяжелые, издательства терпят убытки, писателей и авторов много, а денег мало. Сейчас мы вынуждены отказывать если не всем, то большинству, не смотря на то, что рукописи в достаточной мере интересные и написаны талантливо.

«А когда у издательств не бывали тяжёлые времена?» — хотел воскликнуть было вслух Корнильев, но осёкся: первые предчувствия ещё в дороге не обманули его — это был отказ, хотя и завуалированный в поток красноречивых слов.

Члены комиссии сидели в полном молчании, никто уж не смел вымолвить ни фразы. Суриков Вениамин Михайлович с чувством выполненного долга вытер носовым платком мокрый лоб и откинулся на спинку стула. Собрание было окончено.

В прохладном коридоре, куда все вышли не спеша, обескураженного, разочарованного Корнильева нагнал Царин Андрей Викторович, он отвёл его в сторону — подальше от посторонних глаз, шепнул на ухо:

— Не падай духом. Этот напыщенный индюк Суриков считает себя вершителем судеб, но есть еще один способ…

— Какой? — Дмитрий Васильевич, весь во внимании, поддался вперед, былая надежда вновь вернулась к нему.

— У тебя, я слышал, от отца досталась типография, что выпускала в своё время книги и журналы; особым успехом пользовался «Иртыш», не так ли?

— То прошлое. Типография вот-вот прекратит своё существование, мы распродаём последний номер научного журнала, а дальше, мне кажется, предстоит распрощаться с ней, ибо денег уже не осталось.

— Но ты можешь издать книгу в собственной типографии, а уж с деньгами я помогу — у меня есть человек на примете. Только прибыль с продаж — поровну.

Царин заметил на лице Корнильева смущение, в карих глазах читалось недоверие, и чтобы приободрить, Андрей Викторович призвал на помощь всё своё ораторское красноречие, всё знание литературного-издательского дела, он мог убедить незадачливого писателя в правильности рискованного шага, после чего, довольный самим собой, похлопал дружески Дмитрия Васильевича по плечу, предложил спуститься на первый этаж к обеду.

Отобедав в столовой главного редакционного дома, откланявшись со всеми, Корнильев нанял экипаж и отправился в торговую лавку. В лавке он самолично проверил товар, сверил счета, обнаружив пропажу мешка сахара. Перепуганный работник осенял себя крестным знаменем, клялся всеми святыми, что не только мешка, но даже горсти не крал. В конце, после долгих препирательств и поисков недостающий мешок нашёлся в кладовой: при отгрузке товаров о нём забыли и не записали в расчетную книгу. Дмитрий Васильевич почувствовал вину перед работником и злость на самого себя — Сурикову Вениамину Михайловичу он ничего не сказал против, а на малограмотного работника накричал без вины. Горя от досады, с тяжёлым камнем на сердце, Корнильев оставался в лавке до закрытия торговли и отправился домой уже затемно.

— Вот потому я опоздал к ужину. Как видишь, столько дел.

— Ты все таки решил издаться за деньги? — поддавшись вперед, тяжело дыша, спросила-воскликнула Екатерина Ефимовна.

— Пойми ты наконец, эта книга — вся моя жизнь, в ней весь я, вся моя душа. При любом раскладе я не останусь ни с чем.

— Что ты сделал ради того: отдал часть дела, взял ссуду у ростовщиков-евреев?

Дмитрий Васильевич на то ничего не сказал, вместо слов потупил взор, но, поразмыслив несколько мгновений, осознал трусость сего молчания, ибо правда рано или поздно откроется, а доверие жены он больше не сможет завоевать. Вобрав в грудь побольше воздуха, он только и смог, что молвить:

— Я заложил дом.

Большие, круглые глаза Екатерины Ефимовны стали еще больше, взгляд её метал молнии — того и гляди — испепелит сидящего напротив неё человека. Корнильев и сам было осознал ошибку поспешного своего решения, но былая гордость, жажда славы и мысли увековечить своё имя на столетия взяли вверх над разумом, гнева жены он более не боялся.

— Как же ты мог так поступить со всеми нами? Неужто тебе не ведомо, насколько дорого мне наше родовое имение, где прошли многие годы безмятежного счастья? Дом, в котором растут наши дети. А сколько труда, сколько всего было положено на возведение этих тёплых стен? А мой отец? Он давал нам деньги на дальнейшее обжитие; вспомни: именно на них были куплены утварь, вот этот самый стол, за которым мы ныне сидим, на эти деньги — на деньги моего отца ты купил всё в рабочий кабинет; а наша опочивальня? Я не желаю терять всё то, что досталось с таким трудом!

Екатерина встала, на её глазах выступили слёзы, увлажнились-удлинились темные ресницы. Ещё раз взглянув на мужа, она развернулась и широким шагом отправилась к себе, позабыв на стуле свою шаль.

Какое-то время Корнильев оставался в полном одиночестве, окутанный тусклым сероватым светом единственной свечи. Невольно он осмотрел комнату в богатом убранстве: везде на стенах на фоне зелёных обоев висели в позолоченных рамах портреты их родителей, дальних родственников, картины с изображенными на них пейзажами и натюрмортами. Из последних сил он пытался мысленно возразить супруге, найти себе оправдания, но всякий раз, ища веский довод, упирался в непроницаемую стену собственного безумия, с глубоким раскаянием признавая в глубине души правоту Екатерины Ефимовны. Взгляд его невольно приковался к забытой ею шали, к горлу подкатил тугой комок, а сердце сжалось от жалости и любви к жене, ради счастья которой и затеял он безумное дело.

Екатерина Ефимовна готовилась ко сну, и когда у дверей раздались тихие шаги, напряглась, вытянулась как струна и замерла, сердце бешено забилось в груди. Корнильев вошел в опочивальню, осторожно прикрыл за собой дверь. По взгляду, брошенному на него, что жена до сих пор сердится на него и, желая сгладить обстановку, молвил в нерешительности:

— Вот, шаль принёс.., ты забыла её на стуле.

Женщина продолжала всё также стоять не шелохнувшись точно статуя. Одетая в белоснежное свободное платье-ночную рубаху, инструктированную кружевом — шёлковым, изящным, вся окутанная до талии волосами, она казалась шире и крупнее, нежели была на самом деле, в самой её сильной фигуре черпал Дмитрий Васильевич растерявшие до сего силы. Он ждал её ответа, что скажет она — хотя бы одно-единственное слово — даже упрёк, но Екатерина Ефимовна оставалась холодна и безмолвна — а это было для него много мучительнее самого жаркого спора. Заплетя распущенные волосы в тугую косу, она села на кровать — спиной к мужу. Дмитрий Васильевич какое-то время колебался, видимо, взвешивая на невидимых весах каждый шаг, в конце концов, усевшись подле жены, он поцеловал её полные плечи, вдыхая аромат мускуса, прижался щекой к милой спине — от неё исходило привычное тепло, проговорил:

— Я знаю твои душевные страдания, но пойми: всё то делаю ради вас — тебя и детей.

— Гордыня обуяла тебя и более ничего: ради призрачной славы ты бросил семью на произвол судьбы, не ведая, чего ждать впереди. Но я скажу, — она обернула к нему гневное лицо, — этот дом я никому не отдам. Слышишь? Никому! Даже если кредиторы будут тащить меня на аркане, я не сдамся — уж лучше умереть, нежели предать благословенное место родного гнезда.

— Почему ты думаешь о дурном, Катя? А как, если мои книги разойдутся большим тиражом по всей стране, представь только, как хорошо мы заживём.

— Не стоит делить шкуру неубитого медведя…

— Я не делю шкуру, просто надеюсь на лучший исход. Во всяком случае я всегда могу продать свою редакцию или же половину торговой лавки.

— Твоё издательство доживает последние дни, — обратила она на правду мысли супруга.

— У нас есть торговая лавка, приносящая хороший доход, она нас кормит, одевает и обувает.

— И её ты готов лишиться?

— Я не лишусь своего дела, чего бы мне этого не стоило.

— Ты не веришь мне, не слышишь голоса разума, но прошу тебя, вспомни хотя бы о детях: им ещё жить в этом мире. Что оставишь ты им после себя? Этой осенью Вася должен поступить в гимназию, Машеньке следует подыскать учителей — на это требуются деньги — чем старше становятся дети, тем сложнее.

Высказав всё это, весь тяжкий груз, скопившийся в душе, Екатерина Ефимовна отвернулась, прикрыла заплаканное лицо в ладонях. Дмитрий Васильевич не мог подобрать слов утешения — глубокая вина вновь опалила сердце; всё, что мог он в сей миг — это молча возложить руку на её плечи, безмолвно успокоить под сенью ночной тишины.

Супруги, пережившие в этот день страх потери, невысказанные обиды и слабые, хоть и тёплые надежды, не спали до рассвета, всю оставшуюся ночь проговорив о детях, о семейных делах, о почивших родителях, оставивших им в наследство изрядное состояние. Толстая стена холодного льда меж мужем и женой постепенно растаял под лучами мирных слов, превратившись поначалу в лужицу, а затем исчезнув насовсем.