C Ближнего Неба

Лазарь Соколовский

Эта книга раздумий зрелого человека о собственном пути, судьбах предшественников, написанная на очередном рубеже испытаний для страны, отношение к которой не может быть определено настойчивым влиянием извне. В этой книге, как и в предыдущих книгах автора, больше вопросов, чем ответов. Возможно, это будет интересно читателю.

К переписке трех

(Р. М. Рильке — М. Цветаева — Б. Пастернак)

Так разминовываемся — мы.

М. Цветаева

1

Опять морозит, оттепель уже

откликнулась дежурным ледоставом…

Кем здесь ведом: держателем? лукавым?

Как маскировка стол, в карандаше

нет грифеля, музейное стило

растрескалось… К чему стихов опала,

когда решетки снова за стеклом

и снисхожденье к родине упало,

в который раз отчаиваться и

доить насильно ссохшуюся музу?

Промерзших душ несметные рои

гнетут к земле житейскою обузой

помимо главной: как мне провести

границу меж хотел бы и смогу ли?

Свободный дух, с которым по пути

в поэзии, оборван чьей-то пулей,

пусть не в меня, не нынче — севера,

сибири, конвоиры бесконечны…

Опять морозит, дворники с утра

сгребают снег, как вымершую вечность,

как вещность, что смолчит — мол, мир раним,

когда не осенен стезей крылатой.

Мы размышлять о главном не хотим,

в раздумьях не бредем — летим куда-то…

Куда? Когда б туда, где скрылся вздох

учителей, где струсил стать собою,

когда глотаю «Переписку трех»

и плач давлю и только тихо вою

при сколках жалких дружб, страстей — не прав

о времени признаний нестыдимых,

где мне неловко… Пусть уж ледостав,

коль весны их сменили наши зимы.

В грядушем сломе связок и костей,

возможно, и проявится проруха

иных времен… Коснутся хоть детей

высоты чувства и глубины духа

божественные, те, что метят высь

не снежной крупкой — взмахом белых платьев…

Зашуганные, как мы не крестись,

хоть приобщиться этой благодати,

ах, оттепель…

2

Я к тебе взываю, Гонгила, — выйди

К нам в молочно-белой своей одежде!

Ты в ней так прекрасна. Любовь порхает

Вновь над тобою.

Сапфо

Телега жизни розно вкривь и вкось

ползет по чьим-то судьбам, лицам, грудям,

но как дышалось веку, как спалось,

молилось как — по женским ликам судим…

Забредшая в 20-й свой Сапфо

случайно ли, по странной высшей воле,

впитавшая безмерное раздолье

романтики сквозь пресный вкус просфор

обыденности… Как с твоих высот

низринуться? какой сорваться песнью,

чтоб вязкий мир людских страстей и весей

хоть дернулся?… Не ахнул даже тот

единственный:

«Прости, что подзавис

в житейской прозе, что не разгляделась

твоей уставшей воли перезрелость…

ну, что сказать еще?… прости…

Борис».

Возможно, написалось бы… Смолчу…

Какой я им судья, мы много ниже,

их сути — на разрыв, я пошло выжил

и даже не пронес свою свечу

к возвратной вьюге… Мутное стекло

не пропускает избранного света.

Одна вослед другой ушли кометы

все три в сырую высь — нас занесло

куда-то вбок, нам небеса — пустырь

с приманкой алюминиевого пыла,

что не взывает: «Выйди же, Гонгила,

в молочно-белом пеплосе, и ширь

раздвинется…» Тебя другой Орфей

в попутчики позвал, но только вскоре

ушел туда, где: «Мы, Марина, море,

Марина, волны звезд… но якорей

нам не дано — плыви, покуда час

прибытья не настал, где ритмы жгучи»…

Поэзия бессмертна и текуча,

пока природа хрупкая за нас,

как ей, нам лишь возможность расточать,

сомнениями мучая бумагу

в «Попытке комнаты», в прозрениях «Живаго»,

вы в них, вы в нас, вы вне…

И не догнать.