Мозес. Том 2

Константин Маркович Поповский, 2020

Вторая книга романа «Мозес», который рассказывает об одном дне немецкой психоневрологической клиники в Иерусалиме. В реальном времени роман занимает всего один день – от последнего утреннего сна главного героя до вечернего празднования торжественного 25-летия этой клиники, сопряженного с веселыми и не слишком событиями и происшествиями. При этом форма романа, которую автор определяет как сны, позволяет ему довольно свободно обращаться с материалом, перенося читателя то в прошлое, то в будущее, населяя пространство романа всем известными персонажами – например, Моисеем, императором Николаем или юным и вечно голодным Адольфом, которого дедушка одного из героев встретил в Вене в 1912 году. Что касается почти обязательного для всякого романа любовного сюжета , то он, конечно, тоже имеет тут свое место, хотя, может быть, не совсем так, как этого можно было ожидать.

76. Ветер перемен

Ветер напал на Иерусалим ближе ко второй половине дня, обрушился на его улицы, площади и переулки, загудел между домами, застучал ставнями, подымая к небу тучи пыли, которая еще долго потом висела в воздухе, превратив солнце в тусклый шар, на который можно было спокойно смотреть невооруженным глазом. Один сильный порыв ветра следовал за другим, — ветер то стихал на несколько мгновений, то возвращался вновь, чтобы напомнить о себе стуком, грохотом и гулом, словно кто-то хотел поднять к небу всю пыль, и весь песок, и весь городской мусор, а если бы хватило сил, то поднять в воздух еще мелкие и крупные камни, потрескавшийся асфальт и столбы электропередач, чтобы обрушить все это потом на город, который, похоже, помнил обо всем на свете, кроме того, что Машиах уже совсем близко, так что если прислушаться, то каждый может различить за своей спиной его дыхание.

Так, во всяком случае, подумал Шломо Нахельман, выйдя на галерею на втором этаже и наблюдая, как огромная пыльная туча заволокла горизонт, утопив во мгле и гору Скопус, и колокольню Вознесенского русского монастыря, и уж тем более, далекую, но почти всегда хорошо различимую отсюда Иерихонскую долину.

Ветер бился, заставляя деревья сгибаться, трещать и шуметь, — метался без всякого постоянного направления, — подвывал, дребезжа стеклами и хлопая не закрытыми вовремя дверями.

Старая, изъеденная временем смоковница перед домом трещала и скрипела, словно попавший в шторм корабль.

Странно, но какое-то время, когда Шломо появился на галерее, во дворе царило полное безветрие, хотя высоко над головой ветер стремительно гнал облака пыли, то соединяя их в одно мутное облако, то вновь разрывая его на отдельные пыльные облака. Потом, словно заметив Шломо, ветер закружил по двору старую траву, листья, пыль и мусор, подняв в воздух смерч, который вдруг вырос прямо перед Шломо. Потом он захватил с собой помойное ведро, содержание которого немедленно вывалилось и заплясало, кружа и поднимаясь до второго этажа, чтобы потом удариться о стену дома и развалиться, осыпав стоящего внизу Шломо мусором и сухой травой.

Потом Шломо увидел, как далеко-далеко, в разорванном на мгновение голубом пространстве неба возник над Иерусалимом огромный пыльный смерч, который закрутился со страшной скоростью, поднимаясь все выше и выше, а потом разделился, словно змеиный язык, на два смерча — эти два невообразимых, ни на что не похожих смерча бесшумно повисли над городом, так что Шломо на мгновение показалось, будто они сейчас сдвинут с места и закружат вместе с собой все эти камни, все эти здания, все эти храмы, дворцы, мечети и колокольни, чтобы потом осторожно поставить все на свои места, так просто удовлетворив вечную человеческую тягу к чудесному и невозможному.

Конечно, это был знак — кто бы после увиденного стал в этом сомневаться? — знак, который Шломо Нахельман немедленно истолковал, как руководство к действию, ибо, чем же еще могло быть явление этих двух пыльных столбов, один из которых символизировал тщету всех человеческих надежд и стремлений, а другой — Божественную силу и правоту, которые не знали ни сомнений, ни колебаний, ни, тем более, поражений?

Знак, который говорил ему: Шломо! Час настал. Поторопись.

Потом он увидел, как эти огромные смерчи на мгновение остановились и затем вдруг развалились, разлетелись во все стороны на тысячи пыльных облаков, которые тут же смешались, подхваченные стихией в одну мутную, гонимую великим ветром стену, уже теряющую свою силу и готовую вот-вот упасть на землю.

Не было сомнений, Шломо, что Всемогущий, наконец, ответил на его зов. Тот, Который один знал сроки и не боялся изменчивости неверной судьбы. Странно было думать, что теперь история мира была зажата вот в этой руке, а тот, кто указывал направление, стоял сейчас на галерее своего бедного дома и слышал, как Всемогущий говорит с ним через шум листьев и скрип старой смоковницы, дребезжание стекол и стук сорвавшихся с крючков ставень.

Потом он услышал знакомый Голос, который посещал его в последнее время все реже и реже. Голос возник из ниоткуда, сначала оповестив Шломо о своем появлении глубоким вздохом — так, словно у того ухнула под ногами разверзшаяся земля и перехватило дыхание, — а затем сказавшим откуда-то из несусветной глубины, которая была старше и этого Города, и этого солнца и самого этого мира:

— Поспеши.

И больше ничего. Только одно это слово, которое стоило всех богатств земли и мира. В следующее мгновение он почувствовал, что остался один. Хозяин Голоса оставил его.

Внезапно Шломо засмеялся. Так, словно он долго крепился, а теперь махнул на все рукой и громко захохотал, нарушая все правили приличия. Изо рта его раздавались хриплые, почти неприличные звуки. Тело сотрясалось в конвульсиях, и чтобы не упасть, ему пришлось опереться на ограждение галереи, рискуя сломать его и свалиться со второго этажа, прямо на пустую бочку для воды.

Наверное, услышав эти странные звуки, на галерею выглянула Рахель.

Вид смеющегося мужа заставил ее улыбнуться.

Согнувшись и держась за живот, хохочущий Шломо медленно опустился на колени. Потом ткнулся лицом в пол галереи и замер так, вздрагивая и стараясь справиться с этим ужасным смехом.

— Только, пожалуйста, осторожнее, — сказала Рахель, подходя ближе. — Мне кажется, тут, в углу, гнилые доски. Будет нехорошо, если ты провалишься.

Слова эти почему-то вызвали у Шломо новый приступ хохота.

Из своей двери выглянул Арья. Посмотрел на хохочущего Шломо и вновь вернулся в свою комнату.

— Видела, как рассмешил меня Всевышний? — сказал, наконец, Шломо, продолжая стоять на коленях.

Похоже, что ветер уже стихал. Крона старой смоковницы еще шумела, но скрип уже прекратился.

— Он был рядом, — продолжал Шломо, медленно поднимаясь с колен. — Никто никогда не знает в точности, какой образ Он примет в следующий раз. Может быть, Ему придет в голову стать приблудной кошкой, или Он будет разговаривать с тобой скрипом этой старой смоковницы. Кто знает, кто знает…

Голова его еще целиком была занята произошедшим, а смех по-прежнему раздирал грудную клетку. Он опять засмеялся.

— Шломо, — Рахель осторожно дотронулась до его руки. — Да что с тобой сегодня?

— Запомни этот день, — сказал Шломо, обнимая жену и кружа ее в каком-то нелепом танце по галерее. Доски под ними громко скрипели.

— Шломо, — повторила Рахель и негромко засмеялась. — Я сейчас упаду.

— Этот день особенный, — Шломо не отпускал Рахель. — Не всякий день Всемогущий посылает такой смех, чтобы ты удостоверился в его милости.

Он вновь засмеялся.

Пожалуй, можно было назвать этот смех счастливым, если бы ни этот настороженный взгляд — как будто он одновременно и смеялся, и ждал чего-то, что легко могло превратить смех в плач и стенания.

Совсем другим был смех маленький Рахель, которая просто смеялась, не думая ни о чем, кроме своего смеющегося мужа, что случалось с ним совсем не так часто, как ей хотелось бы. В этом смехе можно было услышать благодарность за то, что Всевышний послал ей такого замечательного спутника жизни, и за этот чудесный дом, окруженный старыми деревьями, и за это небо, и за этот, лежащий вокруг, Святой город, — одним словом, за все то, за что принято обычно благодарить, но что так редко становится объектом благодарности у большинства людей.

Вот так они стояли, смеясь и глядя друг на друга, во второй половине этого дня, который Шломо Нахельман назвал позже началом.

— Я рад, что ты смеешься, — сказал он, наконец.

— Я тоже, — ответила Рахель.

Новый порыв ветра ударил по дому и заставил зашуметь листья старой смоковницы.

Потом в галерее показался Арья с брезентовой сумкой в руке.

— Я пойду, — сказала Рахель, помахав Арье рукой. — Смотри, не упади.

Потом она выскользнула из объятий Шломо и полетела в свою половину. Если бы Шломо был склонен к поэтическим метафорам, он бы обязательно сравнил ее легкую походку с порханием маленькой, юркой птички, перелетающей от цветка к цветку. Но Шломо Нахельман был сделан из другого теста и от поэтических метафор был так же далек, как и от романтических прогулок ночью при луне или сентиментальных воспоминаний о первой встрече. Он просто с удовольствием посмотрел вслед убегающей Рахель, чтобы тут же забыть о ней, повернувшись к подходящему Арье, чье появление было, конечно, гораздо важнее, чем даже очень милое порхание его жены Рахель.

— Арья, — он улыбнулся подошедшему. — Ты уже вернулся. Отлично. Мне кажется, что у меня есть для всех нас хорошие новости.

— Я иду в лавку, — сказал Арья, пропуская мимо ушей известие о хороших новостях. — У нас не осталось ни масла, ни соли.

Даже ни о чем не подозревающий человек мог бы легко расслышать в его голосе плохо спрятанные враждебные нотки.

Он был почти на голову выше Шломо. Слегка вытянутое, лошадиное лицо. Длинные руки с большими кистями. Худой и жилистый, словно созданный самой природой для тяжелой физической работы. При этом не было никого, кто бы так умело обращался с цифрами, с переводом одних мер в другие и вообще со всем тем, что можно было измерить, посчитать, вычислить и, наконец, придать вид изящных математических формул.

— Хочешь сказать, — Шломо загородил проход, не давая Арье пройти, — хочешь сказать, милый, что тебя не интересуют хорошие новости?

— Знаешь, Шломо, — Арья подошел вплотную, заставляя собеседника поднять голову, чтобы заглянуть ему в глаза. — Если ты назовешь мне хоть одну хорошую новость, которая случилась с нами за последний год, то я возьму обратно все свои слова, которые так тебя раздражают.

— Достаточно того, что мы находимся с тобой в Святой земле, — сказал Шломо. — Или для тебя эта новость тоже не слишком хороша?

Арья посмотрел на него, словно тот сморозил несусветную глупость:

— Боюсь, что это самая паршивая новость из всех, о которых я слышал за последний год. Хуже не бывает.

— А я боюсь, что ты плохо смотрел сегодня на небеса, Арик, — сказал Шломо, понижая голос. — Ты видел сегодняшний смерч похожий на змеиный язык? Скажи мне, ты видел его или нет?

— Я видел только пыльную бурю. Но она уже, слава Богу, стихает.

— Смерч, — сказал Шломо, показывая рукой куда-то в сторону. — Это был смерч, Арья. Гигантский смерч. Он висел над Городом, словно раздумывал, стоит ли дать нам еще один шанс или пора опустить на него все те камни, которые он поднял в воздух… Думаешь, это ничего не значит?

— Не знаю, — Арья явно не желал развивать дальше эту сомнительную тему.

— Он позвал меня, Арья. — Шломо перешел на восторженный шепот, словно боялся, что его кто-нибудь услышит. — Он позвал меня. Еще немного терпения — и я обещаю тебе, что ангелы небесные будут драться между собой, чтобы только дотронуться до нашей тени.

— Ты говоришь об этом третий год, — сказал Арья с неожиданной тоской. — В том числе и про ангелов, которым наверняка нет до нас никакого дела.

— Так говорят многие пророчества, — не сдавался Шломо. — Посланник Божий отбрасывает тень, в которой купаются миллиарды ангелов, вкушая блаженство.

— Ангелы, пророчества, откровения, — Арья говорил почти с отвращением. — А кто обещал, что Порта вот-вот развалится и это будет знаком для Машиаха начать военные действия? Разве не ты? Или что Всемогущий отметил тебя еще в Берлине и теперь привел сюда, чтобы ты исполнил Его волю?

— Но так и есть, Арья, — сказал Шломо так, словно в этом не было никакого сомнения. — Разве не открыл я тебе все то, что говорил мне во сне и наяву Его голос?

— Скажи еще, что Бог возложил на тебя ответственную миссию, о которой ты не можешь поведать нам, простым смертным, — Арья издал звук, который, пожалуй, можно было принять за некоторое подобие смеха.

— В этой миссии есть место и тебе, Арья, — мягко сказал Шломо.

— Боюсь, ты немного опоздал. Я больше не верю тебе, Шломо. Ни тебе, ни твоим безумным пророчествам. Да и кто бы тебе поверил после всего того, что с нами случилось? Подумай сам, Шломо! Мы приехали сюда, потому что наслушались твоих фантазий, а что получили взамен?

— Тише, пожалуйста, — Шломо оглянулся на дверь, которая вела в комнату жены. — Рахель услышит.

— Ты обещал нам золотые горы, а в результате у нас иногда не хватает денег даже на хлеб, — продолжал Арья, тряся перед лицом Шломо пустой брезентовой сумкой.

— Я обещал вам, что Всевышний не оставит нас, — сказал Шломо. — Ради этого, мне кажется, стоило бы немного потерпеть.

— В последнее время мне почему-то кажется, что твой Всевышний не только забыл дорогу к нашему дому, но забыл даже, как выглядят наши лица… И знаешь, что я тебе скажу, Шломо? Если это будет продолжаться, то я заберу Рахель и уеду назад, в Европу.

— Никого ты не заберешь, — Шломо позволил себе снисходительную усмешку. — Господи, Арья! Неужели ты еще ничего не понял? Разве Всемогущий допустит кого-нибудь к важному делу, прежде чем испытает его и его сердце? В конце концов, все, что от нас требуется — это ждать, когда Он нас позовет, а не роптать на свои неурядицы. Разве это так сложно?

По лицу Шломо пробежало такое выражение, словно он впервые встретил кого-то, кто не знал такую простую и саму собой разумеющуюся истину.

В ответ голос Арьи стал почти стальным. Так, что Шломо вдруг показалось, что его собеседник стал даже выше ростом.

— Мне все равно, кого Он испытывает, а кого нет, — сказал он, глядя в глаза Шломо и даже слегка наклонившись для этого к его лицу. — Но когда я вижу, что Рахель выбивается из сил, сама стирает белье и одежду или пытается соорудить ужин из тех жалких остатков, которые остались после обеда, я готов бежать отсюда сию же минуту, без промедления. Просто сесть на первый попавшийся корабль и бежать.

— Между прочим, я тоже не бездельничаю, как ты мог заметить, — голос Шломо, пожалуй, прозвучал немного обижено. — Пятнадцать уроков в неделю этим лоботрясам, которые не могут отличить наречие от прилагательного. Можешь быть уверен, что я ем свой хлеб не напрасно.

— Дело не в этом, — Арья, наконец, попытался протиснуться мимо занявшего весь проход Шломо. — Дело в том, что ни у кого из нас нет никакого будущего. Ни у вас, ни у меня, ни у кого… Или, может, ты будешь до гробовой доски преподавать немецкий язык и иврит, а я буду сидеть со счетами в какой-нибудь никому не нужной конторе?

Ноги его застучали по лестнице, ведущей во двор.

— И все-таки ты чего-то не понимаешь, — сказал ему вслед Шломо. — Подумай сам, Арья. Если мы целиком доверяем Всевышнему, какие у нас есть причины интересоваться своим будущим?

— Я опоздаю в лавку, — не оборачиваясь, бросил Арья и закинул сумку на плечо.

— Очень может быть, — сказал Шломо. — Только я тебя заклинаю основанием Престола, Арик. Не вздумай, пожалуйста, рассказывать о наших разговорах Рахель. Поверь мне, это будет лишним.

Последние слова были сказаны уже в спину убегающему прочь Арье, который, кажется, обронил в ответ что-то невразумительное, — то, чего Шломо уже не расслышал.

Вечером того же дня господина Шломо Нахельмана можно было видеть входящим в парикмахерскую Авигдора Луца, что рядом с пересечением улицы Навиим и безымянным переулком, который кончался с двух сторон тупиком. Он пришел туда, когда солнце уже цеплялось за верхушки башен и колоколен, а вышел, когда на западе догорали тревожные багровые полосы заката.

— О, — сказал Авигдор, подняв голову на зазвонивший колокольчик. — Смотрите, кто к нам пожаловал. Сам господин Шломо Нахельман собственной персоной… Прошу.

Он оторвался от сидевшего перед зеркалом клиента и помахал Шломо свободной рукой.

Посетитель в его кресле — весь в пене, накрытый белоснежной простыней — слегка повернул к Шломо голову и на всякий случай тоже кивнул.

— Я подожду, — сказал Шломо, садясь на свободный стул и взяв одну из лежавших на столике газет.

Но лицо его было теперь непроницаемо, словно его закрывала стальная пластина, мешающая рассмотреть самое главное.

Когда посетитель ушел, господин Нахельман сделал то, что заставило Авигдора Луца удивиться, хотя он, конечно, и не подал виду.

Он встал и, закрыв за посетителем дверь, щелкнул щеколдой и повесил на нее табличку «Закрыто». Потом задернул единственное в парикмахерской окно плотной занавеской, вернулся и сказал:

— Ну, вот. Кажется, теперь можно приступить.

— Ну, что же, — сказал Авигдор, не зная, что, собственно говоря, он должен делать. Но господин Нахельман не заставил его долго ждать.

— Помнишь, я рассказывал тебе о человеке, которого Всемогущий избрал из среды своего народа, чтобы тот стал светом и опорой Израиля?

— Конечно, — сказал Авигдор Луц, припоминая эту историю. — Ты рассказывал мне о Машиахе. Я помню.

— Да, — Шломо достал папиросу. — Я рассказывал тебе о Машиахе, чьи шаги уже раздаются неподалеку. Но я рассказал тебе не все, Авигдор. Я не рассказал тебе, кем был этот человек.

— И кем же он был? — спросил Авигдор Луц.

— Этим человеком был я, — сказал Шломо.

Как должно быть смешно он выглядел сейчас — одетый, несмотря на вечернюю жару, в европейское платье, с тросточкой в руке, словно этот вычищенный к случаю костюм и этот котелок, слегка наклоненный набок, тоже были с необходимостью причастны всему совершаемому и должны были, в свою очередь, тоже засвидетельствовать и подтвердить правоту им сказанного.

— О-оо, — протянул Авигдор Луц, который хорошо умел держать себя в руках и которому за время его цирюльничества доводилось слышать и не такое. — О, — повторил он, подходя ближе к этому странному человеку, чтобы увидеть, как капли пота текут из-под его котелка по лбу и щекам. — Не хочешь снять плащ?

И после того, как Шломо отказался, спросил:

— Ты это серьезно?

— Как нельзя более, — ответил господин Нахельман, не отводя своего, вдруг замерзшего, металлического взгляда от глаз Авигдора, словно пытаясь загипнотизировать его. Потом он достал из жилетного кармана платок и повторил: — Как нельзя более серьезно, Авигдор…

— Одну минуту, — Авигдор взял веник, чтобы отмести в сторону рассыпанные на полу волосы. Потом он сделал несколько движений веником и остановился около сидевшего на скамейке для посетителей Шломо. Помедлив немного, он сказал:

— Ты умный человек, Шломо. Поэтому ты должен понимать, что для того, чтобы кто-то поверил тому, что ты сейчас сказал, требуются известные доказательства. Уверен, что ты знаешь это лучше меня.

— Похоже, ты говоришь о чуде, если я не ошибаюсь, — спросил Шломо, как могло показаться — с изрядной долей пренебрежения в голосе.

— Одно маленькое чудо, которое, я думаю, смогло бы убедить большую компанию, — пошутил Авигдор.

Наверное, он еще не понял, что шутки были сейчас крайне неуместны.

Господин Нахельман по-прежнему смотрел на него непроницаемым, замороженным взглядом, как будто имел про запас нечто такое, что было гораздо убедительнее любых доказательств.

Погружаясь в этот взгляд, господин Авигдор Луц вдруг почувствовал, как озноб пробежал по его спине. Так, словно он оказался вдруг без одежды в холодном, темном погребе, да еще перед лицом чего-то такого, чему не было имени. И оно, это неназванное, никуда не торопилось, заранее зная наперед любой шаг и любую мысль Авигдора Луца.

Потом Авигдор услышал голос, который сказал:

— А если я скажу тебе, что требование чуда оскорбляет Всевышнего? Что ты ответишь тогда?

Холодный взгляд внимательно изучал Авигдора, но при этом он как будто смотрел на него откуда-то издалека, словно сам Шломо был где-то далеко, за много тысяч миль отсюда.

— Как может оскорбить Всевышнего то, что Он делает сам? — Авигдор засмеялся, пытаясь освободиться от этого наваждения. Вероятно, приведенный аргумент показался ему довольно убедительным, поэтому он повторил его еще раз. Но теперь он звучал несколько по-другому, а именно так:

— Чудо примиряет нас с нашими несовершенствами.

Это было довольно изящно и, пожалуй, даже вполне справедливо, но все же Шломо не согласился:

— Ни черта оно не примиряет, милый, — он вытер лицо платком, для чего, наконец, снял котелок. — Много ты видел таких примиренных?

— Ну, — неуверенно сказал Авигдор, пожимая плечами и не зная, как лучше ответить.

— И потом, — добавил Шломо, вытирая шею. — Можно подумать, что тебе посылается мало чудес. Вы все просто не хотите открыть глаза и посмотреть вокруг. Разве ты не видел сегодня смерч, который висел над Городом, словно собирался поднять в Небеса все камни, а потом уронить их на нас? Неужели, ты тоже ни черта не видел?

— Смерч? — переспросил Авигдор, вновь пожимая плечами. — Но я не видел сегодня никакого смерча, Шломо. Я видел только пыльную бурю, да еще ветер, от которого у меня перекосило вывеску.

— Каждый видит столько, сколько заслуживает и сколько ему посылает Всевышний, — изрек Шломо, по-прежнему оставаясь где-то далеко-далеко, за тысячу миль отсюда. — Но ты можешь поверить мне, Авигдор, сегодня Всемогущий принял решение. Этот мир долго не простоит. Он обречен.

— Понятно, — сказал Авигдор, садясь в крутящееся кресло и поворачиваясь в сторону Шломо.

— Или ты думаешь, — продолжал тот, — что Всемогущий приходит в громе и грохоте, словно пьяный водопроводчик, которому надо срочно опохмелиться?.. Нет, Авигдор. Он приходит незаметно, одетый в какие-то едва различимые события, которым никто не придает большого значения, пока они сами ни откроют заключенный в них смысл.

— Мне всегда казалось, что прежде чем совершить какой-нибудь шаг, Всемогущий посылает нам знаки, чтобы мы одумались и раскаялись, — сказал Авигдор. — Вспомни хотя бы пророка Иону.

Это замечание вызвало у Шломо явное раздражение.

— Знаки, — он скривил губы, как будто ему пришлось только что съесть что-нибудь кислое. — Тебе все еще нужны знаки, маловер? Ладно. — Он схватил со столика газету и потряс ею перед лицом Авигдора. — Ты слышал, что приезжает император Вильгельм? Прямо сюда, в Иерусалим? Мне кажется, что это как раз тот самый знак, который ты хотел увидеть. Разве нет?

— Ну не знаю, — покачал головой Авигдор. — При чем здесь Вильгельм? Разве он не поддержал Порту, когда восстали греки-христиане?.. Знаешь, Шломо. Мне кажется, что человек, который приказал блокировать порт Пирей, вряд ли может считаться другом еврейского народа.

— Вот именно, — сказал Шломо. — Он подписал себе этим смертный приговор! Боже мой, Авигдор! Какие еще тебе знаки нужны? Неужели ты не понимаешь, что европейские страны не забудут ему того, что он — единственный из всех — поддержал турок и помог султану пролить кровь христиан. Это значит, что нам следует скоро ожидать мировую войну. Пускай не сейчас, пускай через пять лет, но она все равно придет, потому что такова воля Всевышнего. Мировая война, Авигдор. Ты только представь себе. Англия, Франция, Россия, с одной стороны, Германия и Порта с другой. Мир вспыхнет, как промасленный факел и не будет никого, кто бы мог остановить этот ужас. Никого, кроме того, кого пошлет нам Отец наш небесный, чтобы закончить историю и установить на земле свое Царство.

На какое-то время в парикмахерской повисла тишина.

— Допустим, — осторожно сказал, наконец, Авигдор, оттолкнувшись ногой и сделав один неполный поворот в кресле. — Допустим, что ты прав, Шломо. Но при чем здесь мы?

В ответ Шломо Нахельман засмеялся, словно давно уже ждал, когда ему зададут этот вопрос.

— Иногда достаточно одному маленькому камешку скатиться с вершины, чтобы увлечь за собой огромный камнепад, — он с удовольствием произносил эти, ставящие все на свое место слова. — Это значит, что каждый должен просто делать свое дело и не заботиться о последствиях.

— Мне кажется, что именно это я и делаю, — сказал Авигдор, имея в виду свою маленькую цирюльню.

— Если бы ты еще не ждал от Небес за это благодарности в виде чудес и знаков, — усмехнулся Шломо.

— И все-таки с ними легче, — сказал Авигдор.

— Ты так думаешь? — спросил Шломо. — Тогда, может быть, будет правильно, если тебе напомнить о твоей Аснат?

— О ком? — не понял сразу Авигдор, поворачиваясь к Шломо и широко открывая глаза.

— О твоей жене. Ведь это ее звали Аснат?

— Откуда ты знаешь? — спросил Авигдор Луц почти шепотом. Лицо его вдруг побелело. Глаза, наоборот, потемнели, и, казалось, сейчас выскочат из глазниц.

— Откуда? — повторил он, не отрывая от Шломо взгляда.

— Оттуда, откуда приходят все чудеса, — сказал Шломо. — Это ведь ты хотел получить что-нибудь похожее на чудо, разве нет?

— Она умерла, — едва слышно прошептал Авигдор, словно это короткое слово должно было объяснить его собеседнику все, что он хотел знать.

— Да, — сказал Шломо. — Я знаю. Она умерла от чахотки, у тебя на руках… А хочешь, я напомню тебе то, что знаешь один только ты?.. Ее последние слова, Авигдор. Ее последние слова, которые она произнесла перед тем, как навсегда закрыть глаза?

Авигдор продолжал молча смотреть на Шломо, словно тот сковал его язык каким-нибудь страшным заклятием.

— Она сказала: почему ты никогда меня не слушаешь?.. Верно?.. Почему ты меня никогда не слушаешь, Авигдор? Я думаю, она не хотела сказать что-нибудь неприятное. Просто хотела, чтобы ты почаще прислушивался к ней и ее словам. Потом она отвернулась к стене и умерла. Эти слова были ее последними словами. Ты помнишь?

— Да, — глухо сказал Авигдор, отвернувшись.

— Разве это не чудо? — сказал Шломо. — Ну? Какое еще тебе надо чудо, Авигдор?.. Говорят, что она была чудесная женщина, просто ангел… Эй, Авигдор… Ты меня слышишь?

Отвернувшись, Авигдор плакал, бесшумно слизывая катящиеся по усам крупные слезы.

— Прости, — Шломо положил руку на плечо Авигдора. — Похоже, я как-то не подумал. Прости, пожалуйста. Ведь прошло столько лет? Пять?

— Семь, — сказал Авигдор изменившимся голосом. — Ее уже нет со мной семь лет, Шломо. Иногда она приходит ко мне во сне. Случается, мы даже разговариваем, и я слышу ее голос.

Он громко всхлипнул и вытер слезы рукой.

— Вот видишь, — Шломо потрепал Авигдора по плечу. — Твоя Асанат на нашей стороне. Так чего же нам бояться?