Меж троном и плахой. Исторический роман

Ирина Николаевна Павлычева

В два с небольшим года российский трон сменяет трёх монархов. Противостояние, подспудное соперничество, тайный накал страстей захватывают всех приближённых. Борьба за власть одинаково приближает и к трону, и к плахе.

Глава ХI

Санкт-Петербург спал той ночью крайне тревожно. Снова и снова по улицам раздавался топот копыт, грохот повозок и экипажей, скрип полозьев, причем, гнали во всю прыть, поднимая высокие и бурные снежные фонтаны на поворотах. Те, что спали почутче, или были полюбопытнее вообще не сомкнули глаз, глядя в окна, мимо которых пешие, конные, на санях мелькали люди, по одному, по двое, по несколько. Можно было увидеть и военных, и гражданских, и вельмож, а то и целый отряд солдат вдруг протопает туда, да обратно. Картину довершал почти неумолчный печальный перезвон колоколов: в монастырях и церквях в Санкт-Петербурге и окрест молились за императора. Ясно было, что царю не лучше, и что происходит нечто непонятное, да еще, что на улицу до утра без чрезвычайной надобности лучше не казаться. Зато, как забрезжит, надо бежать ко дворцу, — такая суета не иначе как связана с серьезными событиями именно там.

В доме Меншикова, наоборот, было тихо. Спальни выходили в огромный роскошный сад, никакие уличные шумы туда не долетали. Меншиков держал семью в стороне от своих дел: дети были еще малы, Дарью Михайловну не хотелось тревожить, да она не особо и набивалась в советчицы или помощницы, у неё было полно своих забот. Что хозяина нет дома ночь напролет, никого не удивляло, — как ему не состоять при хвором императоре? Само собой, и перед сном, и как проснулась, княгиня Меншикова думала об Петре, о муже, о Екатерине, вздыхала, молилась за них, но серьезной тревоги не возникало. И совсем уж никакой тревоги не ощущалось в покоях детей, особенно, дочерей Марии и Александры. Там царили совсем другие настроения. Мария последние недели грезила своим графом Сапегой, с которым предполагалось в скором времени её помолвить. Они были сговорены детьми, потом долго не виделись. Сапег не было в Петербурге. И вдруг, в один прекрасный день, отец без всякого предупреждения представил ей прекрасного рослого, крепкого юношу, сказав, что он — её нареченный. В мгновение во всём её существе произошло такое смятение мыслей, чувств и ощущений, что закружилась голова, и перехватило дыхание. С тех пор это ощущение так и не прошло, хотя, конечно, поутихло. Мария не могла даже определенно ответить своей сестре, как та ни пытала, влюблена ли она, но жила в последнее время в каком-то дурманном предчувствии счастья. От постоянного сопереживания Александра впала в аналогичное состояние, которое усилилось случайно оброненной отцом фразой, что теперь надо будет и ей жениха присмотреть. Своему братцу Александру они изрядно надоели разговорами об одном и том же, но он им сочувствовал, тем более, что подозревал, что и сам влюблен. Накануне они долго проговорили про болезнь царя, пожалели Анну, Елизавету и Наталью, которым грозила потеря отца, причем, Александру было особенно жаль цесаревну Лизу, и было жутко представить, что в тот самый момент, когда они уютно сидят и безмятежно болтают, её прекрасные глазки, возможно, наполняются слезами… Но к утру из их ветреных молодых голов тучи улетучились, и осталось ясное ощущение праздника, счастья и светлой надежды на большое, бесконечное и радостное будущее, которое, к тому же, так близко.

Заглянув до зари в комнату Марии, Александр застал там обеих сестер сидящими в одной кровати со слегка припухшими от сладкого сна глазками и губками и ярко разрозовевшимися щеками. Они весело болтали.

— Ах, Сапега, Сапега, Сапега! — передразнил он и вошел.

— Ну тебя, Сашка, тебе бы только дразниться! — отозвалась младшая сестрица. — Вот мы говорим: теперь по болезни царя, должно быть, долго не будет ни ассамблей, ни праздников. Печаль какая!

— Да! — с искренней горечью в голосе согласился он, думая о том, что какое-то время не сможет не только словом перемолвиться, но даже подле Елизаветы Петровны вдосталь побыть, насмотреться в её лучистые полные жизнью и заразительным весельем глаза…

— Что завздыхал? Небось, по принцессе Елизавете? — задала риторический вопрос лукавая Александра.

— Уж и вздохнуть нельзя, сразу Елизавета, Елизавета, — вспыхнув до корней волос, проворчал Александр.

— А по ком же еще? Теперь ежели кто вздыхает, то, знамо, по ней, ох, и много у тебя соперников, братец, уж и не знаю, как ты со всеми с ними справишься! — продолжала вышучивать брата Саша.

— Будет тебе, Александра, — заступилась за брата старшая сестра.

Цесаревне Елизавете недавно пошел шестнадцатый год, всегда хорошенькая и привлекательная, в последнее время она стала обворожительна нестерпимо. Все от мала до велика особи мужского пола, хоть раз видевшие её, надолго подпадали под её обаяние. А уж те, что пребывали в подростково-молодежном возрасте, влюблялись, как правило, без памяти, но безнадежно, не признаваясь самим себе, — не смели они любить великую княжну, дочь Петра Великого, не дерзали и мысли такой попустить, а пребывали в каком-то радостно-грусном безысходном томлении и радужно-туманных безнадежных грезах. В ряды добровольных сладких мучеников входили и князь Александр Александрович Меншиков, и граф Петр Борисович Шереметев, и великий князь Петр Алексеевич, и целых несколько молодых князей Долгоруких, не исключая даже князя Ивана, лучшего друга цесаревича. В то время как родители отдавали свои силы и чувства борьбе вокруг трона, детей их одного за другим захватывал вихрь любовных страстей. А поклонение Елизавете Петровне постепенно набирало силу жесточайшей эпидемии. Но как ни юны и как ни поглощены своими влюбленностями были представители молодой части двора, (а перечисленным на момент повествования исполнилось от девяти до восемнадцати лет), они отчетливо и с горечью понимали, что болезнь и, не дай Бог, смерть императора может нанести сильнейшие удары по их судьбам. И были правы. В то время, когда маленькие князья Меншиковы проводили совещание, собравшись в постели своей старшей сестры, во дворце их будущее уже который раз за эту ночь зависло на волоске.