Мозес. Том 2

Константин Маркович Поповский, 2020

Вторая книга романа «Мозес», который рассказывает об одном дне немецкой психоневрологической клиники в Иерусалиме. В реальном времени роман занимает всего один день – от последнего утреннего сна главного героя до вечернего празднования торжественного 25-летия этой клиники, сопряженного с веселыми и не слишком событиями и происшествиями. При этом форма романа, которую автор определяет как сны, позволяет ему довольно свободно обращаться с материалом, перенося читателя то в прошлое, то в будущее, населяя пространство романа всем известными персонажами – например, Моисеем, императором Николаем или юным и вечно голодным Адольфом, которого дедушка одного из героев встретил в Вене в 1912 году. Что касается почти обязательного для всякого романа любовного сюжета , то он, конечно, тоже имеет тут свое место, хотя, может быть, не совсем так, как этого можно было ожидать.

78. Вильгельм-путешественник

Император улыбался. Ему доставляло удовольствие видеть растерянное выражение на лице этого одетого в европейское платье еврея, который пришел к нему на сегодняшнюю аудиенцию и попал прямо на утреннюю экзекуцию, которую время от времени, не жалея выдумки, устраивал император для своих нерадивых приближенных.

На этот раз досталось военным советникам и генералам.

Причин сегодняшнего утреннего разбирательства было две. Во-первых, сообщение французских газет об испытании нового французского скорострельного пулемета, чья пропускная способность была столь велика, что, кажется, оставляла далеко позади все аналогичные образцы. И это привело императора в ярость, потому что пулеметы были его слабостью, а германские пулеметы были слабостью вдвойне, и поэтому должны были быть самыми лучшими в мире.

— Вы только поглядите! — говорил он, с отвращением тряся газетой перед лицами стоявших навытяжку генералов. — Мы узнаем об этом из газет! Не правда ли — прекрасный способ быть в курсе всех событий? Так, словно ваши шпионы заняты чем угодно, но только не своими прямыми обязанностями!

Похоже, он больше обращался к пришедшему на аудиенцию еврею, на чьем лице можно было видеть смесь изумления, растерянности и непонимания — ту самую смесь, которую император предпочитал видеть на лицах своих подданных чаще, чем что-нибудь другое.

Впрочем, это было только начало. Второй причиной сегодняшнего разноса была забывчивость офицеров Генштаба, не взявших с собой в Палестину военных карт, без которых невозможно было ни провести хоть мало-мальски достоверную рекогносцировку, ни определить точного расстояния между объектами, ни добавить те новые военные объекты, чье появление было зафиксировано в последнее время.

Особенно не повезло этому неповоротливому, заикающемуся толстенькому Штольцу, который вечно все путал и терял.

— Но Ваше величество, — оправдывался он, забыв, что если император что и не любил, так это оправданий, какими бы уместными и справедливыми они ни казались. — Эти карты нельзя выносить даже из помещения Генштаба. Таков установленный порядок.

— Неужели? — сказал ласково император, медленно наступая на маленького Штольца, словно собираясь раздавить его. — А мне почему-то казалось, что порядок, который устанавливает император, им же всегда может быть и изменен. Выходит, я ошибался?

— Но Ваше величество…

— Мне почему-то казалось, — продолжал император, повышая голос, — что следует, в первую очередь, исходить из здравого смысла, а не из тех или иных установлений, которые, быть может, уже давно устарели и потеряли всякое значение!

— Да, Ваше величество, — согласно кивал убитый Штольц.

— Скажите, пожалуйста, он согласен, — император вложил в свои слова всю возможную уничижительную иронию. — И что же вы, интересно, теперь прикажите нам делать, с этими ни на что не годными бумажками?

Он взмахнул рукой и лежавшие на столе карты и бумаги, шелестя и кружась, разлетелись по палатке.

— Ваше величество, — замирая, прошептал Штольц.

— Собирайте, собирайте! — сказал Император, не оставляя никаких сомнений в своих намерениях. — Кто плохо выполняет свою работу, тому Господь посылает работу по силам. Собирайте, собирайте, чего вы ждете?

Прежде чем опустится на колени, Штольц поискал глазами по палатке, надеясь, что слуги сделают за него эту посланную Господом работу или хотя бы помогут ему. Но слуг не было. Был Император, от которого можно было ожидать чего угодно, и Господь Бог на небесах, который допустил на германский престол это чудовище.

Вздохнув, Штольц опустился на колени и пополз под стол.

— А вы, господа, — мягко сказал Император, обращаясь к остальным генералам, которые стояли, вытянувшись во фрунт и, кажется, боялись даже пошевелиться. — Карты вы терять умеете, это мы уже видели, так давайте теперь попробуем их поискать. И пусть это послужит для вас хорошим уроком.

И с не покидающей его мягкой улыбкой, он швырнул на пол еще одну порцию бумаг.

Шелестя в воздухе, бумаги легли на пол перед генералами.

Один из генералов — это был сравнительно молодой человек, который сразу понял, что надо делать — быстро опустился на колени и принялся собирать бумаги. Остальные медлили.

— Собирайте, собирайте, господа. Не заставляйте меня думать, что вы не годны даже для такой простой работы, как эта.

Затем, мягко улыбаясь, он повернулся к Шломо и сказал, словно видел его впервые:

— А, господин еврей, — он продолжал улыбаться, словно появление Шломо было ему чрезвычайно приятно. — Мне кажется, вы как раз вовремя.

Он взял Шломо под локоть и повел его по шатру, между ползавшими на полу генералами.

— Мои генералы, — сказал Император, любезно улыбаясь. — Надеюсь, вам не надо объяснять, что с такими генералами мы выиграем любую войну?

Шломо растерянно улыбался.

В конце концов, — подумал он, пытаясь осознать увиденное, — ничего из ряда вон выходящего не происходило. Смешно было бы, в самом деле, императору стыдится какого-то еврея, пусть даже одетого в европейское платье и хорошо говорящего по-немецки.

— Все свободны, — Император махнул рукой, когда последний генерал положил на стол собранные бумаги. И повторил:

— Надеюсь, это будет для вас хорошим уроком, господа.

— Так точно, Ваше величество, — ответил за всех Штольц, поклонившись и поворачиваясь, чтобы уйти.

— Тут написано, что вы хотели встретиться со мной по каким-то важным вопросам, — Император проводил насмешливым взглядом своих генералов и вернулся к своему походному столу.

— Да, Ваше величество, — Шломо Нахельман поклонился.

— Садитесь, — сказал Император, указывая на стул возле стола, и сам опустился в высокое кресло, которое делало его гораздо выше собеседника и скрывало некоторые физические недостатки.

— Итак, — император почувствовал, что к нему вновь возвращается хорошее настроение, — Я готов выслушать вас, господин…

— Нахельман. Шломо Нахельман.

— Господин Нахельман. Но не забывайте только, что мой день буквально расписан по минутам и если я прекращу аудиенцию, то не потому, что забыл о правилах приличия, а потому что у меня больше нет ни капли времени. Итак?

— Я понимаю, Ваше величество и постараюсь быть краток, — еще раз поклонился Нахельман.

— Вот и прекрасно, — сказал император, которому вдруг показалось, что ему стал нравиться этот скромный и хорошо говорящий по-немецки еврей, с красивыми умными глазами и обходительными манерами, которые обличали в нем хорошее воспитание.

— Но прежде ответьте мне на вопрос, — Вильгельм сложил на коленях руки, прикрывая правой рукой левую, которая была значительно короче. — Я получил немало писем, авторы которых не желают, чтобы нога германского императора ступила на землю Палестины. Находите ли вы, что это действительно отвечает желанию многих, населяющих Палестину, евреев?

— Я уверен, что желающих этого по той или иной причине — не много, — почти не задумываясь, сказал Нахельман, зная, что говорит правду.

— Однако, насколько мне известно, не все рады моему приезду, — император явно желал получить более вразумительный ответ. — Некоторые считают германского императора источником зла, который угрожает еврейскому народу.

— Наверное, Ваше величество имеет в виду раввина Хаима Йосефа Зонненфельда?

— Да, — кивнул император. — Не помню, как его зовут. Тот, кто назвал Германию новым Амаликом и запретил благословлять ее императора, потому что, видите ли, у Израиля нет хуже врага, чем я и немцы.

— Я вижу, вы хорошо осведомлены, Ваше величество, — сказал Шломо Нахельман, позволив себе улыбнуться.

— А разве нет? — в голосе императора послышалась досада. — Разве Германия была когда-нибудь противником евреев? Знаете, что он позволяет себе, этот ваш Зонненфельд? Публично оскорблять меня и мою внешнюю политику, по поводу которой я, кажется, никогда не имел ни от кого никаких мало-мальски серьезных нареканий. Это обидно.

Высказав это, император слегка ударил ладонями по подлокотникам своего кресла, словно приглашая своего собеседника разделить с ним его возмущение.

— Поверьте, он не стоит того, чтобы о нем говорили, — сказал Шломо Нахельман. — Однако не буду от вас скрывать, Ваше величество, что таких евреев становится все больше. К счастью, есть простой способ, который мог бы заставить всех их перейти на вашу сторону.

— Способ? — переспросил Вильгельм. — Что вы имеете в виду?

— Если бы Германия и кайзер выступили за создание единого еврейского государства под протекторатом Германии, — сказал Нахельман, — то я уверен, что все без исключения евреи оказались бы на ее стороне.

Лицо императора как будто омрачилось пришедшей ему в голову какой-то мыслью.

— Вы разделяете идеи Герцеля? — спросил он, внимательно глядя в глаза Нахельмана.

— Нет, Ваше величество. Я разделяю идеи, которые вкладывает нам в сердце Всевышний, а не те, которые, забывая о своей ничтожности, выдумывает сам человек.

— Ага, — сказал император, пропуская мимо ушей пассаж о Всевышнем. — А что же Герцель? Разве он не одержим идеей создания еврейского государства, о чем и твердит на каждом шагу?

— Герцель — мечтатель, хотя и говорит много правильного, — мягко улыбаясь, Шломо Нахельман подбирал нужные слова. Казалось, он просто напоминал своему венценосному собеседнику то, что всем было прекрасно известно. — Он надеется, что рано или поздно евреи создадут свое государство и это, конечно, вполне вероятно, Ваше величество, но только при одном условии.

— И при каком же?

— Господин Герцель забыл одну простую вещь, Ваше величество. Он забыл, что настоящий еврей всегда склонится перед Храмом и Торой, но вряд ли захочет склониться перед Парламентом и Конституцией, как бы эти последние не привлекали нас своей простотой, справедливостью и очевидностью… Храм и Тора, вот на чем должно быть построено еврейское государство. И тогда оно, конечно, с радостью примет и все те ценности, которые несет с собой светское государство, которое хотелось бы видеть Герцелю… Храм и Тора, Ваше величество.

— Кажется, это называется теократией, — сказал Вильгельм, пряча в усах легкую улыбку.

— Непререкаемая власть Всевышнего, Ваше величество. Мне кажется, это гораздо эффективнее, чем то, с чем мы сталкиваемся сегодня, и что предлагает нам секуляризованный мир.

Наверное, он выглядел очень забавно, этот еврей в европейской одежде, легко переходящий от одного понятия к другому, от одной темы к другой, словно здесь была вовсе не аудиенция, а легкий чай между обедом и полдником. Во всяком случае, у императора пока еще не возникло желание избавиться от посетителя, хотя при всей его обаятельности и шарме, время уже поджимало.

— К сожалению, — вздохнул Вильгельм, — принципы современной европейской политики несколько отличаются от того, что предлагаете вы. Конечно же, в нашей деятельности мы не прибегаем к Богу. Но не потому, что Он больше не требуется нам, а потому, что Он уже дал нам те принципы, опираясь на которые мы в состоянии успешно совершать или не совершать те или иные действия, всегда готовые при этом указать на наши основания.

Гладко закрученная фраза, казалось, доставила удовольствие самому ее автору.

— Никакие принципы не заменят живого общения, — немного поспешно возразил Шломо Нахельман, каким-то образом умудряясь и говорить, и улыбаться. — Конечно, только в том случае, когда Он сам соблаговолит открыть нам то, что пожелает.

— Вот как, — сказал император, намереваясь ответить на это какой-нибудь само собой разумеющейся истиной, например, той, которая гласила, что следует различать кесарево от Божьего, чему учил нас сам Господь. Но Нахельман торопливо и, похоже, довольно неучтиво перебил его.

— Насколько я понимаю, мы говорим сейчас о политике, — сказал он, продолжая улыбаться. — Но политика, если я не ошибаюсь — это способность видеть результаты своих действий, то есть видеть будущее. А кто, скажите, осведомлен о будущем лучше, чем Тот, для Кого нет ни прошлого, ни будущего, а только одно настоящее?

Вопрос был, конечно, риторический и вместо того, чтобы отвечать на него, император спросил:

— И об этом вы и хотели поговорить со мной? О будущем?

— Да, Ваше величество, — сказал собеседник — О будущем, которое уже близко. О том будущем, которое уже стоит у ворот, готовясь застигнуть нас врасплох, если только мы не заручимся заранее поддержкой Небес.

Пафос, прозвучавший в последних словах собеседника, показался императору не совсем уместным.

— Боюсь, что мое время уже на исходе, — сказал он, впрочем, еще не делая попыток подняться с кресла. — В следующий раз я с удовольствием выслушаю ваши соображения относительно будущего.

— Конечно, Ваше величество, — сказал Нахельман, продолжая любезно улыбаться, так, словно он знал что-то, чего не знал и не мог знать его собеседник. — Позвольте мне только рассказать вам одну историю, Ваше величество. Мне кажется, она прояснит суть дела и расставит все по своим местам.

— Если хотите, — император пожал плечами.

— Это было очень давно, Ваше величество, — начал Шломо Нахельман, закрывая глаза, как будто это позволяло ему видеть что-то, чего не видели другие. — Молодому кронпринцу было тогда, если я не ошибаюсь, всего десять лет и у него был конфликт с его воспитательницей, которую звали Клотильда. Она была откуда-то с севера.

— Как? — переспросил император. — Клотильда?

— Да, Ваше величество, — продолжал Нахельман. — Ее звали Клодильда.

— Очень интересно.

— Да, Ваше величество.

— И что же было дальше?

— Дальше случилось так, что молодой кронпринц возненавидел эту воспитательницу, да так сильно, что начинал заикаться, когда ее видел.

— Наверное, у него были для этого причины, — сказал император внимательно глядя на Шломо Нахельмана.

— Но не настолько серьезные, чтобы сделать то, что он сделал, Ваше величество.

— И что же он сделал? — спросил император.

— О, сущие пустяки, Ваше величество. Однажды, когда никто его не видел, он взял из шкатулки своей матери изумрудный кулон, который она очень любила, и закопал его возле беседки, рядом с кустом жасмина. Подозрение, конечно, пало на Клотильду, которую, к тому же, видели в этот день где-то поблизости, и она с позором была изгнана прочь. Боюсь, впереди ее ожидала не слишком радужная жизнь.

На какое-то время в шатре повисло молчание. Потом император, заметно бледнея, сказал:

— Господи. Надеюсь, вы не собираетесь опубликовать эту историю в «Illustrierte Zeitung»?

— Нет, Ваше величество. Конечно, нет.

— Зачем же вы мне тогда это рассказали?

— Затем, Ваше величество, чтобы вы согласились, что иногда Небеса открывают нам свои тайны, даже не спрашивая, хотим мы того или нет. Я рассказал вам эту историю, чтобы напомнить вам то, что вы прекрасно помните и без меня: все тайное рано или поздно становится явным, вопрос только в том, когда именно это произойдет.

Мысли императора, между тем, похоже, бродили где-то далеко.

— Мне было всего десять лет, — он словно удивлялся, что когда-то ему и в самом деле было десять лет, — мне было десять лет, и эта Клотильда была настоящим чудовищем, можете мне поверить, — добавил он негромко, морщась, словно у него вдруг разболелись зубы. — Подумать только, прошло столько лет, а я до сих пор еще слышу ее отвратительный, писклявый голос, от которого не было спасения… Не знаю, почему матушка выбрала тогда именно ее.

— Вам ни в коем случае не следует оправдываться, Ваше величество, — сказал Нахельман. — Все, что я хотел, это только то, чтобы вы выслушали мои соображения относительно ближайшего будущего Европы и вспомнили, что Бог иногда обращается к нам напрямую. И это вовсе не Его вина, если мы не прислушиваемся к его голосу и пропускаем Его советы и наставления мимо ушей.

— И все-таки интересно, — император сверлил Шломо пронзительным взглядом. — Кто же все-таки рассказал вам про эту несчастную Клотильду? Ведь прошло, слава Богу, тридцать лет!

Улыбнувшись, Шломо Нахельман шутливо показал указательным пальцем на небо.

— Будет вам, — сказал император, удивляясь, что до сих пор еще не прогнал прочь этого безумного и невнятного еврея, который обращался с Богом так, словно Тот служил у него швейцаром. — В конце концов, все это могло быть просто каким-то случайным стечением обстоятельств, — неуверенно добавил он, чувствуя сам эту неуверенность и стыдясь ее. Поэтому немного помедлив, он добавил: — Давайте, лучше вернемся, пока есть время, к вашим соображениям. Прошу вас.

— Как будет угодно Вашему императорскому величеству, — сказал Шломо Нахельман, привстав и поклонившись.

— Мои соображения Ваше величество, будут просты, как дневной свет. Взгляните только на то, что Вы прекрасно знаете и без меня. Война уже близка, и чтобы увидеть это, не надо быть ни великим дипломатом, ни выдающимся стратегом. Тем более, не требуется большего ума, чтобы назвать соотношения сил, которые уже ни у кого не вызывают сомнений. Как бы ни складывалась дальше политическая ситуация, Ваше величество, очевидно, что с одной стороны в борьбу выступят Россия, Франция и Британия, а с другой Германия и Османская империя, если и не связанные пока союзническими обязательствами, то, во всяком случае, связанные долгой дружбой, взаимопониманием и поддержкой. Но есть и соображения, о которых, кажется, не задумывалась еще ни одна из сторон.

Император вдруг негромко засмеялся. Ему показалось забавным, что он сидит и рассуждает о международной политике вместе с каким-то прозорливым евреем, который вдруг свалился ему на голову и теперь собирается поделиться своими соображениями по поводу современной расстановки политических сил в Европе. — Будет смешно, — подумал он, если среди этих соображений вдруг окажется что-нибудь стоящее.…

— Продолжайте, продолжайте, — он сделал знак Нахельману не обращать никакого внимания на его смех.

— Я имею в виду следующее, — сказал Нахельман — Во-первых, это необходимость контролировать Константинополь…

— Что такое? — переспросил император. — Контролировать что?

— Константинополь, — повторил Нахельман. — Кто владеет Константинополем, владеет половиной Европы.

— Но им, кажется, владеют турки, — сказал император. — Или за время моего отсутствия что-нибудь изменилось?

— Пускай турки контролируют Константинополь и проливы, но Германская империя будет контролировать турок. Тем самым она станет контролировать и Константинополь, и все остальное, — сказал Нахельман.

— Интересно, каким образом? — спросил император.

— Самым распространенным, — сказал Нахельман, и что-то в его лице вдруг показалось императору хищным, словно у ястреба, который собирался упасть на беззащитную добычу. — Сколько, по-вашему, христиан проживает в Османской империи?

— Я затрудняюсь, — император наморщил лоб. — Но это легко узнать.

— Я думаю, что их гораздо больше миллиона, впрочем, это неважно, — сказал Нахельман. — А теперь представьте себе, что будет, если Германская империя объявит о своем покровительстве всем христианам Порты? Всем христианам, а значит — всем проживающим в империи христианским гражданам, с их имуществом, храмами, неотъемлемыми правами и прочее? Разве это не будет означать, что Германия держит в руках ключи от Османской империи, хотя внешне, кажется, не произошло ничего особенного?

— Господи, Боже мой, — воскликнул император и какая-то мысль, похоже, засветилась в его глазах. — Ничего особенного. Вы это серьезно?

— Конечно, Ваше величество, — сказал Нахельман. — При этом — если правильно расставить акценты — не пострадают ни ваши отношения с султаном, ни ваши отношения с европейским альянсом. Наоборот, Ваше величество. К тому же, — добавил он, почему-то понижая голос, — центр европейской политики переместится на юг, а это значит, что Российская империя уже не будет играть той роли, на которую она претендует. Переход христианского Константинополя под защиту Германской империи принесет такие результаты, какие могла бы принести не всякая война.

Какое-то время император молча смотрел на Нахельмана, словно оценивая услышанное. Потом он произнес:

— Не окажутся ли тогда все эти христиане заложниками высокой Порты, которая в любой момент может обрушить на них свое мнимое или действительное недовольство?

— Султан слишком дорожит отношениями с вами, чтобы позволить себе что-нибудь подобное. Тем более что кроме Германии у него, похоже, нет союзников, от которых можно было бы ожидать реальной помощи, тогда как у Германии и кайзера есть десятки способов заставить шевелиться не слишком поворотливую Османскую империю и среди них, как я уже говорил Вашему величеству, безотлагательное создание в Палестине теократического еврейского государства под протекторатом Германии, что, наконец, расставило бы все по своим местам.

— Опять еврейское государство?

— Да, Ваше величество. Еврейское государство, которое всегда напоминало бы Блистательной Порте об уязвимости ее южных границ, а значит, всегда играла бы на руку Германской империи.

Слушая Нахельмана, император почти сполз с кресла. Потом он вытянул ноги и положил их на стол. Было видно, что какая-то мысль по-прежнему все никак не давала ему покоя. Наконец, он сказал:

— Мне кажется, вы что-то недоговариваете, господин…

— Нахельман, — с поклоном напомнил Нахельман.

— Господин Нахельман… Признаюсь, меня настораживает то упорство, с которым вы говорите именно о теократическом еврейском государстве, хотя единственная теократия, которая мне известна, находится в Риме и называется Ватиканом. К тому же ее тоже можно назвать теократической только с большой натяжкой.

— Да, Ваше величество, вы правы, теократия нынче — большая редкость, — согласился Нахельман, продолжая улыбаться, как будто не видел ничего страшного в том, что возможно, он утаил от внимания императора что-то важное. — Не забывайте только, что еврейское понимание истории немного отличается от европейско-христианского, хотя они выходят из одного корня и на первый взгляд чуть ли не дополняют друг друга. Но это не так. Еврей целиком занят тем, что ожидает его в будущем, тогда как христианский историк целиком погружен в прошлое. Еврей занят больше пришествием Машиаха, а это значит, что его государство может быть только теократическим, то есть таким, которое в своих деяниях опирается на слово Всевышнего и существует, ожидая реального вступления в историю Божественной силы, которая расставит все по своим местам. Настоящий еврей всегда устремлен вперед и каждую минуту готов остановить то, что на всех языках называется «историей».

— Я уже говорил вам, — сказал император не очень довольный тем, что его заставили выслушать эти маленькую лекцию, — я уже говорил, что современное европейское государство не нуждается ни в пророках, ни в откровениях, ни в чревовещателях. Оно функционирует на основании тех христианских принципов, которые содержаться в Евангелии и дают верное направление любому политику, который хочет быть честным и готовым пожертвовать всем, что имеет ради этих вечных принципов.

Шломо Нахельман уже открыл было рот, чтобы ответить, но император поспешно перебил его.

— Что же касается идеи Машиаха, — продолжал он, вновь выпрямляясь в своем кресле, — то мне лично эта идея не кажется — ни сильно привлекательной, ни даже просто допустимой. Во-первых, конечно, потому, что Мессия уже пришел, чтобы научить нас всему тому, что он посчитал нужным. А во-вторых, потому, что эта идея начисто лишает человека инициативы и делает из него послушную куклу, исполняющую чужие предписания. Получается, что нам не надо ничего делать, а только сидеть, сложа руки и ждать, пока Небо не соблаговолит обратить на нас свое внимание и ни пошлет нам Избавителя, о котором мы знаем так же мало, как и о жителях Луны.

— Ваше императорское величество заблуждается, — сказал Шломо Нахельман, поднимаясь со своего места. — Небеса ничего не дают просто так, даром. И все еврейское понимание истории как раз заключается именно в том, чтобы делать то, что ты должен делать собственными силами, только тогда Всевышний ответит нам, видя наше старание и упорство.

— Вот как, — император удивился горячности собеседника и почувствовал, что беседа пошла уже совсем не в том направлении, в каком ей следовало бы идти.

— Если бы создание теократического еврейского государства в Палестине стало бы реальностью, — продолжал между тем Нахельман, останавливаясь перед креслом императора, — то, уверяю вас, Ваше величество, Всемогущий не оставил бы свой народ, но, без сомнения, нашел бы возможность ответить ему, указав правильный путь и верное решение его внутренним и внешним проблемам.

Конечно, он обманывал Императора, скрывая от него, что избранник Божий уже стоит здесь, прямо перед ним, мягко улыбаясь над нерешительностью человека, перед которым трепетала Европа и от одного слова которого могли в одночасье подняться от моря до моря многомиллионные армии.

— Вы опять говорите о Машиахе, — сказал император.

— Я говорю о Боге, Ваше величество. О Том, Кто приходит в самое неподходящее время и дает увидеть и услышать себя в истории, которая наполняется содержанием, когда в ней обнаруживает себя Господь, и которая делается пустой и никому не нужной, когда Он скрывается от нас… Прислушайтесь, Ваше величество, — сказал Шломо, вдруг понизив голос, озираясь и поднимая глаза к потолку, как будто он и в самом деле слышал что-то, что не слышал император. — Разве вы не чувствуете сейчас Его присутствия в этой тишине, которая больше любых слов? Разве не слышите, как Он протягивает свою руку, чтобы объявить свою священную волю?.. Тот, который вывел свой народ из Египта и не забывал о нас даже в самые тяжкие времена?

— Я не могу, конечно, похвалиться такой близостью с Богом, как вы, — император надеялся, что его ирония не останется незамеченной, — но только боюсь, что я слышу не совсем то же самое, что и вы, и ваши коллеги, господин Нахельман.

В ответ Нахельман сказал:

— Что бы Ваше величество ни слышало, вы должны знать, что Всемогущий никогда не вводит нас в заблуждение, но всегда готов ответить на все наши вопросы и недоумения.

— Это радует, — Вильгельм улыбнулся.

Вошедший в палатку адъютант остановился на пороге, явно намереваясь прервать затянувшийся разговор.

— Сейчас, Конрад, — кивнул ему император. — Я помню.

— Уже десятый час, Ваше величество, — Конрад с удивлением скользнул взглядом по этому странному еврею в европейской одежде, который так беззастенчиво отнимал драгоценное время у императора.

— К сожалению, — сказал император, поднимаясь с кресла и массируя затекшую ногу, — к сожалению, время поджимает, господин Нахельман. Боюсь, что я не смогу больше уделить вам ни минуты времени.

— Да, Ваше величество, — Шломо Нахельман поклонился. — Позвольте мне только сказать напоследок одну важную вещь.

— Я весь внимание, — сказал император.

— Дело в том, — Нахельман запнулся, подыскивая нужные слова, — дело в том, Ваше величество, что, конечно же, Всемогущий иногда дает нам возможность увидеть самих себя в истории, направляя наши действия туда, куда он считает нужным, и требуя от нас, чтобы мы точно исполняли то, на чем Он настаивает. Но если вместо этого перестанем доверять очевидному и даже попытаемся делать нечто, явно противоположное тому, к чему призывает нас Всемогущий, то последствия, Ваше величество, могут быть самыми ужасными и непредсказуемыми. Всемогущий не любит, когда в его словах или поступках сомневаются, так что Его наказание последует так же незамедлительно, как когда-то оно обрушилось на безумного Корея и его близких… Помните это, Ваше величество, помните, что сегодня вы держите в руках будущее всего мира и не имеете права ошибиться. В противном случае, — заключил Нахельман, — нас ждут впереди такие беды, перед которыми все, что знало до сих пор человечество, покажется детской игрушкой.

Если бы не обескураживающая, открытая улыбка, то сказанное прозвучало, если не как скрытая угроза, то уж во всяком случае, как предупреждение.

— Я приму это к сведению, — сказал император, внимательно провожая взглядом своего собеседника и чувствуя помимо воли, что что-то тревожит и раздражает его, словно было что-то в этом разговоре, что застряло у него теперь в голове, как заноза, от которой поскорее следовало избавиться… Ах, да, — вспомнил император. Конечно, это касалось того чертового изумрудного колье, о котором не могла знать ни одна живая душа. Разумеется, кроме Бога, который, с другой стороны, вряд ли стал бы заниматься такими пустяками.

Впрочем, все это можно было, пожалуй, обдумать позже.

Во второй половине дня Император отправился в Вифлеем, чтобы посетить храм Рождества Христова и лютеранскую церковь Рождества.

«Константинополь, Константинополь», — бормотал он, окидывая взглядом прекрасные виды, которые открывались ему во время поездки. Далекие, туманные иорданские горы. Едва различимая отсюда полоска Мертвого моря. Иерихонская долина. Зелень никогда не высыхающего Иордана.

Кажется, уже давно никто не видел императора Вильгельма в таком приподнятом настроении. Пройдя в полумрак храма Рождества, император опустился на колени и поклонился серебряным яслям, в которых почивал младенец Христос. Затем он подполз на коленях к серебряной звезде, которая указывала место рождения младенца и, наклонившись, поцеловал ее. Сразу вслед за этим император встал с колен, затем поднял руку, требуя от присутствующих тишины и вдруг заговорил, нарушая текущий протокол, по которому ему следовало выслушать — одно за другим — напутствия старейших священнослужителей храма. Вместо этого он сам обратился к присутствующим, — ко всем этим монахам, белому духовенству, толпящемуся в глубине храма народу, к францисканцам, грекам, армянам и православным, перед которыми император вдруг неожиданно для всех заговорил о единстве всех христиан, давно нарушенном, давно забытом всей предшествующей историей, но теперь властно требующем своего изначального восстановления перед лицом Божественной воли, так ясно открытой на страницах святого Евангелия.

Не стыдно ли, спрашивал император, намекая на всем известные истории, которые хранили стены этого святого храма, — не стыдно ли в таком святом месте предаваться мелким дрязгам и нестроениям, опускаясь до брани и рукоприкладства, и подавая, тем самым, соблазнительный пример для малых сих, за которых мы все, облаченные властью, дадим ответ на Страшном судилище Христовом?

Не стыдно ли украшать стены этого святого храма и забывать о своей собственной душе, украшением которой всегда служило исполнение Божьих заповедей?

Давно уже пора забыть разногласия и распри, говорил император. Пора, наконец, найти общий язык между конфессиями, ибо Христос никогда не разделял самого себя на армянского, греческого, немецкого, православного или католического, но всегда призывал нас к единству, без которого не может быть познана ни одна Божественная истина. Мир жаждет единства, говорил император, а следовательно — он жаждет единого Христа и единую христианскую Церковь, без чего мы не можем сделать ни одного верного шага. В противном случае — заключил Вильгельм, — нас ждут такие катастрофы, перед которыми Крымская война 1855 года покажется просто детской забавой.

Потом император размашисто перекрестился и поклонился Распятию, давая понять, что сказал все, что хотел.

Какое-то время в храме стояла тишина. Затем на императора обрушился шквал аплодисментов.

— Милый, — сказала Августа Виктория, беря его руку и поднося ее к груди. — Поверь мне, но эту речь будут изучать в школе и через сто лет.

Император довольно улыбался.

— Константинополь, Константинополь, — бормотал он, покидая храм Рождества и легко забираясь в седло.

— Константинополь, Константинополь, — бормотал он, глядя, как вечернее солнце опускается за город, который мог бы стать ключом всей ближневосточной политики под главенством германского императора.

Впрочем, ближе к вечернему чаепитию его пыл немного поиссяк. Идея объединённой религиозной Европы под началом Германской короны и с центром в Константинополе показалась ему вдруг донельзя наивной и смешной. Такой же наивной и смешной, как и идея создания теократического еврейского государства, которое могло бы обеспечить баланс сил в этом регионе и держать в напряжении, как Порту, так и непредсказуемую империю Николая.

«Еще один сумасшедший», — подумал император, глядя как гаснут в черном небе последние искры заката.

— Еще один сумасшедший, — пробормотал он, отгоняя от себя образ обходительного, обаятельного еврея, имя которого он уже позабыл.

А на вопрос императрицы Августы Виктории об этом еврее в европейской одежде, который приходил сегодня утром, ответил, сожалея о зря потраченном времени:

— Ничего. Пустяки. Еще один сумасшедший.