Меж троном и плахой. Исторический роман

Ирина Николаевна Павлычева

В два с небольшим года российский трон сменяет трёх монархов. Противостояние, подспудное соперничество, тайный накал страстей захватывают всех приближённых. Борьба за власть одинаково приближает и к трону, и к плахе.

Глава XVI

В то время, как светлейший князь принялся излагать жене план «своего правления», князья Долгорукие медленно, как бы нехотя и как бы сами себе не веря, что бой проигран и упования рассеялись, направлялись к своим каретам. Петра больше нет. Свершилось то, чего они в глубине души долгие годы c надеждой ждали, а вместо радости или хотя бы облегчения, они испытывали глубокое уныние, которое даже не имели удовольствия открыто проявить по крайней мере на людях. Вот оно коварство судьбы! Кажется, ещё чуть-чуть и ухватишь её за хвост, и тут промахиваешься и, не устояв, летишь в тартарары. Бредя по коридорам дворца, не переговариваясь, и даже не глядя друг на друга, сторонники Петра II, постепенно приходя в себя, начинали понимать, что их взяли на неожиданность и на испуг, если не сказать на «фу-фу»! На барабанную дробь, да несколько выкриков офицеров! Столько подготовки, столько обсуждений, столько вожделений, — и несколько мгновений малодушия и нерешительности погрузили их из огня да в полымя. Раньше им претило, что ими помыкает Петр — исконный царь, поистине великий император, теперь придется терпеть то же, а, глядишь, и худшее и от кого?!! От портомои (именно на такую должность на первых порах определил покойный Шереметев ныне провозглашенную самодержавную императрицу всея Руси, когда та попала в плен в Мариенбурге), да от уличного продавца пирожков, безродного Алексашки Меншикова!!!

— Видно, Бог нас очень любит, что подвергает новому суровому испытанию, — сказал Василий Лукич поравнявшемуся с ним Алексею Григорьевичу и замолчал, уверенный, что кузен мыслит в унисон и пояснения ни к чему.

— Воистину, — тяжело выдохнул тот. — Ведь гордыня, как известно — страшный грех…

— И нам теперь придется с ней бороться и денно и нощно, если не хотим сдать остальные позиции, — продолжил Василий Лукич и предложил: — Садись-ка в мою повозку, князюшка, побеседуем толику по дороге домой.

— С тобой, братец, я беседовать рад, хотя дело ясно и без слов, — говорил Григорий Алексеевич, тем ни менее забираясь в карету родича. — Эко! Какой день разошелся ясный да яркий, видать, солнышко во весь рот смеется над нами, горемычными. Меншикова, считай, на трон посадили!!!

Во дворце Меншикова тем временем продолжалась беседа супругов. Сама того не подозревая, княгиня вторила словам Долгоруких:

— Да, что ты, право, будто и впрямь сам на престоле.

— На престоле — не на престоле, а править буду, должен. Екатерина не сумеет, — и видя, что жена собирается спорить, Меншиков продолжал с напором. — А я смогу, обязан! Коль не хочу увидеть, как наперекор Петру Россию вспять покатят, ломая все им созданное по пути, как опустеет Санкт-Петербург, как армия и флот растают… Не хочу! Я тоже много сил вложил! Что говорить? Знаешь!

— Пожелает ли Екатерина делиться властью. Не осерчает ли? — как обычно, пыталась охладить пыл мужа Дарья Михайловна.

— И-и-и, матушка, нечто тебе невдомек. Она давно устала быть в напряжении, которого требовала близость Петра. Да, она умела держать себя на должной высоте, но как вьюнок, обвивающий могучее дерево… Никогда у нее не было ни настоящего интереса, ни внимания к делам, ни способности начинания и направления действий. Перед Петром она чувствовала лишь трепет, если хочешь, просто хорошо скрываемый страх. Она обессилила от беспрестанного самоконтроля и, тебе ведомо, давно начала давать сбои. Да, она не только захочет поделиться, она сама власть мне в руки вложит, вот посмотришь. Она жаждет расслабиться, пожить спокойно, в удовольствиях. И пусть себе, и правильно! Она — женщина. Пущай! — ещё сильнее кипятился князь.

— А коли не тебе, кому другому она доверит править? — неутомимо противостояла Меншикова.

— Кому?!!

— Толстому, скажем, иль Головкину, а то кому-нибудь из фаворитов, вроде Монса, чай, их теперь немало будет? — продолжала гнуть свою линию княгиня.

— Будет, но мне одному она обязана судьбой, причем, как минимум, дважды. Мне доверяет, а она осторожна, что есть, то есть. Мы с ней за двадцать с лишком лет друг друга ни разу не предали…

Вечные чрезмерные амбиции мужа постоянно не давали покоя Дарье Михайловне, пугали ее.

— Ах, что-то будет? — искренне взволновавшись, воскликнула она.

— Ладно будет, как мы решим! На первых порах возьму себе назад военную коллегию и разберусь там хорошенько. Ни один солдат не пойдет больше на строительные работы. Пока мирное время рекрутские наборы прекратим. Тех, что набраны, оденем, накормим, обогреем…

— Ну, поехал, — укоряла Меншикова, но муж её закусил удела и, не обращая внимания, развивал свою мысль:

— Помнишь, как Петр сказал по заключении Ништадского мира? «Должно всеми силами благодарить Бога, но, надеясь на мир, не ослабевать в военном деле, дабы не иметь жребия монархии Греческой!» Ах, Господи, грехи наши тяжкие, не уберегли Петра!!! Как представишь, мой ангел, с какой тайной радостью воспримут при дворах весть о его смерти.

— Горестно подумать!!! — не могла не согласиться княгиня, и было пересохшие слезы снова ручьем покатились у неё из глаз.

— Как их раздражает, что Петр, всех раздвинув, поставил Россию на подобающее место! Как любо им порассуждать было, что сила наша — один лишь гений императора.

— Что до последнего, так тут они ох как правы! — успела вставить жена.

— Тут-то — да!

— Теперь с его смертью будут ждать, что наше значение сильно уменьшится… — посетовала Дарья Михайловна, которая, как ни открещивалась от участия в государственных делах, дискуссиях и интригах, а привыкла мыслить государственно, сама того не замечая.

— Смею надеяться, что оно уменьшится не так значительно, как они мечтают. Смуты не будет! Россия, по-прежнему, в твердых руках, пусть мы потеряем чуток престижа, но не считаться с нами уже нельзя будет никогда! — слегка рисуясь, выпалил муж.

— Больно ты грозен, отец мой, — попробовала вышутить его княгиня.

Уловив иронию, и не желая слишком волновать жену, Меншиков решил, что и действительно пора уняться:

— Устал, — признался он. — Ничего-ничего. Отдохнем. Время пройдет — горе поотпустит. Заживем. И о стране, и о себе подумаем. Свои дела с начетами, с казной прекращу немедля! Потом испрошу себе все-таки Батурин — 1300 дворов, чуешь? Да 2000 дворов Гадятского Замка… А там, может, и генералиссимуса…

— Неуемный! Иди-тка отдохни! Иль, может быть, поешь? Ведь, поди, не одни сутки не ел?

— Когда ел, не помню, но сейчас не смогу. В горле ком…

— Только не ропщи! На все Божья воля.

— Да, Божьих промыслов нам не понять! Прилягу, — сказал он, поднимаясь из кресла.

— То-то дело. Денщик! Проводи их светлость в опочивальню, — кликнула княгиня прислугу, и сама пошла с мужем.

— Ты, душа моя, чаю, сейчас к детям направишься? — поинтересовался светлейший, входя в свою спальню.

— Да, хотела. Там уж, наверное, и граф Сапега…

— Вот я как раз насчет него… Дарья, не спеши спорить, вдумайся в то, что я тебе скажу.

— Кто спорит?

Меншиков начал снова:

— Дарья, у меня нет ни сил, ни желания вести дискуссии. В первый момент у тебя вызовет протест то, что я тебе собираюсь предложить, давай договоримся, что обсудим позже, а пока просто подержи в голове мысль, что Сапегу понемногу хорошо бы начать отводить, или еще лучше и вернее отвадить Марию от Сапеги.

На короткое время Дарья Михайловна лишилась дара речи.

— Княгиня, прошу тебя, перестань делать такое лицо, — взмолился Меншиков. — Просто подумай о сем сама, потом посоветуемся, а теперь, пожалуйста, позволь мне немного отдохнуть, ты ведь согласна, что мне это необходимо?

Княгиня только и могла, что кивнуть.