Мать химика

Лейла Элораби Салем

Как говорят, за спиной всякого великого мужчины стоит маленькая женщина. У одних это жена, у других дочь или сестра. А у великого ученого Дмитрия Ивановича Менделеева путеводной звездой всегда являлась мать. Именно она указала ему верную дорогу и именно благодаря ее стараниям он стал тем, кто изменил мир науки.

IX глава

Опала последняя листва, позолотила длинные петляющие тропинки вдоль деревьев, вдоль того, что так привычно вглядывалось-отзывалось в душевной памяти утерянной привычной жизни. Вслед за листвой в путь стали собираться и дети. Агриппина, за короткий сий период как бы осунулась, постарела, из её добрых кротких глаз текли слёзы, когда старческие руки вопреки воли укладывали в дорожные сумы ботиночки, книги, игрушки.

Дмитрий Васильевич, сам бледнее полотна, довёл детей до ворот, самолично усадил их в экипаж. Маша плакала: в столь раннем возрасте лишившись матери и дома, она боялась потерять и отца, который ныне являлся для неё каменной стеной, неприступной твердыней посреди бушующего потока. Но мощные волны океана размыли основу «стены», в бессилии своей рухнула она в глубокую пучину, а вместе с ней — детская беспечность.

Вася сел напротив сестры, на отца он не решался глядеть, ибо во взоре его, еще по-детски наивном, читался немой упрёк, который он не мог ни выразить словами, ни оплакать. Корнильев ещё раз посмотрел на сына и дочь, горло сдавил тяжёлый комок рыданий, ибо не мог он предупредить их, что расстаются они с домом не на день или два — навсегда.

После встречи с Цариным и Иваном Никитичем Дмитрий Васильевич принял вопреки собственной воли решение отдать на попечение Васю и Машу в дом графини Евдокии Петровны: там, по крайней мере. они будут в сытости и сохранности. Благословив детей в путь, он вернулся в дом, огляделся ещё раз — в скором времени и ему предстоит покинуть этот тихий райский уголок, где после него будут жить другие люди, другие семьи, и эти родные стены наполнятся чуждыми доселе голосами, окутаются новыми историями и триволнениями.

Евдокия Петровна радостно встретила внуков с распростертыми объятиями, словно желая сий заботой изгладить свою вину перед ними, что вопреки всему, забрала их к себе. В новом доме дети почувствовали всю отчуждённость, сю неловкость собственного положения. Графиня на следующий день сообщила племянникам их дальнейшую судьбу: Вася должен был пойти учиться в лицей по протекции графа, который не скупился на посулы ради родственника супруги; Маше же предстояло обучаться в стенах дома — для сего к ней будут приставлены учителя — лучшие в Тобольске. На предложение двоюродной бабушки Маша спросила:

— А как же Андрей Вениаминович? С ним так легко и просто обучаться музыке?

Евдокия Петровна призадумалась на минуту, в конце концов, решила она про себя, дитя потеряла мать, покинула родительский кров — здесь можно пойти на небольшие уступки, вслух же сказала:

— Хорошо, так и быть: Андрей Вениаминович останется при тебе и только, к тому же он из благородной семьи, старинного рода, мой супруг хорошо знал его отца и в благодарность за приятное общение Андрею Вениаминовичу позволительно переступать порог моего поместья. Но что касается гувернантки-француженки… как её, мадемуазель Шонэ — нет и нет! Поистине, я ненавижу французов и не питаю к ним доверия, и посему к тебе будет приставлена наша — русская девица, может, не столь жеманная, зато весьма образованная, неглупая. И не плачь. У тебя будет всё, моя милая, — графиня наклонилась и поцеловала огорчённую девочку в лоб.

Маша, едва сдерживая слёзы, не поднимала головы, чтобы не встретиться невольно взглядом с той, что в единый миг заменила ей отца и мать, и которая с такой лёгкостью решила дальнейшую её судьбу. Лишь поздно вечером, укрывшись под тёплым одеялом при пристальном взоре служанки и сделав вид, что спит, девочка дала волю чувствам: тело её сотрясли горькие рыдания, чистая мягкая постель казалась колючим холодным ложем, на светлых стенах чётко вырисовывались тени голых деревьев с длинными кривыми ветвями — и казалось ей, будто то злые, неведомые чудовища из детских сказок, которые вот-вот оживут и, протянув к ней свои уродливые руки, поглотят в чёрном чреве. Всё в этом чужом непривычном доме было иным, даже тихие спокойные ночи.

Через несколько дней Евдокия Петровна приставила к Марии гувернантку — молодую незамужнюю деву по виду лет двадцати пять. Звали гувернантку Ефросинья Иосифовна: слегка полноватая, румяная черноволосая и чернобровая — как говорят в народе бровями союзна. Её по праву можно было назвать красавицей — притом для купеческого сословия она считалась чуть ли ни идеалом женской привлекательности, но, к несчастью, обладая красотой и умом, лишилась обычного семейного счастья, ибо отец её, в прошлом весьма состоятельный, растратил все деньги на кутежи и весёлых прелестниц, которые с лёгкостью обводили его вокруг пальца. Тем не менее, дочери он успел дать хорошее образование, а через некоторое время слёг и больше не встал. Для Ефросиньи не осталось ни приданного, ни денежной поддержки на первое время — только внушительные долги легкомысленного отца. Пожив какое-то время у двоюродной сестры своей бабки — старушки весьма колкой, со скверным характером, но богатой и умной, девушка благодаря её покровительству и знакомству нашла работу гувернанткой в доме Чекаловых. Прослужив там какое-то время, Ефросинья воротилась в дом бабки, жила с ней два года, а когда старуха дала понять, что впредь не намерена кормить дальнюю родственницу, поступила с рекомендательным письмом к графине.

Евдокия Петровна, женщина несколько подозрительная, холодная, не сразу приняла решение взять девицу в свой дом, ибо та была молода и свежа, красива лицом и статна телом — такая невольно считалась соперницей увядшей графини, что никогда не доверяла в полном времени своему ветренному супругу, когда дело касалось женщин. Но, пораздумав немного, сверив в уме затраты на молодую гувернантку и женщину в летах, приняла окончательное решение взять Ефросинью Иосифовну к себе, так как та просила гораздо меньше остальных. Тем самым, убив одним выстрелом двух зайцев, а именно: найдя недорогую гувернантку и переложив на её плечи заботы о детях, графиня с чувством выполненного долга углубилась в свои заботы, состоящие из поездок в гости и посещения театров, где в свете множества свечей витал дух светского общества, где звучала чарующая музыка и пение на итальянском языке, где живые интересные сплетни переходили из уста в уста, превращаясь-переиначиваясь на другой манер, приходя к финишу в ином свете.

Маша не сразу признала Ефросинью, когда за последнее время привязалась к мадемуазель Шонэ, и в той детской привязанности, по наивности искренней, было что-то близкое, родное. всё в старой служанке явилось лучшим, всё она в ней полюбила: и её сдержанную, сухую чопорность, и строгость во время уроков и даже её чуть подслеповатый взгляд прищуренных глаз, но — самое главное — мадемуазель Шонэ пригласила матушка — с этим и связано было тёплое воспоминание.

Ефросинья Иосифовна же напротив выглядела для девочки несколько чужой, «неправильной», в ней не жили светлые воспоминания о матери, она никогда не присутствовала в их доме. Однако, у девушки доставало немало сил и терпения, дабы завоевать расположение своенравной умной не по летам Марии. Ефросинья искренне любила детей, умела найти к каждому особый подход: где надо — пожурить, а где похвалить. Вскоре толстый лёд между гувернанткой и воспитанницей растаял, Маша поняла, что молодая учительница вовсе не плохая, хоть и отличная от предыдущей, так прониклась к ней, к её спокойному голосу, доброму красивому лицу. В награду за доверие Ефросинья разрешила вне учебной обстановке называть её просто — Фросенька, заменив девочке старшую сестру.

В присутствии Евдокии Петровны дети ощущали скованность, боясь лишний раз взглянуть на неё или спросить о чем-либо. Графиня всё также как и прежде держалась с холодной строгостью, противилась излишней сентиментальности в отношении внучатых племянников, не позволяла в своём присутствии баловаться, шуметь и бегать. И если Вася с недовольным лицом сидел подле графини, в нетерпении поглядывая на часы, то Маша проворно сбегала в сад, где находила для себя укромное местечко — неподалёку от липовой аллеи и разросшегося шиповника. Графское поместье было ей не по душе, она питала даже к нему некую ненависть: всё окружающее представлялось ей чужим, далёким от сердца. Этот пышный прекрасный сад, разбитый на европейский манер, этот роскошный дом с широкой террасой, украшенной толстыми белоснежными колоннами — их прежний дом, более скромный, оказался куда милее сей непонятной роскоши.

Дмитрий Васильевич наведывался к ним редко. Евдокия Петровна не жаловала мужа покойной племянницы, за спиной обвиняла его во всех случившихся бедах. Корнильев тайными чувством осознавал её неприязнь, видел в её лице, позе, выражении глаз питавшую к нему ненависть, хотя и сокрытую в потоке завуалированных пышных слов и фраз, значение коих подчас она не знала. Про себя в душе Дмитрий Васильевич посмеивался над Евдокией Петровной, в насмешку называя её про себя мещанкой во дворянстве, ибо та, став графиней благодаря замужеству, но не будучи оной при рождении, всеми правдами и неправдами старалась втиснуться-вписаться в благородный свет. Этот свет манил её, ей всегда казалось, что стоит надеть роскошное платье и перчатки, надушиться — и тут же станешь благородной светской львицей. Истинные же дамы и господа за спиной смеялись над её наигранными-театральным жеманством, над тем, как она на балах и вечерах строила из себя кокетку, неумело обмахиваясь веером. Судари подчас приглашали Евдокию Петровну на танец — здесь, к счастью, она была на высоте благодаря природной гибкости и урокам, полученных в детстве. Годы же не привнесли в эту головку достаточно житейской мудрости и разумения: графиня, меньше, чем в молодости, но продолжала посещать светские раунды и балы, правда, немного пресытившись этим. Прежних друзей и подруг не было — кто оставался у себя в имении, кто отошёл в мир иной, и наконец. Евдокия Петровна осознала, как тяжко терять привычное время, как молниеносно пролетела беззаботная молодость, а впереди раз разбитые мечты да страх одиночества. На фоне еще молодого, но более умного-рассудительного Корнильева графиня пуще ощущала собственную немощность, однако, ненависть пересилила первые чувства и тогда она попросила, облагородив слова, купца реже наведываться в её поместье, дабы, по её словам, «не теребить лишний раз детские сердца воспоминаниями».

Дмитрий Васильевич шёл на уступки хозяйки дома. Проводил какое-то время с Машей и Васей в беседах, потом они втроём прохаживались по саду, перед уходом отец дарил им подарки, оставлял Евдокии Петровне определённую сумму на их содержание и с щемящим от горечи сердцем возвращался в своё пустое имение, где вовсю шли приготовления к отъезду.

Весной, как только сошёл снег, в имении Корнильевых заехал Иван Никитич. Уже в бодром расположении духа он объявил, что кредиторы вот-вот заберут дом и посему купцу стоит как можно скорее перебраться в другое жилище, забрав самое необходимое.

— Я желаю оставить себе фортепиано и кресло, — заявил Дмитрий Васильевич, мечтая до этого сохранить сие решение в тайне.

— Да забирайте хоть всё. Кто же держит? — радостно воскликнул Иван Никитич, словно дело касалось его лично.

Как только гость уехал, Корнильев велел верной Агриппине Тихоновне готовить сумы к отъезду и не забыть зачехлить мебель во всём доме, а сам тем временем вышел в сад, окутанный вечерними тенями. Моросил мелкий свежий дождик, что даст рост первым травам. Ещё холодный ветер качал ветви деревьев, играл прошлогодней листвой, гоняя её туда-сюда над землей. Дмитрий Васильевич ступил на вымощенную гравием тропу и углубился в сад, где росли фруктовые деревья, где стояла некогда увитая плющом беседка — её беседка. Он сел на скамью, в раздумье склонив голову. Невыплаканные слёзы комом стояли в горле, а мысли, что скоро придётся покинуть сие благодатное место навсегда, жгло невыносимым пламенем. В его доме до сих пор жили мирные, счастливые воспоминания прошлых лет: как бережно, с какой любовью следила Екатерина за этим обширным садом, сколько времени проводила она в тёплые дни, сидя в беседке с книгой в руках, а неподалёку, среди кустов гортензии и сирени играли в прятки, резвились с заливистым звонким смехом Вася и Маша. Тогда-то он был счастлив, сам того не ведая, но лишь потеряв всё, осознал, что дорого его сердцу.

В поисках Корнильева на веранду вышла Агриппина. Не найдя его в доме, она старчески прищурилась, всмотрелась вокруг и, приметив тёмную фигуру на фоне голого сада, направилась туда. Дождь усилился: он уже не моросил, а лил крупными холодными каплями. Старая служанка укрылась шерстяной шалью и пошла по дороге, осторожно ступая мимо луж.

Купец продолжал сидеть в неподвижной позе, он весь промок до ниточки и дождевые капли падали с его волос. Агриппина осторожно, с опаской коснулась его плеча, проговорила:

— Бог ты мой, Митрий Василич, да как же так? Вон какая непогода зарядилась, а вы здесь сидите. Идите в дом, согреетесь.

Корнильев как бы очнулся от долгого сна, блуждающим непонятным взором глянул на неё снизу вверх и вдруг ответил совсем не то, что следовало:

— Посмотри, Агриппина, до чего прекрасен сей сад — творение рук человеческих! Коль скоро предстоит мне покинуть родные чертоги, где под сенью лип так сладко думалось, позволь уж мне всласть насладиться милым раем, чтобы сердце моё наполнилось живительным, тихим счастьем.

Агриппина всплеснула руками, заботливо по-матерински приложила пухлую ладонь на его смуглый лоб, запричитала по-простому, ей были чужды высокопарные-поэтические сентенции, коими обладали натуры образованные, чуткие к слову и языку, она же ведала лишь самое простое, житейское-необходимое. Но поскольку Дмитрий Васильевич оставался глух к её переживаниям, вновь углубившись в собственные, одному ему понятные мысли, старушка уже более властно потянула его за руку, силой заставила скрыться от промозглой непогоды — под крышу уютного тёплого очага. Там она подала ему горячий чай, а он так и сидел на кресле жены, уставившись в окно на тёмный, мрачный сад.

— Вот всё и кончилось, Катенька, — тихо, почти шёпотом твердил Корнильев куда-то в пустоту, обратившись к невидимому призраку, — ты была права, ой, как ты была права. Твоё сердце заранее предчувствовало беду, а я, легковерный, поддался сиюминутному соблазну, гордыня обуяла меня — этот величайший грех человеческий, и вот теперь я расплачиваюсь за него. В наказание мне потери и презрение людское. Кто я, что я без семьи, без дома, без дела? Какая судьба ждёт меня впереди или и тут уж все закончилось для меня?

Дом окутала вечерняя тишина, только и слышно было, как весенний дождь крупными каплями бьёт-барабанит по стеклу. Одна из свечей затрещала, заметался язык пламени и тут же в одночасье погасла.